Бедный посол чувствовал, как неотвратимо накатывает опьянение; пот лил с него ручьями. Он еще успел скормить немного объедков свиньям, и те с визгом убежали, а потом голова посланника медленно опустилась в тарелку с недоеденным завтраком, и он, пуская слюни, убаюкался сном младенца. В оцепенении он напрудил себе в резиновые сапоги, а снилось ему, как донна Констанца и Гонзаго забавляются в луже рвоты.
– Ремедиос… – повторил генерал, не замечавший состояния посла. – Где-то я слышал это имя, и лицо ее кажется очень знакомым. – Он покопался в памяти. – Я видел ее на листовке «Разыскивается преступник», она – лидер «Народного Авангарда»!
Дионисио похолодел при мысли, что генерал надумает сейчас арестовать Ремедиос, и перебил отца:
– «Народный Авангард» давно распустили, папа, как только был объявлен мир. Как тебе еда, мама, нравится?
На лице мамы Хулии, непривычной к воздействию коки, еще блуждала улыбка. Мама кивнула в ответ:
– Мне-то да, а вот ему, по-моему, нет.
Проследив за направлением ее взгляда, присутствующие разом отметили печальное состояние посла: он уткнулся лицом в тарелку и напустил в нее лужицу слюны, что уже потихоньку стекала на пол.
– Господи! – проговорил генерал, поднимая пустой кувшин. – Он все выпил! Наверное, подумал, там анисовая вода.
– Нужно прочистить ему желудок, – сказал Дионисио.
– Ой! Он обдудолился! – неделикатно обнародовала свои наблюдения мама Хулия.
– Что за выражение, дорогая! – упрекнул ее муж, на что она упрямо ответила:
– Так обдудолился же! – и, лихо сдвинув набекрень экстравагантную шляпку, спросила: – Ну, как я выгляжу?
– Да что ж за день такой ужасный! – простонал Дионисио. – Мне так хотелось показать, чего мы достигли, и произвести на вас впечатление. Пойду за Аурелио, он займется послом.
Пока Дионисио не было, появилась молодая женщина с младенцем, и мама Хулия подскочила к ним и заворковала над ребенком. Тот, сморщив личико и суча ручками-ножками, захныкал, и мама Хулия, чтобы успокоить дитя, сунула ему в рот пухлый палец.
– Бедняжка голодный, – сказала она.
– Он плачет, потому что у него нет имени, – ответила молодая мать. – Мы его еще не окрестили.
– А как вы его назовете?
– Дионисио Двадцатый. Правда, миленький?
Мама Хулия машинально повторила имя, но вдруг напряглась:
– Двадцатый маленький Дионисио? А кто его отец?
– Дионисио, разумеется. Ну тот, со шрамами на гриле. Генерал вознес взгляд к небесам, глаза же мамы Хулии просто закатились.
– Что?! Сколько же их у него?
Девушка довольно улыбнулась и покачала ребеночка на бедре:
– Этот – самый последний Дионисио, а еще есть штук двадцать маленьких Аник.
Кока мгновенно улетучилась из мамы Хулии. Она глубоко вздохнула и ледяным тоном произнесла:
– Вы слишком молоды, чтобы иметь сорок детей.
– Так жен-то у него полно.
Мама Хулия зашагала прочь от ресторана, и генерал бросился за ней следом. Она сорвала с головы шляпку с причудливыми цветами, закатала рукава и неслась по улице, разыскивая сына и выкрикивая:
– Ну, покажись, злодей! Распутник! Врун!
Потом она лупила Дионисио по голове зонтиком, тот прикрывался, а толпа радостных зевак подбадривала маму Хулию.
– Хернандо! – кричала она. – Сделай же что-нибудь! Он мне больше не сын! Он опозорил имя семьи! Кобелина!
Генерал разоружил ее и держал за руки, а она вырывалась и вопила, пока, наконец, не расплакалась у него на груди:
– Где же мы возьмем денег на сорок подарков ко Дню всех святых?
– Ничего, ничего, – бормотал генерал, гладя ее по голове; потом взглянул на Дионисио: – Я с тобой позже поговорю.
Появление капитана Папагато и генерала Фуэрте отвлекло генеральское внимание от жены и сына. Капитан Папагато хоть и боялся, что генерал Хернандо Монтес Соса признает в нем дезертира, не смог пропустить лупцевания Дионисио зонтиком. Генерал и в самом деле узнал молодого капитана, который в Вальедупаре сменил имя на Папагато и исчез сразу после убийства генерала Фуэрте. Отец Дионисио уже открыл рот, еще не зная, что скажет, когда в дверях дома появился генерал Фуэрте собственной персоной: он пытался прогнать небольшую свинью, которая тайком к нему пробралась и стала жрать ботинок. Генерал Фуэрте решил на людях в тот день не показываться, поскольку Монтес Соса был когда-то его заместителем, а сам он инсценировал собственную гибель, чтобы дезертировать из армии.
Старые знакомцы встретились взглядами и молча застыли с разинутыми ртами. Палец Монтес Соса тыкал в Фуэрте:
– Но ведь ты же умер!
– Умер, умер, – ответил генерал Фуэрте и проворно шмыгнул в дом.
Генерал Монтес Соса закрыл лицо руками и несколько раз встряхнул головой. Потом отнял руки, пробормотал что-то сам себе и сказал Дионисио:
– Похоже, у тебя тут не только гарем, но и привидения.
– Дочь Аурелио иногда здесь появляется, – ответил Дионисио, – а она – покойница. Кстати, Федерико тоже.
Генерал устало вздохнул:
– Объявляй скорее концерт, и покончим с этим, ладно? Я ужасно хочу домой.
44. святой Фома скорбит душой
Ненасытная жара долин вгрызалась в души крестоносцев, испепеляя их сердца. В небе трепетали миражи: арабские полчища вели нескончаемые сражения меж призрачных небоскребов и сцен пасторальной идиллии. Мозолистые крестьянские задницы покрывались ожогами третьей степени от прикосновения к железным сиденьям тракторов, и не предназначенные для чужих ушей разговоры прекрасно слышались за мили, оскорбляя чувства впечатлительных вдовиц. Дрожащая дымка превращала обычные предметы в нечто редкостное и чудное: черные кошки становились мужскими котелками, а железные лохани оборачивались парящими монолитными броненосцами. В полях измученная жарой скотина, точно обваренная кипятком задолго до забоя, страдала ужасными непостижимыми галлюцинациями, а заарканенные лошади предпочитали тут же рухнуть без чувств, лишь бы их не вытягивали из тени.
Охрана держалась: прохлада вечера даст силы для новых буйств, а церковников поддерживали собственная дурость или беспримерная рьяность. Привыкший к горной прохладе столицы монсеньор Рехин Анкиляр чувствовал себя так, будто его перенесли в потусторонний мир, где нет ничего твердого. Разжиженные предметы перетекали друг в друга, нелепо пародируя искусительный танец живота, а хриплые визги и стоны диких животных поблизости давали представление об адских муках. В этой дьявольской абстракции он с нетерпением ждал вечерней прохлады, когда в своей палатке, где донимают комары, он будет восхищенно внимать монологам Ангельского Доктора.
Румяный, лысый, как коленка, высокий и негнущийся, как прусский гренадер, но невероятно тучный святой Фома Аквинский, ссутулившись, сидел в палатке, и его сверкающая макушка исчезала в складках провисавшего брезента. Как-то ночью Анкиляр проснулся, растревоженный сладким запахом пота толстяка, и узнал в черной тени грузные телеса того, кто был его идеалом.
Он сел в койке, протер глаза, взглянул еще раз и, сомневаясь, спросил:
– Святой Фома?
Темная тень кивнула и сказала:
– Ты хоть представляешь, какая это скука – смерть?
– Вообще-то нет, – ответил монсеньор.
– Узнай же от меня, сын мой, узнай же от меня. Я умер, направляясь на Лионский Собор, и тогда подумал: «Ага! Теперь-то я узнаю истину!» – а знаешь, что вышло? Мне известно ни на йоту больше или меньше, чем при жизни. Поверь мне, смерть – сплошное разочарование. А теперь прошу извинить, в это время я обычно встречаюсь с Галилеем. Весьма интересный человек! По его теории, материя состоит из математических точек и бесконечных линий, но я, естественно, склоняюсь к взгляду Аристотеля. Точка зрения Галилея, разумеется, ересь, ибо угрожает доктрине евхаристии. Увидимся завтра.
В последующие ночи святой Фома пунктуально появлялся в одно и то же время и продолжал несвязный поток воспоминаний, заполняя колоссальными телесами все пространство палатки. В паузах он покачивал головой, словно говоря: «Да, вот так это и было», – и в опьянении бессмертием устремлял взгляд сквозь монсеньора, обращаясь к нему как бы из далекого далека:
– Однажды я испугал французского короля… Я раздумывал над опровержением манихейства и так грохнул кулаком по столу, что король подскочил до потолка… А ты знаешь, что нам приходилось писать сокращениями, чтобы экономить пергамент? Понимаешь, он очень дорого стоил… Альберт Магнус, мой учитель, как-то изготовил механическую голову, и она все говорила, говорила… Это так раздражало… Когда он умер, я не мог вынести этой болтовни и, в конце концов, закопал голову в одном из коридоров… Меня потом преследовало чувство вины… Магнус как-то сказал обо мне: мол, его считают медлительным быком, но когда-нибудь весь мир прислушается к его мычанию. Мило с его стороны, правда? Моя собственная семья похитила меня, когда я был ребенком… Знаешь, я вовсе не планировал становиться святым, просто жил сочинительством и трапезничал… Альберт был святым, но благодаря чудесным изобретениям многие считали его колдуном… Как думаешь, диалог – удачная форма философской работы? Ее предпочитал епископ Беркли… Он все ищет средство от запора; я ему говорю: «Дорогой епископ, у мертвых запора не бывает», это я так говорю… Знаешь, недавно какой-то университет выпустил мою «Сумму теологии» в шестидесяти томах. Я все время вношу исправления, и сейчас в ней уже три тысячи томов, а епископ Беркли говорит: «Дорогой доктор, даже мертвый это не сможет прочесть… нет, в самом деле, смерть – бесполезное занятие».
– Я прочел шестьдесят томов! – воскликнул Анкиляр. – Многие куски я знаю наизусть!
Анкиляр впервые перебил Доктора за долгое время его ночных раздумий. Тот сильно удивился и помолчал.
– Не стоило, – наконец сказал он. – Я полностью переделал этот труд. Когда я еще жил, мне было откровение, и с тех пор я не написал ни строчки, потому что все слова превращаются в труху, даже написанные.
– Но ваши труды – основа и краеугольный камень Церкви! – возразил Анкиляр. – Без них нет учения!
Святой Фома безразлично пожал плечами:
– Ничего не попишешь.
В голове Анкиляра зародилось ужасное подозрение:
– Ты – не святой Фома! Ты – бес, тебя послал Князь тьмы сбить меня с пути! Сгинь, дьявол, не то я сам изгоню тебя, сатанинское отродье!
Тень покачала головой:
– Ничего не выйдет. Я посетил твой поход, чтобы самолично увидеть плоды своих трудов. Хочу посмотреть, как ты силой заставляешь евреев и мусульман публично есть свинину; хочу увидеть, как ты уничтожаешь следы допросов и сжигаешь ни в чем не повинных, в ком исступленности больше, чем рассудка. Посмотрю, как ты отбираешь добро у бедняков и мучаешь женщин, боясь собственной похоти… Ты слышал, что мой труд запретили в Парижском университете?… Будь я сатаной, был бы падшим ангелом, потому что херувимами становятся от знания, сопоставимого со смертным грехом. Григорий Великий говорит, что перед падением сатана вошел во всех ангелов, передав им беспредельную славу и знание…
– Ты не святой Фома, – повторил Анкиляр.
– Тем не менее я стану сопровождать тебя в походе для блага своей души.
– Не приближайся ко мне! – Анкиляр истово крестился и бормотал «vade retro».
С этих пор Доктор Ангеликус более не навещал монсеньора Рехина Анкиляра. Теперь святой в задумчивости бродил по лагерю, огромной тушей заслоняя фонари, и на складках его румяного лица отражалось пламя костров. Никем не видимый, он грустно бродил по пепелищам, стоял на вершинах холмов, глядя на разоренные селения, с жалостью вглядывался в лица изуродованных детей, оскверненных девушек и смиренно покачивал головой. Его не видел никто, кроме монсеньора Анкиляра, который выписал по памяти изречения святого о ереси и каждый раз при встрече тыкал ему в лицо листком. Святой устало глядел на монсеньора и говорил: «Я переписал этот пассаж».
Бестелесный, но тучный святой наблюдал, как по мере продвижения крестоносцев по льяносам к сьерре создается трафарет действий. Они разбивали лагерь на подходе к селению. Рано утром, неся хоругви и дымя кадилами, крестоносцы отправлялись на площадь. Во главе процессии на черном жеребце ехал Непорочный с застывшим на лице восторгом исступленной веры, а позади него группа священников распевала псалом «Пришел создатель».
Святой Фома – эрудит, философский гений, убежденный эмпирик и противник латинских аверроистов – записывал, как школьник в тетрадочку, все увиденное и систематизировал результаты. Обычно везде все начиналось хорошо, поскольку перспектива неожиданного праздника жителей воодушевляла. Прибегали запыхавшиеся ребятишки, люди бросали работу на полях и валили на площадь в предвкушении великолепного зрелища, после которого можно будет всласть попьянствовать и поблудить. Им очень нравилась проповедь монсеньора, где обличалось все и вся, но они застывали в недоуменном молчании, когда им предлагалось разоблачить заблуждения в вере своих собратьев. Кто-нибудь отпускал шуточку, вроде: «А вот Рейнальдо думает, что Иоанн Креститель – это на самом деле Непорочная Дева», – и вот тут начинались беспорядки, поскольку охрана незамедлительно приступала к возмездию. В крупных городах власти быстро и безжалостно изгоняли крестоносцев, а в небольших – кто-нибудь бросался к местным каудильо или крепким помещикам с просьбой прислать вооруженные отряды из пастухов и батраков; те мчались галопом и прогоняли мародеров, в городке появлялась парочка трупов, праздник грустно обрывался. После таких случаев в монсеньоре росла ярость: сатанинская сила распространяется по стране, и он, отойдя на безопасное расстояние, устраивал зрелищные службы, в которых скопом отлучал жителей города от церкви.
Но в селах и деревушках, где крестоносцы числом превосходили жителей, монсеньор преуспевал более и собирал богатый духовный урожай. В этих уединенных местечках ему удалось спасти не одну душу, вырвав у нее традиционное признание и убив ее, пока она не успела передумать. «Верующие в Христа многажды ведут войну с неверующими, дабы не позволить им замутить веру», – цитировал он святого Фому, или еще:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53