«Что касается ереси, это грех, заслуживающий не только разлучения с церковью путем отлучения от нее, но и разлучения с миром путем придания смерти». Для гладкости процедуры он не упоминал, что даже в дни итальянской инквизиции еретикам сначала делали два предупреждения и давали время хорошенько подумать.
Наверное, самый примечательный случай имел место в селении Комедон, где крестоносцы лицом к лицу столкнулись с другим крестовым походом.
В тех краях люди впадали в некий экстаз, вызванный нищетой и отчаянием, которые понуждают искать утешения и самовыражения в болезненном мистицизме. Толпы людей, вперивших внутренний взор в будущий счастливый мир, мотаются по селам и в подражание Христу распинают себя, доводя зрителей до безудержной благоговейной дрожи. Распинальщики прибыли в Комедии на день раньше крестоносцев, и многочисленные кандидаты в святые уже торчали на верхушках телеграфных столбов в ожидании пищи, что принесут и передадут им наверх верующие; таким образом они повторяли восхитительную уловку волхва Симона. За околицей до крови высекли двадцать мужчин покойницкого вида и привязали их веревками к крестам, которые они таскали на себе по всей округе. Пока распятые, опьяненные безумным заигрыванием со смертью, висели и созерцали кошмарные видения, вызванные жарой и удушьем, внизу их ликующие сотоварищи с закатившимися глазами секли друг друга, а жители селения крестились, молились, рыдали и выли, трясясь от возбуждения, что вызывается гадким подглядыванием за чужими муками.
Когда подошел крестовый поход, его участники, столкнувшись с таким разгулом самоистязания, все как один замерли от изумления. Оно быстро сменилось злостью: надо же, опередили и переиграли; никто из жителей не стремился посмотреть на их процессию, никто не выносил столов и не уставлял их едой, ни один не принял монсеньора за кардинала и не преклонил колен поцеловать перстень. Жители досадливо скользнули по крестоносцам взглядом и снова вперились в стонущие на крестах тела и на самоистязателей, ударами цепов и бичей цедящих друг из друга кровь.
Рехин Анкиляр решил, что распинальщики берут на себя грехи мира, чтобы искупить их и облегчить страдания других в Судный день. Он разглядел в том отвратительное богохульство и пришел к выводу, что это – ересь, поскольку Христос собственными страстями уже справился с задачей. Анкиляр привлек всеобщее внимание к походу, приказав своим людям заменить веревки, прикреплявшие распинальщиков к крестам, на гвозди. Самобичеватели, полагая, что наконец-то пришел День гнева, радостно покорились пулям и мачете охранников.
Ангельский доктор, прокручивая в голове написанные им многословные работы о сути закона, уныло размышлял о многообразии способов, какими чистый свет его разумных выводов можно превратить в столь грязное дело. Глядя на кровавую бойню, он жалел о каждом своем слове, навеки запечатленном на пергаменте. «Возможно, моя привычка диктовать сразу четырем секретарям препятствовала ясности мысли», – размышлял он.
45. патриотический концерт дона Эммануэля
Под умелым попечением Аурелио английский посол проблевался остатками крепчайшей водки. Его резиновые сапоги высушили, а самого напоили отваром, чтобы вернуть сознанию хоть какое-то подобие нормального, если, конечно, не считать вспыхивающих перед глазами радужных огней. Посла отволокли на стуле к месту, где проходила музыкальная феерия дона Эммануэля, но англичанину пришлось встать для первого же номера – дон Эммануэль объявил исполнение национального гимна Великобритании. Ноги посланника не слушались, и он, ища поддержки, грузно оперся на генерала.
В Кочадебахо де лос Гатос имелся музыкальный кружок. Во многих городах есть такие музыкальные клубы, состоящие из инструментов, какие удается отыскать или соорудить, и музыканты соревнуются в громкости звучания, выбирая на свое усмотрение и тональность, и темп. В результате возникает нагромождение ритмов и мелодий, случайных шумов и беззастенчивой фальши, что выше понимания даже Штокхаузена и утрет нос белиберде даже самых-самых претенциозных авангардных джазовых ансамблей. Цель этих собраний сузафонов, треснутых валторн, перебинтованных горнов, самодеятельных бамбуковых свистулек, гитар, перетянутых электропроводом, и аккордеонов, у которых действуют только диезы и бемоли, – выйти на новый уровень удивительно скрипучей какофонии и тем самым усилить впечатление полнейшего хаоса на праздниках.
Но кружок из Кочадебахо де лос Гатос был в значительной степени усмирен терпеливыми наставлениями мексиканца-музыковеда, кому время от времени помогал Дионисио. В связи с предстоящим событием мексиканцу способствовал и дон Эммануэль, который научил музыковеда нескольким патриотическим английским песням, а также ставил детскому хору идеальное произношение.
Эти маленькие детки и поднялись теперь, чтобы исполнить национальный гимн Великобритании. На зрителей смотрели двадцать серьезных мордашек, обрамленных копнами густых черных волос, у девочек завязанных в такие тугие хвостики, что торчали с головенок почти под прямым углом. Все были одеты в самые нарядные красно-черные пончо с кисточками, а когда время от времени дети застенчиво улыбались, обнаруживалась их щербатость, от которой певцы очаровательно шепелявили.
Оркестр взял первый аккорд, сбился, но затем выправился. Однако начал он не «Боже, храни Королеву», а песню итонских гребцов. Сильно удивившись вначале, посол затем раздулся от гордости, точно старый боевой конь при звуке сигнальной трубы. Он стал подпевать, но потом, несмотря на хворобу, обнаружил, что слова звучат незнакомые. Вот что пели двадцать ангельских голосков, немного задыхаясь, но точно ведя мелодию:
Я миленький мальчонка,
Нежнее поросенка.
Я в розовой пижамке
И с розочкой в кудрях.
Что еще педрилкам нужно?
Вот сейчас мы ляжем дружно.
Жопка к жопке, спинка к спинке –
В мире нет счастливей свинки!
Восторженная улыбка расплылась на физиономии дона Эммануэля, когда он увидел, как недоумение посла переходит в ярость. Посланник еще не протрезвел, а потому решил, что сможет исправить ситуацию, если пропоет верные слова; он взмахнул руками и запел: «Вот сейчас наляжем дружно…» Такое проявление патриотизма произвело впечатление на оркестр, он подхватил мелодию, а дети запели припев из подправленного доном Эммануэлем варианта, и вместе они совершенно заглушили посла.
– Мне помнится, мелодия была другая, – заметил генерал сыну. – Они что, поменяли гимн?
Дионисио не успел ответить, потому что дон Эммануэль вышел перед собравшимися во дворе Дворца лордов и объявил:
– Наша следующая песенка называется «Британские гренадеры». Надеемся, она понравится вам не меньше предыдущей.
Он поймал взгляд посла, подмигнул ему и повернулся к уже игравшему начальные такты оркестру под управлением мексиканца. Дон Эммануэль и на этот раз усовершенствовал слова:
Один морсом захлебнется,
Другой пивом обопьется,
Кому-то смерть запор принес,
Кого-то разобрал понос.
Но нету ничего страшнее,
Коль сифилис у молодца,
И вечно «кап-кап-кап» с конца,
Как больно жалит гонорея!
Посол возмущенно вскочил, и все тоже поднялись, полагая, что нужно устроить овацию стоя. Посланник безнадежно посмотрел на вежливо аплодирующую толпу и малодушно к ней присоединился. Но испытание кончилось не раньше, чем он прослушал изящно гармонизированное исполнение двадцати четырех куплетов «Бал в Кирримуире» плюс «Дина, Дина, покажи нам свои ножки», остроумно замкнутую в бесконечные повторы. В финале, когда настало время полицейскому произнести традиционную речь, посол впал в глубочайшее уныние и, плюхнувшись на стул, гадал, как это без прожекторов удалось высветить площадку красивыми разноцветными огнями.
Косоглазый бывший начальник полиции только-только начал почесывать чирей на носу, мобилизуя красноречие, когда с улицы донесся крик:
– Кто-нибудь видел тварь? Твари никто не видал? – и оборванный странник прибыл на своей костлявой лошади.
– Ба! Это же трехсотлетний старик, – сказал Дионисио отцу и тут же об этом пожалел, когда генерал стрельнул в него озлобленным и покорным взглядом.
Дон Эммануэль, недавняя жертва странника, не упустил свой шанс и выскочил вперед.
– Вон тот видал, – сказал он, показывая на удрученного посла, свесившего голову на грудь. Посланник ненадолго очнулся, когда дрын старика треснул его по голове, а затем окунулся в прерывистый обморок, в котором ее величество королева кокетливо вскидывала ножки и декламировала непристойную переделку стиха «Парнишка стоял на горящей палубе».
Суматоха, вызванная появлением старика, совершенно перечеркнула речь полицейского, чье краснобайство невозможно было расслышать за шумом рукопашной схватки: визжали свиньи, направо и налево сыпались тумаки. Когда благие побуждения толпы утихомирить смутьяна иссякли, выяснилось, что тот спокойно сидит на заборе, откуда и наблюдает за потасовкой. Маме Хулии порвали платье, у генерала скособочился медальный иконостас, а дон Эммануэль куда-то пропал.
Когда день клонился из лета в осень, горожане преподнесли генералу «Орден Высочайшего Подъема имени Устройства» за служение демократии, а также наградили посла за то, что приехал и вследствие этого перенес столько треволнений. Потрепанные экскурсанты вернулись к вертолету, причем посла несли в гамаке.
У винтокрылой машины мама Хулия расцеловала Дионисио в обе щеки, при этом его обслюнявив, а генерал обнял сына и сказал:
– Дио, это был самый напряженный и чудной день в моей жизни.
– Ну что ж, папа, неплохо узнать, как живет половина человечества.
– По счастью, я из другой половины.
– Ну, где еще можно каждый день есть свинину?
– В Саудовской Аравии?
Они рассмеялись, а мама Хулия проговорила:
– Что-то у меня голова побаливает. Нельзя ли мне еще мешочек того шпината?
Генерал забрался в вертолет и увидел, что пилот крепко спит, а на коленях у него раскрыт порнографический журнал. Монтес Соса тихонько взял журнал и поманил Хекторо. Тот, тронув лошадь шпорами, подъехал, и генерал вручил ему глянцевое издание, сказав при этом:
– Думаю, вам понравится.
Хекторо перевернул журнал вверх ногами, перелистал страницы с раскоряченными красотками, над некоторыми серьезно задумался и отдал генералу.
– Извините, – сказал он, – но, по мне, у них не шибко волосатые, и потом, они ж почти все белые. К тому же я сейчас другую книгу читаю, уже на середине.
– Я возьму! – заявил Мисаэль, и генерал кинул ему журнал. Мисаэль засунул его поглубже в котомку, так широко улыбаясь, что на всех его золотых зубах вспыхивало солнце, а генерал посоветовал:
– Смотри, приятель, чтобы жена тебя с ним не застукала.
На следующее утро английский посланник проснулся в резиденции Монтес Соса в Вальедупаре, и в голове у него играли несколько оркестров караульного полка. Особенно выделялся турецкий барабан. Шелковый халат посол надел наизнанку, а тапочки – не на ту ногу. В холле он столкнулся с генералом, который надзирал за стараниями слуг начистить фамильную коллекцию колониального оружия.
– Ничего не помню из вчерашнего, – сказал посол. – Я хорошо провел время?
– Я не говорю по-английски, – ответил генерал единственной английской фразой, которую знал.
– Видимо, хорошо, – проговорил посол и пошел наверх одеваться. Состояние костюма его ужаснуло: на коленях брюки были вымазаны в земле, и от них отчетливо пахло детской неприятностью. В кармане оказались базальтовый фаллос на кожаном ремешке, великолепно украшенный рельефными ягуарами, и клочок грязной бумаги с каракулями.
Посол отнес их вниз и с грехом пополам набрал кастильских слов спросить генерала, что это такое.
– Это знак отличия, – сказал генерал, – «Орден Высочайшего Подъема имени Устройства», а в записке говорится, что ваши сапоги произвели на всех очень сильное впечатление.
В Кочадебахо де лос Гатос британцы слывут благородными людьми, потому что посланник, беспокоясь, не совершил ли чего недостойного в запамятованный день, заказал партию высоких резиновых сапог всех размеров, и их доставили из Лондона дипломатическим багажом. Он переправил сапоги в Кочадебахо де лос Гатос, где и по сей день их надевают по особо торжественным оказиям в строгой очередности, установленной советом неформальных лидеров города.
46. как Аурелио стал самим собой
Я, Аурелио, говорю, а генерал Фуэрте записывает. Он мне уже сказал: «Аурелио, говори помедленнее», – и ручка у него скребется, как мышь. Я спрашиваю: «О чем говорить?» – и он отвечает: «Аурелио, рассказывай о себе, ц собираю сведения». Он говорит, я – словно редкая бабочка, и мне приятно, но виду не подаю. Нехорошо улыбаться, когда хвалят, это все равно как бахвалиться, а такая похвальба недорого стоит.
Я – это не я, или, если сказать по-другому, меня сразу несколько в одном «я», такая моя жизнь, и потому я разговариваю с генералом Фуэрте – бледнолицым. До того как во мне появилось мое третье «я», Аурелио не разговаривал с бледнолицыми, ведь с первого взгляда ясно – их нет. У них не было лиц, они – как альпака, как кошки, не любят смотреть в глаза и отводят взгляд. Белый смотрел на меня и видел аймара, он видел во мне племя, а не меня, и я тоже, глядя на него, видел только бледнолицего. Но теперь во мне три человека, и я хорошо вижу. Я жил среди разных народов, и для каждого у меня было свое «я», и три этих «я» в одном и есть я сам, но, может, это уже мое четвертое «я», quien sabe?
Да, я был аймара, это видно по моей одежде, но она – лишь напоминание о той, настоящей, что давно сносилась. Моя широкополая белая шляпа напоминает грудь Кармен – еще одна причина, почему я ее ношу. На мне яркий разноцветный жилет, он богато вышит золотой нитью, а куртка – еще ярче, и на ней черным вытканы ламы, которых никто не видел уже сотни лет, потому что они все вымерли.
Аймара, скажу тебе, не добрый народ, эти индейцы не ласковые, как кечуа, у которых даже речь нежна, словно ласковый шепот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53