Труба была старенькая, медная. Она заедала во втором колене, и, прежде чем сделаться наблюдателем, Егорушка некоторое время ругал ее, сунув между ног и в двуручной дерготне напоминая самурая, занятого харакири. Наконец, вправив медный сустав, Егорушка с помощью своей трубы нашел во тьме другую – большую и кирпичную трубу ТЭЦ, оснащенную двумя рубиновыми огоньками для отпугивания гражданских летчиков. И сделал это очень вовремя, потому что фонарь, на который смотрел он, вдруг замигал и погас, а труба – будто ракета, наоборот – вышвырнула в небо струю огня и, осветившись еще раз, но уже откуда-то снизу, сложилась куда проще Егорушкиной, которая взад заедала еще мертвей, чем вперед.
– У, твавь! – рявкнул Егорушка.
В ответ рявкнуло взрывом. Запоздалый грохот ударил в окно. Телогреец, дремавший на тумбочке с телефоном, сдуру схватил винтарь наперевес.
– Не фпите, товавиф? – глуша канонаду, улыбнулся Егорушка.
– Никак нет! – взревел часовой.
– А фево так? – хитро прищурился Стуков.– Нофью фпя-ат!..
– Оно, конечно! – проорал часовой между двумя взрывами.
– Только не вфе,– сказал Стуков.– Не вфе. Не кавдый. Я не фплю. Вы не фпите. Они не фпят.
– Ишь ты чего! – сказал часовой, который имел приказ удивляться на третью фразу.
– Бевуфловно. Некотовые, бевуфловно, фпят. А некотовые – наобовот – не фпят. И это ав-хи-вав-нейфая фтука! Вевно? А как нумаене вы, товавиф?
– Так точно!
– Офень ховофо,– кивнул Егорушка и посерьезнел.– У меня к вам пвофьба: товавиф, помогине фловыть тву-бу! М-да…
История имеет целый ряд признаков. Во-первых, история – это то, чего нет. И чего, кажется, быть не могло. Во-вторых, история – то, что начинается, когда все.уже кончилось, и потому – неважно. Но самый главный признак настоящей истории – ее герой, который должен быть раздет, разут или, в крайнем случае, лыс, что является гарантом повышенной судьбоносности. Достаточно вспомнить, например, плешивого пророка Елисея. Или пьяненького Ноя. Или богоборца Иова, разодравшего свои одежды (которого, кстати, Егорушка знал лично и характеризовал в основном с положительной стороны). Вот почему, вернувшись в Пантелеевку, Егорушка сразу понял, что снится история.
Голый человек вошел в Пантелеевку со стороны леса. Он был гораздо голее Иова, поскольку не разрывал никаких одежд, и был гол apriori, если не считать бороды и огромной гривы, развивающейся за спиной. Впрочем, огромной была и спина. А на плече пришелец нес пожарный лом.
"Где здесь начальство?" – спросил он, оглядев площадь.
Пустившие корни зашелестели, как зимняя лебеда на ветру, тыча пальцами в пустой вокзал.
"Там?" – спросил пришелец.
Пустившие корни замотали пыльными головенками.
"Это хорошо",– сказал бородач и, перехватив лом, скрылся за бывшей дверью.
Собственно говоря, бывшим был и сам вокзальчик – тлен и мерзость запустения, за давностью лет уже переставшая быть мерзостью, глядела из всех углов. Бывший пол, проросший мхом и бесцветной подземельной травой, тихо расступался под ногами и понемногу сходил в болотце, что было в маленькой комнате без потолка, и, расталкивая ряску, его переплывал уж. По бывшим стенам, друг на дружку карабкаясь, толклись несъедобные грибы. А бывшая печь – судя по запаху – когда-то служила дуплом старой сове-сипухе.
Найти начальника средь этой нежити было, конечно, сложно, тем более – хорошо зная, как пахнет старая сова на гнезде, пришелец совсем не знал, что такое начальник. Но вот наконец в одном из боковых закутков – темном и очень кривом – он скорей почувствовал, чем почуял начальника где-то поблизости, и это "где-то" было под пяткой, и, осторожно опустившись на четвереньки, голый пришелец сперва обнаружил в полу наглухо задраенный люк, а затем постучал в него кулаком.
Крышка люка представляла из себя лист толстой брони заподлицо с цементным полом. По всей видимости, она не поднималась в течение многих лет. Вросшая в цемент, она едва отозвалась на кулак. Но когда затихло утробное гудение, снизу послышалось столь же утробное дыхание.
"Где здесь начальство?" – спросил пришелец на четвереньках.
"Что нужно?" – не сразу откликнулся люк.
"Нужно начальство".
"Я – начальник станции. Спрашиваю, что нужно?"
"Нужно убить начальника".
"Вот как… Опять? – буркнул люк.– А для чего?"
"Я – Волк,– сказал пришелец.– Я пришел защищать свой ручей".
В этом месте истории спящий Егорушка поморщился. Он догадался, что смотрит уже продолжение, и что сон снился без него, а самую середку – как телевизор по сортирным причинам – он пропустил за болтовней и трубами. "Фука я фука…",– подумал во сне Егорушка. Спросить "че тут было" было не у кого. Оставалось одно – не понимать.
К примеру, он не понял, откуда в Пантелеевке взялся какой-то начальник. Правда, убрав "какой-то", он рассудил, что начальник есть начальник, и гораздо трудней было бы объяснить его отсутствие. Короче говоря, он решил, что начальник в Пантелеевке был давно. Или просто всегда.
Еще быстрей Егорушка расправился с бункером, в котором прятался начальник, в дальнейшем именуя его "кабинет". Все остальное – включая броню – Егорушка, питавший ностальгическую слабость к влезанию на броневики, принял с участием и знанием дела.
Хуже обстоял вопрос с голым бородачом. Здесь не хватало деталей. Деталюшек. Деталюшечек. То есть тех, примерно, двух с половиной частей сна, которые прокрутились дуриком. Но, так или иначе, Егорушка прозорливо определил бородача в дикари, опять-таки очень прозорливо заметив по ходу событий, что пыркаться на начальника – хотя бы и Пантелеевки – да и вообще хоть чего-то всерьез норовить в этой стране может только какой-нибудь совершенно дикий Тарзан (про которого в домоуправлении рассказывал однажды прораб Емлекопов).
Что же касается пропущенных деталей, то на самом деле все было гораздо бедней, чем он предполагал. Пропущено было буквально следующее:
1. Два года назад в газете "По пантелеевскому пути" появилась статеечка, которая начиналась намеком на прежние страдания автора от цензуры, а затем вкратце, но бойко пересказывала мультяшный вариант киплинговского "Маугли", расходясь с первоисточником лишь в мелочах: местный Маугли был похищен в селе каких-то старообрядцев, живет не в стае, а совсем один, и – по рассказам пантелеевских старожилов (впрочем, никогда его не видевших) – нападает на операторов по добыче нефти. В конце прилагался реестр пропавших операторов.
2. Вслед за статьей во сне шла очень красивая панорама пантелеевской тайги – с цепью гор на горизонте,– которая затем сменилась видом небольшой поляны, где, в подтверждение вышеизложенного, действительно сидел голый человек с бородой, а также некогда ручной и говорящий скворец Петруша, который, кроме дурацкого "Петруша – птичка", знал еще тридцать шесть человеческих слов и объяснял Волку их значения. Посреди поляны рос шиповниковый куст. Мимо куста тек ручей. По ручью плыли мазутные пятна. Волк, сидя на берегу, хмуро глядел им вслед.
3. И наконец, последний эпизод, ускользнувший от Егорушки (если не отвлекаться на пейзажи), выглядел таким образом: Волк сидел уже не на берегу, а на человечке в мазутной робе, который визжал, что его прислало начальство. Следующим кадром Волк с пожарным ломом на плече уже входил в Пантелеевку.
Между тем пожар на ТЭЦ-2 продолжал греметь. И, хотя несчастье развивалось строго по графику, спящий Егорушка ругал его "фукой", потому что теперь во сне был подземный кабинет и наверняка исторический, но из-за пальбы крайне невнятный разговор, из которого к Егорушке просачивалось разве что все то же "начальство". Только бубнил про начальников не Волк, а по-рыбьи высохший зеленоватый старец со свечой. В другой руке – как дохлого гуся – он держал виолончель, смычка к которой, судя по всему, не имелось: бункер был мал, и вся остальная утварь, состоящая из пенсне на осетровом носу старца, была на виду.
Правда, еще – в потолке – торчал крюк с веревочной петлей, заскорузлой от многократного намыливания и примеривания.
Еще раз обозвав ТЭЦ, Егорушка влез ухом под подушку.
"Смею вас уверить, нечто подобное я ожидал,– проскрипел ржавый тенорок.– Как сказано – не мир, но… лом. К несчастью, обстоятельства таковы, что лом принесен втуне. Я не тот начальник, коего вам надобно".
"А где тот?" – спросил Волк.
"Признаться, сам факт его существования кажется мне сомнительным. Однако вполне допустимо, что сомнения эти – суть незнания,– усмехнулся старец.– Я слишком давно здесь, чтобы знать, что происходит там".
"Что же делать?" – спросил Волк.
Осторожно поставив свечу на пол, а виолончель к стене, старец снял брюки и остался в длинной белой рубахе, похожей на покойницкую.
"Ранее розыском виновных ведал полицейский департамент,– сказал он.– Назовитесь следователем. Скажите, что документы утеряны. Или украдены. Придумайте нелепое имя. И – да поможет вам Бог… Хотя – должен сказать, что мне вас жаль".
"Почему?" – спросил Волк.
"Потому что Бог вам не поможет,– помолчав, ответил старец.– Потому что Бог тоже – давно сидит в заколоченном погребе. И не имеет сил сделаться хотя бы удавленником… А посему – вот, возьмите мои штаны. Возьмите, возьмите. Можете думать, что это – в долг. Когда получите револьвер, не сочтите за труд вспомнить старика".
"Хорошо",– сказал Волк. И повернулся к лестнице.
"Постойте! – голосишко тонко вильнул и замер.– Скажите: а там,– подняв свечу, старик указал ею в темноту под потолком,– скажите: что – там? О н и?.."
"Хренота какая-то! – подумал Егорушка.– Проповедь-хреноповедь. Модернисты-педерасты…"
Обижаться было глупо, и он, конечно, обиделся, определив разговор дурацким, а сон целиком – упадническим и непонятным народу. Если бы сон был картинкой на гвозде, Егорушка велел бы ее порвать. А если б это было кино, он включил бы свет.
Но сон был сон, и Егорушка просто поболтал головой, чтоб вытряхнуть из нее всю эту белиберду, и охвостья сна, взболтанные самым гоголь-могольным способом, замелькали черт те как и, вдобавок, без звука: Волк то куда-то бежал вдоль путей, обгоняя тепловоз, то – наоборот – плыл среди водяных трав, подкрадываясь к задремавшему налиму, то – уже бритый и в милицейской форме – сидел в комнате с расколотой табличкой "Следователь по особо ва" и листал папку с надписью "Дело Пинчука", а затем вдруг прыгал под стол, а в окне – в стекле – появлялись сразу три пулевые дырочки…
В конце концов, уже без малого проснувшийся Егорушка увидел его на большом пустыре – опять с бородой и с каким-то типом, страсть похожим на первосвященника Каиафу. Но чему следовало сниться дальше – узнать про это Егорушке было уже не суждено, потому что, заметив вдруг Стукова, Волк выхватил из-за спины автомат и прицелился ему в лоб, и, ослепленный кровавой мутью, Егорушка сразу же умер, едва успев еще раз обругать нехороший сон, и утреннее солнце, взошедшее над Егорушкиной постелью, долго и ярко плавилось в его немигающих глазах.
Когда небо над котлованом разделилось пополам, а сурепка выкрасилась в розовый цвет, к блюдцу с медом вместо пчелы прилетел шмель. Ворча, как цирковой медведь, он сперва повертелся на краю, что было неловко и не нужно, зато вполне соответствовало цирковым законам, и только потом, отработав хлеб в поте лица, отправился его есть. Анна сорвал травинку и пощекотал шмеля под крылом.
– Знаете что,– тихо сказал он.– Ошибка всего одна. Бог вовсе не сидит в погребе. Все гораздо хуже: он торгует копеечными пирожками. В станционном буфете. На станции Пантелеевка. Хотя… Вы ездили туда?
– Да,– кивнул Волк.– Когда получил пистолет. Я сказал, что мне нужно в командировку. Ему было слишком плохо. Он был умный. И очень обрадовался.
– Это называется "дело Пинчука",– криво усмехнулся Анна.– Когда хочется как-нибудь скорей умереть. Или как-нибудь значительней заболеть. Или,– Анна усмехнулся еще,– или, скажем, добросовестно расследовать дело, выданное тебе по ошибке. Все это называется "дело Пинчука." И все это одинаково зря.
– Почему? – спросил Волк.
– А неважно… Неважно. Потому что помогать я вам все равно буду. Не возражаете? – Анна хмыкнул и погладил шмеля по спине.– Кстати, вы, должно быть, знаете… Что он говорит?
– Кто?
– Да вот. Шмель.
– Очень просто,– ответил Волк.– Он говорит: "Вот мед".
– Только и всего? – сказал Анна.– Впрочем, я так и думал…
Главка № 6
("Город М", буклет-путеводитель, из разделов "С думой о завтрашнем дне" и "Завтрашнее дно")
…Первые упоминания о "граде М" появляются задолго до его основания. Так, в книге "Правит" есть притча о том, как три мытаря – Кронштейн, Пуансон и Шлагбаум – чуть было не проникли в "сие зажилище", но были остановлены зрелищем содомского греха, коему своевременно предалась городская стража. По глупости мытари принялись осуждать грех, и потому все трое подверглись ему врасплох, после чего поспешили "отрясти прах со своих ног".
Притча кончается словами: "Не судите да не познаша вас будете". Для нас же особую ценность представляет скрупулезное описание сторожевой башни, в которой якобы все и произошло и которая являет собой дощатое зданьице с буквой "М" на дверце. Подобные строения сохранились во многих местах города (фото 3).
…О суровости полового уклада в древнем М говорит и факт бытования пословицы "Что ни поп, то и батька", а также – слов "попустительство", "популяризация", "поприще" и т.д.
…Кроме того, следующее историческое место города – Голая горка, Голгорка – по свидетельству современников служила пьедесталом для огромного памятника бело-рыже-пегой корове, которую эмцы считали своей прародительницей, вдобавок вскормившей на своих сосцах основоположников местного религиозного учения – четырех Матвеев (фото 5).
По-видимому, миф имеет под собой вполне реальное основание: характерное распространение фамилий Коровин, Коровкин и даже Быков, и – особенно – ряд исторических документов, утверждающих, что город М населен удивительным множеством, причем – нигде более не виданных видов и подвидов homo sapiens (и даже не homo), говорят о том, что скот, скотство, скотоводство и скотоложество играли очень важную роль в жизни города.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24