Емлекопов рычал про себя: «Хренов урод!» Но это была метафора, потому что Птах был не урод, а толстый дурак.
Настоящие уроды были внизу. На площади они занимали большое пространство – за счет величины. Но сумасшедшей Инге Голощековой одноноги все равно казались чем-то вроде гипертрофированных запятых. Зато снайперы, поймав особь в перекрестье, могли разглядеть каждого до тонкостей, вплоть до барабанных перепонок (правда, у одноногов они были совсем не тонкими и торчали из ушей, как соски-пустышки). Снайперы интересовались праздно, потому что насчет этого зверья – стрелять или следить – приказа не было, и наоборот, был приказ мало, блин, не об охране: "не причинять беспокойства" – что смешно, ибо обеспокоить тварь мог ну только что иприт.
С научной точки зрения – которой в городе М, в общем-то, не существовало, поскольку большая часть науки ушла в разбойники, а меньшая, чтоб не соваться, разбрелась по пушкинистикам и минералогиям, и под наукой приходится понимать ипподромную болтовню,– так вот с научной точки зрения одноноги представляли из себя продукт, но вот чего – мутации или эволюции – здесь взгляды делились поартельно и примерно пополам. В пользу мутации была, конечно, внезапность: одноноги появились, что называется, в один прекрасный день, заселив сразу несколько улиц (кстати, куда делись квартиросъемщики, а?), а на другой прекрасный день их стало еще больше, а на третий – еще, а затем поголовье практически не росло.
Сторонники мутации считали, что одноноги состоят из раковых клеток. И, между прочим, противники против клеток ничего не возражали. Они пластались только за постепенность процесса, аргументируя то же самое не столько различиями, сколько общностью ряда черт.
Например, в ответ на совершенно удивительный якобы у мутантов якобы "инстинкт труда" (днем одноноги, считаясь безопасными, трудились на заводах – качественней, собранней и во много раз быстрей эмца традиционной конституции, причем – бесплатно), эволюционеры рисовали схему, где дневная работоспособность одноногов соответствовала рабочему дню просто пролетария, а ночная озверелость – отдыху после работы (ночью одноноги делали другое государственное дело: запугивали эмцев до смерти и – тоже бесплатно).
По мнению эволюционеров, в чего-нибудь такое нам тут и полагалось сдарвинировать, непременно полагалось, с чем, кстати, соглашались и оппоненты, тоже пользуя всяческую научность, но разве что объясняя жуть с мутационных позиций.
Между тем в разбойных кругах явно не хватало точных данных. Особенности организма, размножения, деторождения, питания – то есть чего жрет – да и, в конце концов, чего делает, когда догонит (избежавший не знал, чего именно избежал, а других никто уже не видел) – все это было тайной за семью печатями. И даже больше: удирая от них по ночам, наука имела самое приблизительное представление о том, как выглядит гад вблизи. И в этом плане снайперы обладали большим преимуществом перед наукой.
К примеру, любой снайпер мог с ходу отрапортовать, что тварь названа ни хрена не правильно. У одноногов было две ноги. Просто одна, коротенькая, чаще – левая, поджатая на подвид хвостика, болталась под самой сиделкой. Зато вторая – начинаясь здоровенной, как станина, лапой и заканчиваясь черт те где в вышине (это она производила то самое бдах-бдах во время прыжков) – кроме нижней громадности, поражала мощным коленным суставом, при помощи которого одноног мог зависать вперед-назад и обслуживать четыре станка на все четыре стороны, как многостаночник, блин. На главной ноге одноног стоял твердо, а скакал быстро. Но иногда – может, отдохнуть – опирался добавочно на одну из рук. Рук тоже было две, пальцев три, а размах – метров пять.
Этим, то есть размахом рук и конструкцией ног (так называемый "бройлерный эффект" в ипподромной терминологии) разность, можно сказать, и исчерпывалась. Одноноги, конечно, смахивали на шахматных коней и на громадные запятые, но запятые – не из-за голов, голова у них была даже еще меньше, чем у эмцев исходных форм, а из-за сутулости – черты, в то же время, основоположной для населения в целом. Все остальное – вплоть до цигарки в зубах и дебильной синей шапочки с надписью "SPORT" – рознилось разве незначительно, так что Волк со своего чердака ориентировался, в основном, по росту, а домоуправление, конечно же, уже давным-давно решило бы проблему одноногов в пользу, конечно, одноногов – как жильца более подходящего,– если б для этого не нужно было чё-то как-то решать, и если б не сомнение, чего это они такое делают по вечерам, встав в кружок и оттопырив ножной палец.
На площади Застрельщиков одноноги держались командами по пять-шесть голов. Благодаря непонятному чутью, они почти безошибочно оказывались там, куда влетал очередной "сервелат", и пока команда огораживала танк от чужих претензий, центровой снимал с водометной пушки связку бубликов. Затем одноноги становились в круг и, невысоко подпрыгивая, топтали их в пыль. Слышалось известное "бдах-бдах" и малоизвестный горловой скрип, которым одноноги выражали радость или, может быть, просто переговаривались.
Впрочем, обилие уродов давало кой-какие преимущества. Особенно – Клавдию. Он мог морщиться открыто. Всякая косорылость списывалась на казенный счет. И, будучи тайным язвенником в период обострения, он смотрелся всего-навсего недовольным зрителем. Подержав его на мушке – просто так,– Волк вздохнул, открыл второй глаз и уже двумя глазами стал смотреть поверх агентовой головы, потому что Клавдий не шел никуда, а его разговор с каким-то утлым дистрофиком был далеко и не слышно.
– Итак, насколько я понимаю, вчера я вам польстил,– сказал Клавдий.– Так? То есть вы еще и дурак. И по дурости не поняли, что вчерашний призыв не болтать следовало понять как приказ никуда и никому не доносить о вчерашнем визитере. Верно? Именно поэтому с докладом о нем вы отправились сегодня ко мне. А не застав меня, доложили… по инстанции. Так? И что еще?
Илья Израйлевич – а утлым дистрофиком был именно он – кривился тоже, потому что Клавдий, совсем по-дружески устроив руку на плече, на самом деле массировал сразу две болевые точки психиатра, отчего боль перемещалась с затылка в пах.
– Ну? Что вы рассказали еще? Он с вами говорил?
– Он спгосил, за кого его пгинимают,– пискнул Илья Израйлевич.
– Забавно. И что вы ответили?
– Н-ничего. Это было во сне. Он спгосил: "За кого люди почитают меня?" Я сказал: "Не знаю". А он спгосил: "А вы за кого почитаете меня?" Я хотел сказать "ни за кого", но увидел, что он спит.
– Так. И дальше?
– Дальше… ой! дальше пгоснулся Петг. А он сказал: "Я говогю тебе: ты – Петг". И Петг меня пгогнал.
– Я спрашиваю, что вы у него нашли? Или, может быть, вы не успели?
– Успел. Потом. Пгедставляете, четыге кагмана и – говно ничего. Только вот это,– Илья Израйлевич поспешно сунул руку за пазуху и выудил кусок вафельного полотенца, свернутый конвертиком.– Я гешил… если вас заинтегесует…
Клавдий взял лоскут за уголок и, встряхнув, язвенно перекосил рот. При желании это можно было считать язвительной улыбкой.
– Примерно, поровну,– хмыкнул он.– Другая половина, надо понимать, в инстанциях… Вы, вероятно, хотите, чтоб теперь я думал про вас как-нибудь усложненно? Что-нибудь вроде двойного агента? А?
– У-ой! – вздернулся психиатр.
– Нет. Дудки. Я думаю по-прежнему,– Клавдий отпустил плечо и вытер ладонь трофейным лоскутком.– Я по-прежнему думаю, что вы просто сволочь. Но вдобавок сочувствую. Мне вас жаль.
– По… почему?
– Почему? – В жару язва ползла вширь. Клавдий представлял ее большой, с полтинник. Она ползла вширь и тлела, как газетный лист под увеличительным стеклом.– Потому что вам негде существовать. Если б у нас была идеология – плевать что, любое дерьмо, просто точка отсчета,– вы могли бы числиться в борцах. Против или за. Или если б вам хоть платили, хоть килькой, верно? Вы б были стяжателем, ловкачом, восьмерным агентом. То есть – вам было бы чем гордиться. А так вы просто сволочь. Потому что сволочь. Как некий биологический вид. И ваш сволочизм объясняется наличием себя самого… Пшел вон!
Илья Израйлевич взметнул локотки, но вовремя отметил, что последнее сказано чуть правей нужного. Последнее было сказано пожилому эмцу, который, как чугунный лев на воротах, держал во рту бублик и с той же чугунной выпуклостью торчал глазами. Когда б не это обстоятельство, можно было предположить, что дед взахлеб – аж до слюней по бороде – подслушивает разговор. Но ничего такого не было. Он не подслушивал. И вряд ли вообще слышал. Это была та самая лупоглазость, в которую впадал эмец, разжившись бубликом.
Клавдий толкнул его в грудь. Старик качнулся, но устоял. Клавдий толкнул еще, старик попятился, как бы отставая ногами от собственной ходьбы. А язва, треснув краешком, тиснулась глубже.
– Знаете, почему я вас не убил? – спросил Клавдий.– Точнее – не убивал? Гадкое время: приходится выбирать между сволочами и идиотами. Терциум нон датур. Может, я неправ, но предпочитаю сволочей. Из-за мозгов. Но вы хотите уверить меня, что у вас их уже нет. Вы решили умереть?
Илья Израйлевич дернул щетинистым кадыком. Кадык издал звук, похожий на скрип, которым пользовались одноноги. Сделав брезгливое лицо, Клавдий переждал резь в животе.
– В принципе, это не так скверно,– заметил он.– Совсем неплохой выход – для последних сапиенсов, в городе М… Ведь плохо только умирать, а умереть – это хорошо. Когда бы еще быстро, небольно и без всякого вашего участия. Например, пуля – вдруг. С чердака. Вон с того,– Клавдий прищурился вверх и помахал Волку куском полотенца.– Но только чтоб не ждать. Чтоб вдруг. Вдруг и вдрызг. И вот так вон – облачком, поверху вон… Вон, видите? Вон то, вроде метастазы. Зато поверху. И без кишок. Терпеть не могу кишок. А? А вы?
– А-а… в каком смысле? – отозвался Илья Израйлевич.
Возникла пауза, во время которой Клавдий еще немного посмотрел вслед больному облачку.
– В смысле дерьма,– сказал он.
Психиатр кратко хихикнул и опять, как затвор, передернул вверх-вниз большой кадык.
– Впрочем, я могу ошибаться. Похоже, вам по-прежнему нравится носить свою требуху.
Психиатр кивнул.
– В таком случае,– поморщился Клавдий,– мы ошиблись оба. Но вы – в последний раз. Так?
Психиатр кивнул еще.
– Замечательно. И последнее. На прощанье. Кто вы такой? Ну?
– Сволочь,– быстро сказал Илья Израйлевич.
– Замечательно,– сказал Клавдий.
Его вырвало прямо под танк. Но это было уже за углом и невидимо для Волка.
Глава четвертая
Анна не спал четыре дня. И день новый – то есть Великий Вторник – начался для него раньше и глупей нужного.
Прежде чем сообразить, что звенит телефон, Анна несколько раз гребанул возле уха, глуша будильник, который оглох, как минимум, лет пять назад. Без стекла и минутной стрелки (такой зелененький), он лежал под ванной, в ящике с инструментами и зимними ботинками.
Затем, ткнувшись в телефонную ноздрю, Анна догадался, что звонит ответственный секретарь Павлик Трофимов или по-газетному Пава Треф, требующий от него, Анны, что-то срочно в номер – несмотря на то, что уехал в Австрию.
Но трубка гунявым голоском спросила сперва "скорую помощь", потом краеведческий музей, потом кассу тотализатора на бегах, и Анна регулярно отмыкивал "вы с ума сошли", пока не разглядел в упор, что спит, размазав щеку по щелястому подоконнику.
Но и это еще ничего не значило, ибо во сне он был в троллейбусе и в соломенном картузе козырьком назад и упирался лбом в стекло, отчего в лоб стучал интересный дребезг, а громкая тетка-кондуктор, потряхивая медь в туеске, обещала матери, что ваш мальчик, гражданочка, с георгинами гражданочка, ваш мальчик прикусит себе язык.
Однако самым нелепым средь всей этой исторической мешанины была колбаса с надписью "Инга" (бумажка поперек, надписанная красным карандашом), которая вместе с карандашом лежала прямо тут, на подоконнике.
Короче говоря, стороннему наблюдателю – если б он, конечно, был, сторонний наблюдатель – оживший Анна напоминал бильярдиста, смазавшего вдруг верного шара, но еще неуспевшего как-нибудь невнятно выругаться. Или, еще точней – тот самый шар, тяжелый бильярдный шар, который с треском шарахнул в борт, причем так здорово, что на нем вдруг проявилось нечто вроде лица, а на лице – что-то вроде удивления. С медицинской точки зрения, такому шару следовало оказать доврачебную помощь – то есть уложить в тень и организовать покой с примочками, разгоняя любопытных до прибытия седенького доктора в пенсне.
Но в бильярде происходит наоборот. В бильярде, как в жизни, вокруг него стекаются обстоятельства, и придурка норовят добить как-нибудь поскорей, или хотя бы звездануть, чтоб знал, гад, и подраненный шар влетает в игру, не успев оклематься, как сделал это Анна, который семь минут спустя уже выруливал на улицу Ветеранов, которых Павлик Трофимов звал Миттеранами, потому что голосок, требующий "скорой помощи",-
– Слушайте, ну вас к черту!
– Хорошо, хорошо, голубчик, только не бросайте трубочку! – гнусный и с зажатым носом для конспирации, сообщил, что говорят э-э… от около тут ипподрома, где плохо одному неизвестному человеку в пижаме, и требуется совершенно экстренная помощь, а он, голосок, ей-богу – все ошибается и ошибается номером, уже целых полчаса.
– Понятно,– сказал Анна.– Можете больше не ошибаться.
На самом деле понятно было одно: надо бежать. И в то самое время, когда Клавдий блевал под танк на площади Застрельщиков, Анна галопировал на подходах к ипподрому, стараясь запустить мозги при помощи крейсерской скорости.
Проще всего объяснялась колбаса. Спецпаек за "Путеводитель", насчет которого язвил Клавдий, доставляли на дом в виде инвалидной урны для голосования. Но урну тут же и забирали, и Анна хранил паек вместе с будильником и ботинками, но в другом посылочном ящике, с крышкой. Занырнув под ванну, промеж мешочков с пшеном и сухофруктами, он увидел хвост колбасы и с ходу сунул в рот, благодарный себе, что забыл ее съесть, и Клавдию, напомнившему про еду (тоже, кажется, в первый раз за четыре дня).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24