Был там один еврей, некоторые предлагали его пощадить, ибо после пыток он принял католичество и многих выдал, но монсеньор ворвался в комнату и, бросив на стол тридцать сребреников, воскликнул: «Почем нынче Христа вновь продают евреям?!»; и тогда против еврея надумали обвинение, дескать, он вырезал сердце у христианского младенца, а потом распял дитя, желая колдовством уничтожить христиан, и его заставили в том сознаться. Была там еще сумасшедшая старуха, она потеряла разум от горя, когда перебили всю ее семью; каждый день старуха оговаривала себя, надеясь найти смерть, но всякий раз ее отсылали обратно, чтобы насладиться мучениями несчастной. Но однажды она ничего про себя не сказала, и вот тогда ее арестовали и вынесли приговор на основании былых признаний. Как и остальных, ее бросили на костер, надев на голову бумажный колпак, и на нем были записаны все преступления, в которых она созналась.
Одно поселение, обнесенное стенами, стояло на холме; его жители благоразумно закрыли ворота, чтобы не допустить захватчиков. Тогда охранники разорили кладбище, зарезали скот и, соорудив катапульты, стали перебрасывать через стены тела мертвецов и трупы животных; потом они ушли, надеясь, что в городе начнется мор. Одного священника убило камнем, который бросила женщина со стены, но мне его не жаль, да простит меня Господь.
Где ни шел поход, повсюду он под тем или иным предлогом отлучал от церкви всех, у кого есть собственность; запряженные волами повозки ломились от пожитков и безмерно замедляли движение, а потом и вовсе застряли на сельском бездорожье. К походу присоединялись беспутные злодеи, привлеченные легкой наживой. Никто из их компании не обладал ни правом, ни властью отлучать от церкви, а потому я называю все происходившее разгулом наглого бесстыдства. Тяжелейший камень на моей душе – пугающая искренность и уверенность священников.
Господи! Сделай так, чтобы я никогда ничего не писал, и пусть карой мне станет бесконечная тягота сопровождения мертвых.
48. о Консепсион и Доминике Гусмане
Доминик Гусман и Консепсион под конвоем журналистов покинули столицу на своем новом джипе. Они пересекали плоскогорья, где на солнце посверкивали оранжереи, будто открещиваясь от доли несчастных работниц. Промелькнула зараженная и брошенная оранжерея, где прихвостни самого страшного наркобарона разрубили на куски возлюбленную Дионисио – Анику и ее неродившегося ребенка. Джип выехал к громадным изгибам Восточных Кордильер.
Горные хребты избавили джип от журналистского эскорта. В погоне за эффектными снимками преследователи срывались с обрывистых склонов на крутых поворотах. Одна машина слетела в ущелье, другая столкнулась лоб в лоб с разрисованным автобусом, везшим размечтавшихся переселенцев из деревень, третья перевернулась на каменистой осыпи оползня, и все ехавшие сзади автомобили сбились в неразъединимую кучу бамперов и фотографических принадлежностей. Вскоре на обочине прибавится памятных знаков со свечами, цветами, фигуркой Богоматери и черно-белыми фотографиями покойных.
За Тунха след пары потерялся; они свернули с главной дороги и решили передохнуть в маленьком селении недалеко от Аркабуко. В деревеньке следовали старому обычаю привечать путешественников: к их услугам имелся пальмовый навес с крепкими столбами, куда подвешивались гамаки.
Гусман и Консепсион сели перед джипом, закусили бокадильо – бутербродами с жженым сахаром и гуайявой, что продают бережно завернутыми в банановые или пальмовые листья, – и смотрели, как солнце опускается за снежные вершины. Горы перекидывались отражением сверкающих искрящихся красок, пасовали их облакам, пока не расцветили все небо. Гусман повернулся к Консепсион:
– Querida, глядя на этот закат, я впервые почувствовал себя верующим.
Консепсион облизала липкие пальцы и вытерла о ситцевое платье.
– А я вот гляжу и вся продрогла.
– Я дам тебе жакет, – сказал Гусман, сунулся в джип и вылез со стеганой курткой.
Консепсион осмотрела ее, пощупала материю и вздохнула:
– Я в ней буду чувствовать себя не в своей тарелке. Лучше возьму пончо.
Доминику Гусману вдруг показалось, что он вообще все делает не так.
– Мы ведь никогда не жили вместе, как муж и жена, так, чтобы все друг с другом делить. Боюсь, у меня не очень-то будет получаться.
Он подумал обо всем, чего никогда не делал: не, ходил вместо нее на рынок или по магазинам, когда она болела, никогда не спрашивал ее мнения, не говоря уж о том, чтобы в чем-то уступить или договориться. Никогда не готовил еду, не рубил дров, не подметал пол.
– Я совсем ничего не знаю, – сказал Гусман.
– Тца, – ответила Консепсион. – Со временем все узнается.
– Жизнь прошла в крупных помыслах, – продолжал Гусман, точно не слыша ее.
– Что ж, у каждого могут появиться умные мысли, – сказала Консепсион. – И у меня есть кой-какие, только я их думаю про себя, а потом оказывается, и другие думают то же самое, а еще у кого-то в головах все наоборот. Я вот немного подумаю и понимаю, что правильные – только маленькие мысли, а всякие там замыслы очень уж большие для какой угодно башки, так что нечего их и заводить. Знаешь, что мне матушка отвечала, когда я спрашивала, например: «Почему Бог допускает, чтобы детки умирали?» Она говорила: «Pregunta a las mariposas» – «Спроси у бабочек», – потому что мы знаем не больше ихнего.
Гусман рассмеялся и привычно почесал шрам на животе.
– А как же тогда жить? – спросил он.
– Нужно дать колибри еще сладкой водички, – сказала Консепсион, водя пальцем за переливчатой птичкой, которая порхала перед лицом, деликатно склевывая с губ крошки бокадильо. – И надо дать ей имя, чтоб ее подзывать. Я покапаю медом на список имен, птичка клюнет и выберет себе имя.
До сих пор казалось, что в селении ни души, если не считать двух собак, бесчисленных курочек и огромной свиньи, которая крепко спала в собственнорыло выкопанном лежбище. Но когда мир уже готов был погрузиться во тьму и Гусман нашаривал фонарик в бардачке джипа, в деревню вошла небольшая процессия индейцев-чола. Они несли на плечах топорики и лопаты, а сопровождали их маленькие усталые мулы, навьюченные здоровенными тюками с дикой гречихой и люцерной.
Индейцы безразлично смотрели на гостей, гуськом проходя мимо, и каждый, поднимая руку, говорил: «Buena'tardes». Гусман по привычке вскинул руку для благословения, но, смутившись, изобразил приветственный взмах.
– Нелегко с этими людьми, – раздался позади него голос, у обладателя которого явно слышался местный выговор. – Слишком много пьют, не моются, работают без продыху, дерутся, не голосуют, и никто не знает, что у них на уме.
Гусман с Консепсион обернулись и увидели одетого в потрепанную сутану крупного смуглого человека с дробовиком в руках. Поповские башмаки порвались, соломенное сомбреро истрепалось по краям.
– Дон Бальзал, – представился он. – Я священник, а это моя небольшая паства. Могу я предложить вам еды? Немного кофе? Вам нужен ночлег? У меня славная хибарка.
– Мы были бы вам весьма признательны, – сказал Гусман. – А то уже смирились с тем, что придется провести ночь на свежем воздухе.
Священник хмыкнул и передернул плечами.
– Смею вас уверить, в хижине будет так же свежо, но зато вас не побеспокоит Ольга. – Заметив удивление гостей, священник показал на свинью. – Это Ольга. Она кормится человеческим дерьмом, потому как больше нечем. Похоже, она довольна, да вот мне ее общество совсем не по душе. Случись так, что ее когда-нибудь съедят, мы тут все перемрем от глистов, если только раньше не загнемся от чего-нибудь другого. Мне уже пять лет не платят жалованья.
Гусман виновато покраснел, но промолчал. Они с Консепсион проследовали за доном Бальзалом в хижину из пальмовых стволов, где их окружила полная темнота – только слышно было, как священник чем-то шебуршит. Вспыхнула спичка, потом вощеный фитиль, который быстро наполнил жилище ядовитым дымом горящего жира. Священник бесцеремонно вынул из гнезда на полке курицу и победоносно достал яйцо.
– Вот и ужин! – объявил он.
Гусман сходил к джипу и вернулся с коробкой продуктов, маленькой походной печкой и бутылкой вина.
– Оставьте все себе, – сказал он тени, которую полагал доном Бальзалом. – Я завтра себе еще куплю.
Дон Бальзал поднял светильник над коробкой и присвистнул.
– Золото, ладан и мирра! – проговорил он. – Пожалуй, вино я оставлю для причастия, мне всегда сомнительно использовать писко и водку.
В неверном свете чадящей плошки и печки Консепсион показала дону Бальзалу, как готовить лепешки из кукурузной муки, яиц и масла. Тот пришел в восторг:
– Senora, благословенна ты, искуснейшая средь жен! Твое умение я передам всем и каждому.
– А почему вы носите с собой дробовик? – спросил вдруг Гусман. – Как-то неожиданно для священника.
Дон Бальзал отвлекся от лепешки:
– Без него никак. Наркобандиты приезжают сюда на джипах и силой увозят крестьянских девушек, а не так давно в Ля Лома пришел отряд религиозных фанатиков и просто стер поселок с лица земли. Что мне, по-вашему, делать? В здешних местах, знаете ли, приходится быть не только священником. Я и учитель, и врач, и армия, и полиция, и ветеринар. Раньше-то здесь в каждой деревне был священник, а теперь я один остался, вот и хожу все время с места на место. Приходится даже коку жевать, как все тут делают, чтоб были силы ходить. Я много раз писал кардиналу.
Консепсион ладонью накрыла руку Гусмана, словно этим могла помочь ему примириться с неудачей, а тот сказал:
– Я слышал, кардинал оказался от сана, заявив, что недостоин поста. Может, теперь дела немного поправятся?
– Очень в этом сомневаюсь, – ответил дон Бальзал. – Когда нет толкового правительства, единственная надежда на богатого благодетеля, что наведет порядок среди чиновников и даст людям работу.
– Он вполне может оказаться ужасным деспотом и устроит вам тут рабство, – заметил Гусман. – Насколько я знаю, помещики-филантропы встречаются редко.
– Не дорога и честь, коли нечего есть, – вмешалась Консепсион. – Поешьте лепешек, пока не остыли.
– Чтобы стало лучше, нам нужны силы, а для этого надо хорошо питаться, – воскликнул дон Бальзал, заглатывая лепешку целиком. Точно француз, обнаруживший новое великолепное вино, он в восторге прикрыл глаза и позволил теплому яичному желтку растечься во рту. Немного пожевал, чтобы ощутить вкус кукурузы, и ему показалось, что ее аромат заполнил его, словно дым. – Я сейчас от этого опьянею, – радостно сообщил он.
Ночью Консепсион и Гусман крепко уснули на соломенных циновках, умостившись на сиденьях из джипа вместо подушек, а одеялом им служила стеганая куртка. Проснувшись на рассвете зябкого утра, они обнаружили прижулившихся рядом курицу дона Бальзала, блохастую кошку и облезлую одноглазую собаку. Консепсион глубоко вздохнула:
– Какой воздух чистый, прямо дышать больно.
– Готов спорить, река здесь не воняет, – сказал Гусман. – И воду из нее можно пить. Пойду-ка искупаюсь.
Когда он, дрожа от холода, стоял в реке и осторожно плескался ледяной водой, на берегу над ним появился дон Бальзал и недовольно сказал:
– Можно, конечно, представить, что это – Иордан, а вы креститесь, но все-таки мыться здесь – это непорядок. Могли бы пройти ниже по течению за деревню, где не берут воду.
– Простите, пожалуйста, я не знал, – Гусман поспешно выбрался из реки, тотчас же снова испачкав ноги в грязи. Он завернулся в полотенце и встретился с ироничным взглядом дона Бальзала.
– Отче, не могу ли я вам исповедаться? Где тут церковь?
– Весь мир церковь, – Бальзал широко повел рукой. – Можете исповедаться прямо здесь.
Гусман опустился перед священником на колени прямо в грязь и начал:
– Каюсь, отче, ибо грешен я…
– Эту часть можно пропустить, со мной необязательно, – перебил дон Бальзал. – Давайте сразу к делу.
– Я допустил, чтобы моя мать умерла в приюте для умалишенных, я стал причиной смерти священника, выдав его убежище службе безопасности, из-за меня убили проститутку, а потом и ее убийцу, я закрыл многие школы, я продал монастырскую галерею под супермаркет, от меня родила моя служанка, я прятался от набожных вдовиц, чтобы их не благословлять, часто я очень плохо обращался с Консепсион и разбил ее подарок, по собственному недосмотру я потерял единственного сына, я плохо выполнял свои обязанности.
– Я и не знал, что у нас есть супермаркеты, – сказал дон Бальзал.
– Мои грехи непомерно тяжелы, отче.
– Скажи, сын мой, все, что ты тут наговорил, – это правда, или тебе вдруг приспичило неуместно пошутить?
– Отче, это правда. Прости мне, отче.
Дон Бальзал сурово посмотрел на коленопреклоненного Гусмана:
– Как человек я считаю, тебя надо пристрелить. А как священник я тебя прощаю. Иди и боле не греши.
– А епитимью вы не наложите?
Дон Бальзал поскреб щетину на подбородке и посмотрел на солнце, что поднималось над девственными снегами горной цепи.
– Посвяти остаток жизни чему-нибудь полезному. Вот ты говоришь, потерял ребенка, – так отыщи чужих потерявшихся детей. Ты забрал жизнь – теперь дай ее. Ты продал то, чего нельзя было продавать, – теперь купи другому то, в чем сам не нуждаешься.
49. предостережение Парланчины
Кармен проснулась раньше мужа и выбралась из гамака. Не спалось – ее тревожило что-то неопределимое. Словно чей-то голос настойчиво шептал в ухо. Солнце отважилось выйти над горизонтом, и, казалось, все обитающие под балдахином джунглей звери наперегонки радуются и трепещут перед наступающим днем жизни. Поблизости орал выводок обезьян-ревунов, кашлял ягуар, настраивали свою лесопилку сверчки, а меж деревьев летела стая алых попугаев-ара, ежедневно посещавших глинистые отмели, чтобы наглотаться каолину – противоядия к ядовитым плодам, которыми питались.
Веером из пальмовых листьев Кармен раздула тлеющие угольки в очаге и прямо на них поставила горшочек с кофе. Присев на корточки, погрела руки у огня, потом нарезала подорожник – пожарить к завтраку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53