Когда детей увели, подъехал трактор с прицепом. Это был трактор Патарино. Прицеп доверху набит трупами, но не новых убитых. Давнишние мертвецы: сморщенные, разложившиеся тела с почерневшей кожей на желтых костях, все в земле; сквозь прогнившие доски гробов торчали ломкие космы. Что-то замкнулось у меня в голове, и я вдруг понял: крестоносцы выкопали покойников, про которых я сказал на допросе, что они исповедовали сантерию; наверное, без разбору раскопали еще и других. Я смотрел на мертвецов не отрываясь; гротескность смерти чем-то завораживает. В голове не укладывалось, что эти нелепые карикатуры на человека взаправду были когда-то людьми, что они – чьи-то друзья и родственники. Я чуть ли не обрадовался, что мои родители погибли еще во времена Произвола, и их бросили гнить в холмах. Разве теперь скажешь, кто их убил – консерваторы или либералы? Но я хоть знал, что их не вытащили из могилы и не бросили в этот клубок мертвецов.
Монсеньор и священники ушли в церковь, а охранники выкопали глубокую яму и установили в ней столб. Обложили валежником и вязанками хвороста, потом стали сбрасывать в кучу куски трупов. При этом охранники отпускали шуточки вроде: «Глянь-ка на эту, не желаешь впендюрить ей всухую?» – или: «Ух, ты! У этой зубов нет, небось классно сосала!» Поставив одного своего смотреть, не идут ли священники, они стали клешами выдирать у мертвецов золотые зубы. Отламывали пальцы, чтобы снять кольца. Суставы ломались с сухим хрустом, будто хворост трещал, но жилы поддавались с трудом, и охранники дергали и выворачивали мертвецам руки. Гору костей облили бензином, и я все понял: они хотят сжечь еретиков за былые прегрешения, словно грешники уже не подверглись Божьему суду.
От всего этого я чуть не забыл про Сибилу. Но тут ее вывели из церкви. Впереди шел Непорочный.
Наверное, нужно сказать, что сами священники не пытали узников и не исполняли приговоры, всю грязную работу делали охранники.
Где взять силы, чтобы говорить об этом? Не помню, сказал я или нет, что охранники делились на отряды и у каждого были свои способы. По-моему, те, кто допрашивал Сибилу, назывались «агатисты». То есть подвергали жертву мукам святой Агаты. Это кощунство, но у охранников находились оправдания. Они говорили, что еретик оскорбляет пострадавших за истинную веру святых, а потому те, кто этого действительно заслуживает, должны пострадать во искупление. По-моему, это просто отговорка.
На Сибилу надели черное санбенито, ярко разрисованное бесами и языками пламени, оно все пропиталось кровью. Шла Сибила с большим трудом, ее поддерживали два охранника. Полузакрытые глаза, голова свесилась на грудь, руки на плечах разбойников – все напоминало Снятие с креста или Празднование тела Христова. Волосы падали ей на лицо – совсем как прежде, когда она склонялась над книгой или варила кофе. По ногам струилась кровь, и в дорожной пыли темнели лужицы. Она была чуть жива. Поверьте, сердце у меня разрывалось, но я и шевельнуться не мог.
Непорочный вышел вперед и знаком призвал к тишине. Он произнес длинную проповедь, из которой я не помню ни единого слова. Скажу лишь, это была мерзость, но так расцвечена и приукрашена, что вполне могла сойти за возвышенную речь. Потом он зачитал длинный список тех, чьи трупы подлежат сожжению, а собственность – конфискации у наследников; они забирали все у всех.
Монсеньор кивнул охранникам, чтобы подвели Сибилу, и я понял: они хотят сжечь ее вместе с мертвецами. Охранники подтащили Сибилу, ее волочившиеся ноги оставляли кровавые следы. Вам известно, через что прошла святая Агата? Ей ножницами для стрижки овец отрезали груди, ее катали по острым черепкам и горячим углям, но она умерла еще до костра. А Сибила, претерпев те же муки, была жива. Я зарыдал, но глаз не закрыл и смотрел на результат своей трусости и предательства, смотрел, как теряю ту, кого люблю больше всех на свете.
Сибилу привязали к столбу; вокруг громоздились мертвецы, плыла бензиновая вонь. Монсеньор подошел к ней:
– Ты отрекаешься? Если отречешься, тебя милосердно удавят перед сожжением. Во что веруешь?
Сибила подняла голову, и на миг мне стало легче – я думал, она уже умерла. Голос ее был слаб, но говорила она очень ясно:
– Верую, что мир создан дьяволом. Верую, что по избавлении надену одежды из света и увижу лицо Господа. Верю, что я – ангел. – Она взглянула в лицо монсеньору и добавила: – Верю, что ты был ангелом.
Она подчеркнула слово «был», словно говоря, что душа легата погибла безвозвратно. Уверен, монсеньор ее понял, он растерялся и не знал, что сказать. Будто случайно посмотрелся в зеркало, а там его совесть. Повисло долгое молчание. Монсеньор отошел.
Когда охранники стали поджигать факелы, Сибила в последний раз подняла взгляд и увидела меня. Этот взгляд поразил в самое сердце. Она меня не винила. Видела мои бессильные слезы и жалела меня. Сибила печалилась о том, кто меньше всего заслуживал ее жалости. Я упал на колени и молитвенно протянул к ней руки, чтобы она поняла – я молю о прощении, и она мне улыбнулась, нежно, как ребенку. В улыбке было столько любви и грусти, словно Сибила вспоминала меня. Она тихонько покачала головой, словно мать, что корит дитя за шалость, и я понял, она говорила мне: «Как же ты мог так обо мне подумать? Разве стала бы я притворяться и виниться? Неужели, по-твоему, я не могу постоять за правду?»
Наверное, вы думаете – я пустой человек, коль распинаюсь о своих переживаниях, когда Сибиле столько всего пришлось вынести. Меня жег стыд: я так долго притворялся, будто разделяю ее веру. Я любил Сибилу, но обманул. Думаете, она с самого начала знала? Как по-вашему, она простила меня? Скажите, может так быть, что она умерла счастливой, потому что перед ней открывалась лучшая жизнь? Может, она и призналась нарочно, чтобы умереть? Я – виновник ее страданий или она благодарила меня за то, что помог ей получить избавление? Возможно ли искренне желать расстаться с жизнью?
Скажу про себя: хоть я калека, но жизнь любил. Еще понимаю: любил жизнь лишь оттого, что частью ее была Сибила. На меня нашло помрачение, и я бросился из толпы. Сам не знаю, что собирался делать, может, несовместимые вещи. Ко мне вдруг вернулось мужество, и я хотел освободить Сибилу, биться за нее до последнего. И, вновь обретя мужество, я желал умереть подле нее. Казалось, я хочу одного – чтобы смерть, как сказал поэт, повенчала нас.
Я рванулся к Сибиле, но ведь я калека, и охранник прикладом сбил меня с ног, я упал, и тут они швырнули факелы на костер, а священники запели «Приди, Создатель!»
Перед уходом охранники подпалили мой поселок Кинталинас де лас Виньяс, и один что-то бросил мне.
– Эй, урод! – крикнул он. – Держи на память о своей подружке!
Я взглянул и понял, что это. Крестоносцы взяли в обычай вырезать женщинам половые органы и подвешивать к седлам, как трофеи. Я подобрал то, что бросил охранник, и положил на тлеющие угли к останкам Сибилы. Держась поодаль, я пошел за крестоносцами, – это было нетрудно, они двигались со скоростью повозок, груженных нашим добром. Знаете, что я сделал? Ночью перерезал глотку охраннику, который совершил эту низость с Сибилой.
Сеньор Виво, они собираются нагрянуть в Кочадебахо де лос Гатос, я часто слышал, как они об этом говорили. Они держатся сел, подальше от городов, чтобы сберечь войско. Сеньор Виво, помогите нашему бедному народу, вы ведь убили Заправилу, вас все зовут Избавителем. Пожалейте людей, как Сибила пожалела меня.
56. письма

[а]
Дорогой сын,
пишу тебе в страшной спешке на аэродроме в Вальедупаре. У них нет телефонной связи с Кочадебахо де лос Гатос, и я не представляю, сколько времени письмо будет до тебя идти. Я просто в отчаянии, что тебя нет рядом, когда творятся такие ужасные дела.
Должна тебе сообщить, что на отца вновь совершено покушение. Он собирал манго в саду, и кто-то выпустил в него две пули в упор. Не знаю, кто это был – либералы, консерваторы или коммунисты, может, какая-то военная группировка, кто-то из военно-морских или воздушных сил, а может, наркокартели.
Генерал вошел в дом и упал у моих ног; теперь мы везем его на военном транспортном самолете в Майами, где у него больше шансов, чем в наших госпиталях. Тут хирурги только туши умеют разделывать и травить ядом больных с неверным диагнозом.
Отец держится молодцом и больше беспокоится не о себе, а о том, кто примет временное командование генеральным штабом. Первая Весна приглядит за домом и подранками. Я пошлю тебе весточку, лишь только мы вернемся из Майами, а пока молись за нас обоих.
Любящая тебя мама Хулия.
[б]
Дорогой министр,
Хочу Вам сообщить: я располагаю показаниями очевидцев о бесчисленных зверствах, творимых бандой религиозных фанатиков, которые терроризируют сельское население на территории, простирающейся от столицы до горных районов департамента Сезар. Судя по всему, бандиты намерены завершить свой «крестовый поход» в Кочадебахо де лос Гатос, откуда я Вам пишу.
Абсолютно необходимо, чтобы полиция либо вооруженные силы безотлагательно предприняли меры и положили конец терроризму. В противном случае я предвижу вероятность новой гражданской войны, разжигаемой религиозной нетерпимостью. Мы в Кочадебахо де лос Гатос уже подготовились, но законное вмешательство государственных структур будет принято нами с благодарностью. В противном случае я буду вынужден прибегнуть к публичному разоблачению пассивности властей на страницах «Прессы».
С уважением,
Ваш Дионисио Виво.
Копии: В Министерство обороны
В Министерство внутренних дел.
[в]
Дорогой сеньор Виво,
благодарим Вас за письмо, касающееся религиозных беспорядков в сельских районах. Уже некоторое время до нас доходят слухи об этом, но веских подтверждений мы не имели. Несколько поселков были разрушены до основания, а население полностью истреблено, однако у нас не было сведений о том, не является ли это результатом столкновений между местными каудильо, коммунистами или наркокартелями.
Как Вы знаете, мы не можем инициировать военные действия без президентского указа. В данный момент его превосходительство находится с дипломатической миссией за рубежом, а потому мы не имеем возможности прибегнуть к законным средствам. Вам, как никому другому, известно, что Ваш отец, начальник Генерального штаба, находится в госпитале в Майами, и потому с военной точки зрения мы недееспособны вдвойне, особенно если учесть, что у нас уже были серьезные происшествия в Медио-Магдалене.
Мы приняли решение, что единственно возможное законное действие – послать в этот район гвардейское подразделение для проведения «боевых учений». Командующий «учениями» будет конфиденциально проинструктирован о том, что он имеет законное право на действия в рамках Конституции, если к нему в интересах общественной безопасности обратится с подобной просьбой начальник местной полиции. Соответственно, мы назначили «начальника местной полиции», который должен сопровождать учения. Учения пройдут по маршруту от столицы до Кочадебахо де лос Гатос. Это огромная территория с топями и лесами, почти не изученная картографами, где имеются лишь простейшие средства коммуникации; как Вы понимаете, с военной точки зрения экспедиция почти немыслима.
Боюсь, это максимум, что можно предпринять для защиты демократического процесса в рамках законодательства, регулирующего отношения вооруженных сил и исполнительной власти. Как Вы сами понимаете, демократия не всегда явное благо, когда требуется сильная рука.
Вам, вероятно, будет интересно узнать: по сообщению администрации кардинала Доминика Трухильо Гусмана, который также находится в госпитале, действительно был санкционирован «крестовый поход проповедников», но администрация отрицает, что имеет какие-либо сведения о походе средневековой массовости и исступленности.
Я желаю Вашему отцу, генералу Хернандо Монтес Соса, скорейшего и полного выздоровления и надеюсь. Вы согласитесь – мы сделали все, что могли, для решения поднятой Вами проблемы. Я не могу чрезмерно акцентировать тот факт, что отсутствие его превосходительства президента Веракруса абсолютно связало нас по рукам и ногам, и это, несомненно, повлияет на многих на следующих выборах, до которых, к сожалению, еще далеко.
Пожалуйста, отнеситесь к этому сообщению как к конфиденциальному, и позвольте добавить от себя, что я получила громадное наслаждение, слушая по радио Ваши музыкальные палиндромы. Я часто думаю, нельзя ли сделать переложение «Прелюдии № 1 до-мажор» из «Хорошо темперированного клавира» Баха?
Остаюсь Ваша покорная слуга,
с уважением Мьфонсина Лопес,
от имени и по поручению Координационного комитета
по делам вооруженных сил и гражданской полиции.
[г]
Дорогой папа,
меня сразило мамино сообщение, что худшие твои опасения подтвердились и последнее из бесчисленных покушений на твою жизнь принесло свои горькие плоды.
Думаю, следует напомнить тебе, что ты – первый за всю историю страны начальник Генерального штаба, который не является фашистом или возвеличенным каудильо, а потому ты просто обязан поправиться в кратчайшие сроки, беспрецедентные в истории медицины.
Человек, с которым я передам письмо, будет очень тебе полезен. Пожалуйста, прими его со всем возможным уважением и гостеприимством, не перечь, что бы он ни говорил, и положись на его лечение, каким бы странным оно ни казалось. Я говорю это как послушный сын, которому в свое время приходилось подчиняться многим отцовским указаниям. Но на сей раз я требую, чтобы приказы шли в обратном направлении. Если сделаешь, как я прошу, обещаю: целый год буду коротко стричься и всю оставшуюся жизнь надевать костюм, появляясь с тобой на публике.
Когда увидишься с английским послом, передай от меня привет и скажи, что мы по-прежнему очень благодарны за присланные резиновые сапоги.
Твой любящий сын Дионисио.
[д]
Дорогой сын,
пишу тебе из своего штаба. Здоров и телом, и душой, но недоумеваю безмерно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53