«А-а-а!» – кричала я, и счастье мое было столь велико, что я плакала от радости, а ты утирал мне слезы моими волосами, приговаривая: «Я люблю тебя, Парланчина, люблю тебя. Ты прекрасна, как Емайя. Пожалуй, смерть не так уж и страшна, тот ягуар оказал мне услугу, возблагодарим же всех кошек, и да благословят их боги». А я смеялась и плакала, и смерти не было, потому что эта жизнь была еще лучше, острая, как папин нож, что строгает растопку.
Временами я нежданно появлялась в горах, где ты сторожил тропы, а иногда ты спускался в джунгли и ловил меня, а я бегала меж деревьев, и мы любили друг друга, словно дельфины, мы сплетались и катались по земле, мы кричали и звали друг друга, и груди мои наливались, и живот набухал. Я помню, как ты стоял на коленях передо мной, обнаженной, касался меня, целовал мои ноги и дверцу для ребенка, и приговаривал: «Выходи, малыш, тебя папа зовет», – а я ежилась и говорила: «Ну, хватит, перестань!» – но ты все равно понимал, что это значит: «Прижмись, я люблю тебя, еще теснее!» – и ты смеялся, крепче прижимая меня, и от такого счастья можно было умереть.
А потом как-то ночью, пробудив меня ото сна, появилась наша дочка, а я даже не почувствовала, и вот она уже со мной, а я еще не успела связать ей гамак, и она совсем не плачет, потому что родилась не для живой, а для мертвой Парланчины, а как папа радовался, и ты, ее отец, с такой гордостью держал ее на руках и не хотел расставаться с ней, чтобы я покормила грудью. Теперь она уже немного стоит на ножках и гулит, это она так разговаривает, если б только понять, что она говорит, а ты исчезаешь прямо на глазах.
Я обнимаю тебя, но руки мои хватают пустоту. Вглядываюсь в твои глаза, но они потеряли цвет, они спят. Я целую твои губы, но они не отвечают, как губы безумца, затерявшегося в джунглях своей разбитой души. Душа твоя распадается на кусочки, словно беззубые мертвецы в горных гробницах. Я говорю: «Федерико, Федерико, где ты? Поговори со мной», – а ты моргаешь и стоишь, как зверь, пронзенный стрелой с кураре, даже не вздохнешь, и я вдруг понимаю: «Парланчина, и тебя не стало, когда потускнели глаза Федерико», – а папа говорит мне: «Радуйся, Федерико рождается вновь», – но все это ничего не значит для меня, у твоего ребенка нет теперь отца, и сама я погибла. Воспоминания рвут меня на части, я повелительница темных океанов горя, я выплачу реки слез, пусть боги испугаются, что я затоплю их, пусть услышат меня и исполнят мою просьбу.
52. in conspectu tormentorum
Сибила не хотела уходить из города. Как обычно, состроила забавную рожицу и сказала: «Я ведь не сделала ничего дурного, с какой стати они блюстителей закона из себя корчат?» Вот тут-то я сообразил, что надо бежать к мэру, уговорить его по телефону вызвать полицейских. Я бросился к ратуше, а там уже стояли люди, подумавшие о том же. На стене алькадии болтался оборванный провод нашего единственного телефона, а изнутри доносились пронзительные крики. Кажется, мэр попытался арестовать легата, но его самого схватили охранники и теперь допрашивали о чистоте веры. Шансов у мэра не оставалось, потому что его отец был сирийцем. С него живьем содрали кожу и в назидание всем бросили истекать кровью на солнце. Говорят, он никого не выдал. Труп мэра – самое ужасное, что мне приходилось видеть до сих пор.
Во вторник всем пришлось пойти в церковь, опять выслушать перечисление ересей и снова присягнуть Святой Палате. Нашему священнику не позволили служить обедню, вместо него службу правил отец Валентино, похожий на недоумка. Нам предложили донести о знакомых еретиках, а потом велели разойтись по домам и дожидаться вызова поодиночке – охранники забрали из конторы мэра список жителей для переписи.
Город кишел священниками и охранниками, не пройдешь без того, чтоб тебя не остановили и допросили. Многие люди входили к себе в дом через дверь, а потом вылезали в задние окна. Я наблюдал из дома, как София это проделала и скрылась. Вряд ли ее поймали, но мне рассказывали, как одна женщина спряталась в амбаре, а охранники нашли ее, изнасиловали и убили. У меня не хватило духу спастись бегством, и вот я сидел дома, ожидая, что сейчас в дверь постучат.
Мое имя в конце алфавита, так что немного времени у меня оставалось. Я не мог просто сидеть и ждать, и стал готовить еду, словно так можно было обмануть себя, мол, все в порядке.
Когда солнце село, в дверь постучали, и я подумал – пришли за мной из Святой Палаты. Дрожа от ужаса, я посмотрел сквозь щель в досках и увидел, что это – наш священник, отец Белибаста. Он не был хорошим человеком, в том смысле, что имел сожительницу и двоих детей от нее, но вместе с тем был хороший, потому что душа незапятнанна. Со вздохом облегчения я его впустил.
Отца Белибаста трясло еще сильнее меня; он рассказывал об ужасных вещах и велел мне поторопиться.
– А что происходит? – спросил я, но он не стал вдаваться в подробности. Сказал только, что люди признаются в том, чего никогда не делали, и друг друга обвиняют. По его щекам текли слезы, он сидел на моей кровати с колесиками и говорил, что стал свидетелем таких ужасов, каких прежде ему видеть не доводилось. Я не стану называть имен, они вам ничего не скажут, но вот, например, он рассказал, как один человек донес на себя, что пользовался презервативами. Другой выдал лучшего друга, рассказав, как тот пьяным помочился на стену церкви. Одна женщина обвинила мужа в том, что он заставлял ее в пятницу готовить мясо с луком, а муж донес, как она однажды сказала, что святая Мария Корелли была, наверное, круглой дурой. Кого-то обвинили в том, что он, играя в техо, сказал: «Ни за что не выиграешь, и Бог тебе не поможет». Казалось, сосед восстал на соседа, сын на отца, жена на мужа, им ведь говорили, что мало донести только на себя, если тебе известно, что другие совершили предосудительные поступки. Отец Белибаста рассказывал, что признания вырываются силой; а потом спросил:
– Где Совершенная?
– Сибила у себя дома, – ответил я.
– Почти все донесли на нее и на тебя, – сказал священник. – Чего еще ожидать со всеми этими разговорами про ангелов и дьявольское творение? Иди к ней, постарайся увести ее отсюда. Только не говори мне, куда отправитесь, потому что скоро, наверное, доберутся и до меня. Я хочу попытаться собрать паству и увести ее в безопасное место.
Я опустился перед ним на колени и сказал:
– Помолись за меня, чтобы все закончилось хорошо.
Не знаю, почему я это произнес, слова сами возникли.
– Да благословит тебя Господь, и даст тебе силы быть добрым христианином, и да приведет тебя к благополучному концу, – сказал отец Белибаста, положив руку мне на голову.
Я чувствовал в себе невероятную отвагу, и таким меня сделала любовь. Я был словно птичка, что скачет перед носом оцелота, чтобы увести от птенцов. Выбравшись через заднее окно, я обогнул поселок, чтобы задами пробраться к дому Сибилы. Двигаясь осторожно, но уверенно, как ягуар, я забыл про искалеченную ногу и ступал на нее, как на здоровую. Я даже стащил ружье у спящего охранника и размозжил ему голову прикладом. Вот сколько было во мне силы.
Я легонько постучал в ставень окна Сибилы. Сначала она отказывалась уходить, но я умолял ее и просил собрать все, что было в доме съестного. В ночной тишине проплыл ужасный крик, и это ее убедило. Мы направились к пещерам, где обычно в жаркий полдень устраивали пикники.
За ту неделю я узнал ее еще ближе. По ночам холодало, и мы для тепла спали одетыми, крепко прижавшись друг к другу. До сих пор помню запах ее волос, прикосновения ее тонких рук. Как я был счастлив! Днем мы искали дикие плоды, без конца разговаривали и до хрипоты смеялись. Я поведал ей о себе то, чего никому не говорил, а она рассказала мне обо всех мужчинах, которых любила. Мы сочиняли дурацкие песенки и без устали пели их снова и снова. Честно говорю, в конце концов мы бы стали любовниками. Я это прочел в ее прямом взгляде. Еще я понял: она – ангел, который с каждым днем все сильнее рвется из заточения.
Я стал привыкать к своей новой отваге и каждую ночь пробирался в поселок – посмотреть, там ли еще эти варвары. Вокруг лежала тьма, но я видел жуткие сцены, потому что по ночам они продолжали дневную работу при свете факелов и автомобильных фар. Многих вешали. Слышались плач и мольбы о пощаде. Видел Хиля. Он говорил: «Я невиновен, я не мужеложец», но его кастрировали, привязали к столбу и до смерти забили камнями. А ведь Хиль сказал правду, он занимал деньги, чтобы сходить в бордель. Кто же его оговорил? Хиральду, у которой муж погиб, оставив ее беременной, сбросили в колодец, как Патарино.
По моему отрезанному носу и рубцам от плети вы, наверное, догадались, что меня поймали. Как-то ночью, когда я прятался за деревьями, трое схватили меня сзади. Убежать я не мог из-за ноги, и силы покинули меня, я сделался беспомощным, как ребенок. Они сказали: «Ага! Это же калека!» – и потащили меня прямо в церковь.
Там за длинным столом сидел Непорочный, еще больше похожий на стервятника. Вначале он был добр со мной. Указал на священника, в тот вторник служившего обедню, и сказал:
– Отец Валентино будет твоим защитником на суде. Знаешь ли ты, что на тебя донесли и потому ты здесь?
Я прикинулся дурачком и ответил:
– Нет, ваша светлость. А кто на меня донес?
– Мы не раскрываем имен свидетелей, дабы избавить их от мести после нашего ухода.
– В чем же меня обвиняют, ваша светлость?
– Если мы скажем, ты можешь догадаться, кто обвинил тебя. Спроси свою совесть. Ты был при чтении «Указа о милосердии»?
Я кивнул.
– Стало быть, ты принес святую клятву помогать нам. В чем ты можешь признаться?
Я постарался припомнить незначительные проступки и ответил:
– Редко ходил на службы и порой сомневался, что Господь превращается в хлеб.
Еще один священник записал за мной, а Непорочный спросил:
– А что ты можешь сообщить in caput alienum?
Я просил повторить вопрос, и он объяснил, что мне нужно рассказать о грехах других людей. Я смекнул и назвал нескольких человек, кто уже умер, им вреда не причинишь:
– Они устраивали обряды, исповедовали сантерию, но они сейчас покойники.
– А похоронили их здесь?
Я снова кивнул; список имен передали одному охраннику, и он вышел.
– Есть ведь еще кое-что, в чем ты можешь признаться, не правда ли? – спросил монсеньор.
Но я ответил:
– Больше не в чем, ваша светлость.
– Поставьте его in conspectus tormentorum, – сказал стервятник.
Отец Валентине взял меня за руку и повел в каморку, где переодеваются священники. Там я увидел плети, какие-то железные инструменты и блоки на крюке в балке.
Я спросил священника:
– Как вы будете меня защищать?
– Есть четыре вида защиты, – ответил он. – Во-первых, ты можешь доказать, что свидетели оговорили тебя злонамеренно.
– Кто они, эти свидетели?
Священник покачал головой:
– Тебе уже сказано: мы не раскрываем имен свидетелей. Называй, кого хочешь. Можешь сослаться на смягчающие обстоятельства, например, на безумие, а можешь прибегнуть к отказу от сотрудничества, но в данном случае я бы этого делать не советовал.
– Как это – отказ от сотрудничества?
– То есть спорить с судьей. Ну-ка, взгляни. Вот блоки, их называют «дыба». Тебя подтягивают к потолку, а потом резко отпускают, и руки выворачиваются из плеч. Вот это – «тока». Тебя связывают, засовывают в горло жгут из тряпки и льют по нему воду в живот. Бывает очень больно, смотря сколько налить. А это – «кобыла». Тебя обвязывают веревкой и начинают закручивать ее палкой, веревка врезается в тело и ломает кости. Молчишь – будешь мучиться, пока мы не поверим, что ты рассказал все.
Я рухнул на колени и взмолился:
– Отец, скажите, в чем я должен сознаться?
Казалось, священник смешался и сам чего-то боится; я понял – он не такой, как Непорочный, кто голоса сердца не слышит. Отец Валентине нагнулся ко мне и прошептал:
– Совершенная.
Я уже догадался, что им нужна Сибила. Опустил голову, чувствуя, как все внутри обрывается. Посмотрел на инструменты для пыток и вспомнил, как кричали люди, как сдирали кожу с мэра и кастрировали Хиля.
Раньше я частенько воображал подобные ситуации и думал: а как же я себя поведу? Тогда я тешил себя мыслью, что буду героем, твердо продержусь до конца. А сейчас искал оправданий. «Ведь и на меня кто-то донес, а я что, хуже? – думал я. – Что толку, если и меня повесят, как других?»
Я спросил отца Валентино:
– Что будет, если я во всем сознаюсь?
– Тебя пощадят, – ответил он. – Накажут, но вернут в лоно церкви, если ты от всего отречешься.
– А Сибила? Ее пощадят?
Священник снисходительно улыбнулся:
– Когда она признает, что заблуждалась, и ее пожалеют.
Эти слова все решили. Я думал: «Сибила сознается и притворится раскаявшейся, как и я собираюсь сделать». Я надеялся, она поймет мою трусость и сможет меня простить, потому что ей станет ясно – в моем положении она бы сделала то же самое. Я вернулся к Непорочному и рассказал, где искать Сибилу.
Но пощада была совсем не такой, как я ожидал. Поутру состоялось аутодафе, и Непорочный по этому случаю явился в пурпурных одеждах. Приговор выносили многим, мне – последнему. Моих друзей трудно было узнать после того, что с ними сделали, и я стыдился, что сам цел и невредим. У нас отобрали все вещи и передали их Святой Палате. Меня отвели домой, где описали мои жалкие пожитки, вплоть до последней ложки. Еретиками признали всех жителей, а потому все, что было в поселке, свалили на тележки и в грузовики. Тем, кто сознавался неохотно, выкололи глаза; слепых обмотали веревкой и привязали к отцу Белибаста. Его не ослепили, а велели повсюду водить этих людей как предостережение другим.
Меня же покарали. Посадили на осла и прогнали по улицам. Люди должны были бросать в меня камнями. Это им охранники приказали, но ни один камень не попал в меня. Когда мы снова подъехали к церкви, один охранник вытащил нож и отрезал мне нос. Не стану рассказывать, что я испытал, это неописуемо, да и нет сил говорить, до сих пор не могу привыкнуть. Правда, теперь я вижу в том некую справедливость, если воспринять это как наказание за то, что я предал Сибилу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53