Генерал сказал на изысканном кастильском диалекте:
– Полагаю, молодой человек, ты считал меня хорошим отцом. Но вот недавно я задумался – не было ли пренебрежения в моем отношении к тебе.
Дионисио, весьма удивленный, тактично ответил:
– Ты просто всегда ставил меня на место.
– Хочешь сказать, унижал тебя?
– Унизительнее всего, пап, что ты вне досягаемости. Может, потому я так и фордыбачил.
– Меня всегда беспокоило, Дио, что ты бунтовал против того, что, на мой взгляд, честно и справедливо. Но после твоей кампании против Пабло Экобандодо и его головорезов я понял: ты не хочешь подчиняться обычаям и моральным устоям, которые при ближайшем рассмотрении мелочны и пусты. – Генерал помолчал в раздумье, будто любуясь огромной луной, поднимавшейся над горизонтом. – Когда речь идет о действительно важном, ты героически подвергаешь себя опасности и рискуешь жизнью. Мы боялись за тебя, но в то же время нас просто распирало от гордости. И вот сейчас я хочу знать – как ты считаешь, был ли я в своей жизни достоин тебя?
У Дионисио к глазам подступили слезы, слова давались с трудом. Никогда прежде он не видел отца таким.
– Ты говоришь так, словно твоя жизнь кончилась, и вроде беспокоишься, какой приговор тебе за нее вынесут, – ответил Дионисио. – По-моему, пап, у тебя что-то совсем другое на уме.
Генерал поднялся и, не оборачиваясь, прошелся до конца дорожки.
– Большая часть жизни прожита бесполезно, – сказал он. – Сорок лет в армии, а значительного сделано мало. Вот только в последние десять лет я нашел занятие, которое оправдывает мое жалованье, а все остальное – пустота, и я заполнял ее женой и детьми. Потому и спрашиваю, получилось ли у меня что-нибудь.
Дионисио подумал и ответил:
– Я часто над этим размышлял и пришел к выводу: всем, что во мне есть, я обязан тебе. Ты – как пушка, что выстрелила мной, и цель выбрал ты. Раз вы мной гордитесь, значит, ты прицелился верно.
Генерал улыбнулся:
– Я так и думал, что ты найдешь образ, который мне понятен. А тебе известно, что снаряд, когда вылетает из ствола, вначале вихляет из стороны в сторону и лишь потом движется по идеальной дуге? Может, твое ужасное поведение в молодости – своего рода вилянье снаряда?
– Папа, мне все-таки кажется, ты чего-то не договариваешь. В чем дело?
Генерал Хернандо Монтес Соса сказал без всякой позы:
– С тех пор, как я стал главнокомандующим, вероятность, что меня убьют, возросла почти до неизбежности. Я воюю с бесчисленными партизанскими отрядами и с четырьмя наркобаронами; из-за нашего безголового правительства вполне возможен мятеж, потому что этого идиота Веракруса нет на месте. Кое-кто из аристократов правого крыла с дорогой душой прикончит зарождающуюся демократию. Вот почему, мой мальчик, я стал копаться в себе и задавать вопросы. Я хочу умереть, зная, что жил правильно и со смыслом, только и всего.
Дионисио поднялся со скрипнувшего стула и подошел к отцу. Приобнял его и искренне сказал:
– Папа, после смерти место в пантеоне тебе обеспечено. Солдаты тебя просто обожают, правительству повезло, что ты и в мыслях не держишь устроить переворот. Сестры любят тебя так, что удивительно, как они вообще вышли замуж. И я люблю тебя, и даже мои ягуары не отходят от тебя ни на шаг. Человек, окруженный такой любовью, жил не напрасно.
– А ты помнишь Произвол? Хотя нет, конечно, ты тогда был совсем маленький. Боюсь, все это снова повторится. Слабое правительство, хаос в обществе – идеальные условия для размножения фанатиков. Знаешь, как вела себя армия во время Произвола?
Дионисио помотал головой.
– Она всегда опаздывала. Мы добирались до места событий, и оказывалось, что либералы или консерваторы там уже побывали и ушли, оставив за собой разграбленные селения. Сотни трупов, даже детей не щадили. И не просто убитые, а замученные и истерзанные. Катилась волна разнузданного насилия и садизма, и все это убедило меня, что у соотечественников изуродована душа. Один епископ, по прозвищу Молот для Еретиков, подстрекал католиков-консерваторов убивать протестантов. А либералы – они и тогда были против церкви – демонстративно убивали священников и насиловали монахинь. Я предвижу снова этот ад, и у меня душа кровью обливается. Знаешь, когда-то инки попросили индейцев-аймара помочь управлять империей, а те в ответ прислали вшей. Похоже, еще до испанского нашествия нами двигало в основном презрение. Терпимость у нас не в обычае.
Дионисио посмотрел на своего знаменитого отца, и у него сжалось сердце: тот опустил голову в печальном предчувствии.
– Наверное, терпимость появится, когда люди устанут от догм. Прости, но потому я и отказался от вашей веры и перестал ходить в церковь.
Генерал усмехнулся:
– Между нами, в моей вере больше инстинкта, чем убежденности. Маме только не говори, ладно? Прогуляемся?
Отец с сыном прошлись по саду, вспоминая, по случаю какого праздника мама Хулия посадила то или иное дерево.
– Ты помнишь Фелипе? – спросил генерал. – Брата Аники, он еще в гвардии служил? Недавно стал самым молодым полковником в армии. Знаешь, а я ведь познакомился с английским послом.
– Ух ты!
– Да, он очень интересуется Кочадебахо де лос Гатос, ему хочется посмотреть настоящий древний город. Он известный языковед, говорит на хинди и на четырех (африканских языках, вот его и прислали сюда, где они не пригодятся. Насколько я понимаю, это очень по-английски. Можно, я привезу его к вам?
– Да, конечно, пап, – ответил Дионисио, не задумываясь о возможных последствиях.
– Мы приедем в десять ноль-ноль шестого июня, – сказал генерал, и Дионисио знал, что так оно и будет. Его отец – единственный в стране человек, который называл время не «по-латиноамерикански», а «по-английски».
34. Кристобаль
Его преосвященство взглянул на письменный стол и увидел, что тот превратился в сгнивший гроб; меж перекошенных досок торчали вшивые космы, раскачиваясь, как усики травы ветреницы. Седые жгуты росли прямо на глазах и обматывали ножки стульев. Одна прядь удавом обвила и сжала ногу кардинала. Он закричал и отдернул ногу, при этом гроб рассыпался в прах, и с пола, где раньше был стол, на кардинала теперь смотрел мертвец: высохшая кожа обтягивала кости, как у индейской мумии, потоком струились отраставшие волосы, желтые зубы ощерились в презрительной бессмысленной улыбке.
Лицо кардинала покрылось потом, дикий ужас стиснул сердце, когда черная змейка, мелькнув, точно язык, что после еды слизывает соус с губ, выскользнула изо рта мертвеца и снова скрылась с омерзительно плавным изгибом.
Его преосвященство загораживал лицо локтем, но понимал, что мертвец все равно смотрит. Истошный крик не спасал от этих любопытных, обвиняющих и налитых кровью глаз с черными колючими зрачками.
Послышался сухой треск: уста мертвеца разомкнулись, и резкий, нечеловеческий голос, в котором больше от ветра или воды, произнес: «Смотри!»
Дрожа всем телом, кардинал Гусман взглянул сквозь слезы. Комната словно растворялась в пустоте, весь мир превратился в дым. Давясь этими парами, кардинал схватился за горло и, рукой нашаривая опору, закружил по кабинету в поисках выхода в реальный мир. Но под ногами лишь хрустел песок на спекшейся земле, и нечем было дышать. Споткнувшись обо что-то мягкое и податливое, кардинал плашмя рухнул. Медленно приподнялся, уставившись на окровавленные руки, и понял, что обнимал искромсанную клинком юную женщину. Какое милое лицо! Под коркой запекшейся крови угадывались пухлые губы, великолепные зубы и темные брови, изогнутые, как у восточной красавицы. Но женщина была при последнем издыхании – разрезанное горло пузырилось кровью. Женщина протягивала ему книгу; кардинал взял, и красавица вернулась в объятья смерти. Он взглянул на книгу и, не открывая, понял, что это служебник; тисненый крест на темном переплете, страницы обрамлены золотыми листьями. Повеял ветерок, дым рассеялся, и кардинал очутился в кольце объятых пламенем хижин; в отдалении слышались лихие крики тех, кто устроил тут резню, и коленопреклоненные жертвы молили о пощаде. Кардинал бросился бежать, но в неукротимой пытке кошмара наткнулся на невидимую стену.
Прижав ладонь ко лбу, он неловко попятился: на него шел Палач, его глаза посверкивали в прорезях черного капюшона. У кардинала пересохло в горле от вида этого колоссального негра, чей обнаженный торс являл собой переплетение железных мускулов и вздувшихся жил. Его преосвященство отступал, вновь нащупывая опору, защиту, а Палач медленно надвигался, стаскивая холстяной чехол с серебряного мачете.
– Плати, – сказал Палач, протягивая руку. – Так велит обычай.
Кардинал взглянул на розовую ладонь огромной черной руки с изящными пальцами искусного мастерового – гончара или плотника. Он увидел на запястье толстый золотой браслет, охвативший багровые вены, и перевел взгляд на глаза под капюшоном. Что в них? Что они ему внушают? Определенно, взгляд о чем-то говорит. Но черный капюшон бесстрастно выносил окончательный приговор, и пробиться к этим глазам не проще, чем к далеким звездам.
– Плати, – повторил Палач.
– У меня ничего нет, – проговорил кардинал ломающимся голосом, слова стеклянными осколками царапали горло.
– Тогда отдай ребенка, – сказал Палач; он высоко занес клинок и, готовясь ударить, расставил ноги.
Пятясь, его преосвященство нашел позади себя проигрыватель, и сквозь смертельный ужас прорвалась мысль – попробовать всегдашний способ изгнать бесов. Торопясь и рыдая в отчаянии, он трясущимися, потными руками поднял крышку проигрывателя, чтобы заполнить мир звуками Бетховена, но на диске, косясь и болбоча, кружился Непотребный Ишак. Склонив голову, он посмотрел на кардинала, радостно заверещал, вынул изо рта поблескивающий член, неуловимым движением мгновенно сложил его в аркан и петлей захлестнул шею его преосвященства.
Кардинал рванулся, но его потащило вперед. Ноги скользили, а его все тянуло – перебирая руками, бес словно вытягивал лодку к причалу. Кардинал ощущал, как мягкая сильная плоть, дергаясь и извиваясь, все туже стискивает шею, и вопль застрял в горле, а Гусмана неумолимо притягивало, пока он не оказался лицом к лицу с Непотребным Ишаком. Кардинала обдало мерзким дыханием, вонью серы и дегтя, он зажмурился и насколько мог отвернул голову. Не было сил бороться. Он окончательно побежден. Слезы отчаяния и одиночества струились по лицу.
– Бедненький-холесенький! – злорадно засюсюкал Ишак. – Поцелюем-поцелюем! – И отвратительное создание втолкнуло язык кардиналу в рот. Его преосвященство почувствовал, как цепкий орган извивается и мечется в глотке, далеко заныривает и похотливо вертится вокруг его языка, по щекам, а рот полон липкой слюны со вкусом дерьма и сарсапариллы. Кардинала замутило еще сильнее, жгучая горечь поднялась из желудка, и Гусмана стошнило. Непотребный Ишак оттолкнул его и с жадной отрыжкой проглотил рвоту.
Кардинал упал в сильные, ждущие руки Палача. Рыдая от облегчения, он радостно ощутил на горле прикосновение длинного серебряного клинка.
В комнату вошел Кристобаль, волоча за собой игрушку – потрепанную собачку на колесиках, которая играла на ксилофоне. Мальчик бросил веревку, склонился над лежащим кардиналом и сказал ему в самое ухо:
– Ав!
Кардинал Гусман пошевелился, жалобно застонал и попытался встать. Нить клейкой слюны будто приковала его к полу, он все отирал ее рукавом сутаны.
– Ты заболел, – деловито сказал Кристобаль. – Маму позвать?
Кардинал взглянул на маленького сына: на простодушном личике Кристобаля нарисовалась тревога.
– Ты почему кричал? – прибавил он.
– Мне приснился страшный сон, Кристобаль, – ответил кардинал, садясь и вытирая глаза. – Такого ужаса я еще не видел.
– Но ты же не спал, ты ведь не в кровати. Ау меня самый страшный сон – будто мама оставила меня на базаре, и я потерялся.
– Бедняжка. – Его преосвященство погладил мальчика по тугим кудряшкам. – У меня был сон наяву, потому что я не совсем здоров.
– Ты поэтому тут все разбросал, папа? – Мальчик обвел рукой сломанную мебель, разбросанные пачки бумаг, валявшийся проигрыватель с откинутой крышкой.
– Обещай, что не скажешь маме. Мне попадет, если она увидит, какой тут беспорядок. Почему ты назвал меня папой?
Кристобаль улыбнулся, явно гордясь собственной смышленостью:
– Потому что мне можно звать тебя «отче», а это то же самое, что «папа», разве нет?
Кардинал ощутил во рту едкий привкус желчи и машинально открыл окно. Глубоко вдохнул, но тут же, тряся головой, отпрянул, окутанный ядовитым зловонием с реки.
– Мне мама сказала, две страны воевали из-за футбольного матча, – сообщил Кристобаль, выискивая из дневных событий то, что могло бы поддержать беседу и оттянуть момент, когда погонят в постель.
– Войны всегда начинаются из-за глупостей, – ответил отец. – Хочешь посидеть у меня на коленях?
– А от тебя пахнет тошнотой, – сморщив нос, пожаловался мальчик. – Я посижу у тебя, если дашь поиграть крестом. Он такой здоровский, блестящий и тяжеленький, лучше деревянного, а футбол – это не глупость.
– Глупость, – сказал кардинал, снимая с шеи распятие.
– Нет, не глупость, – убежденно возразил Кристобаль; он уселся на отцовские колени и пошарил пальцем в носу – нет ли там какой козявки, пропущенной в прошлые раскопки.
Его преосвященство посмотрел на Кристобаля, который с неодобрением изучал жалкую добычу на кончике пальца. Сердце кардинала затопила нежность.
Мальчик, подпрыгивая у отца на коленях, обхватил его за шею и мокро поцеловал в щеку.
– Я тебя люблю, – сказал он. – Но если твой животик еще вырастет, я не помещусь на коленях, да? Мама говорит, у тебя там внутри что-то растет. А когда я тебя Целую, ты колешься.
Его преосвященство улыбнулся:
– Этим расплачиваешься за то, что становишься мужчиной.
– Тем, что толстеешь?
– Нет, глупый, тем, что колешься. Я не толстею, это болезнь.
– Ты умрешь?
Прямой вопрос на мгновенье ошеломил священника, а потом пришла мысль, что это вполне вероятно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53