праздник! – отчего и происходило ощущение праздника.
– Иди сюда…
А чем кончаются отсидки в подворотнях, Клавдий знал тоже.
– Иди сюда, сказано!
С хренодержцем было еще двое. Причем у переднего шибзика под мышкой болтался "Калашников", что следовало считать знаком особого уважения. По крайней мере, Клавдий не хотел бы выглядеть персонажем для импровизаций. Оглянувшись как бы в растерянности, он еще раз отметил кирпич, под которым спрятал пистолет и блокнот – это дело он проделал наскоро, но обломок лежал хорошо, дерьмом среди дерьма,– а затем, как положено молодому специалисту с улицы Молодых Специалистов, отступил на три дрожащих шага и уставился на шибзика с автоматом.
За последний месяц его грабили уже в четвертый раз. И хотя Клавдий не страдал от избытка честолюбия, а часы и прочую карманную дребедень бухгалтерия списывала каждый понедельник, это было паскудно. Паскудно было терять время. И валять дурака.
Пока шибзик с автоматом разглядывал портсигар, а другой, с кривым шнобелем, колупался в заднем кармане, Клавдий опять коротко помечтал когда-нибудь – ненадолго, секунд на тридцать пять, не больше,– секретно забыть секретный пункт "б" и поучить обленившихся олигофренов, скажем так – тактике подворотного собеседования. Это было славно. И очень удобно. Поскольку в любой из этих резиновых харь можно заподозрить знакомую и, стало быть, воротить должное.
Но – мечты мечтами, а пока должно было схлопотать по мордасам и правдоподобно полежать тут до полного одиночества – так Клавдий укорачивал спектакль и выручал пистолет. Шибзик с "Калашниковым" мог шваркнуть прикладом, поэтому Клавдий выбрал носатого. В таких случаях работал робкий взгляд. Проследив, чтоб дело обошлось без разрушений, Клавдий рухнул на спину, отслушав сперва прощальный топот, а затем танковый рев, и через пару минут уже трусил в дыму, рассчитывая проскочить площадь до начала заезда. Он ругнулся уже задним числом, разглядев широченную задницу той штуки, из которой торчал хренодержец: это был танк типа "сервелат", то есть машина муниципальной стражи, предназначенная для утюжки баррикад, а за неимением таковых – для стройности народных гуляний и почетности караула. Стало быть, хренодержец был вовсе не "сапог", а "фонарь". А расколоть башку двум-трем фонарям – при полной, конечно, секретности, но хотя бы раз в месяц – Клавдий считал делом просто необходимым.
– Идиот…– ругнулся он. Но танк, харкнув гарью, взял левей, открылся простор, и Клавдий, что было сил, наддал поперек площади, всполошив небольшой табун зазевавшихся одноногов.
Стоя у окна, Инга заметила его еще на том берегу. То чувство, которое принято называть испугом, на самом деле – комплект других чувств, и, прежде всего, в человеке на том берегу Инга узнала "того самого человека", и это следовало бы назвать интуицией. Но это было и крушением надежд, потому что, как положено после телефонных разговоров, Инга совсем по-детски надеялась, что голос останется всего лишь голосом. И это было разочарованием, потому что голос оказался всего лишь человеком в синей футболке, очень быстро бегущим по площади Застрельщиков. И, наконец, последние составные страха, две жажды – одна зверушковая, другая человечья, одна – затаиться навсегда, другая – пропасть как можно скорей, сделали так, что, очутившись перед дверью ничуть того не желая, Инга не смогла победить собственные руки, по-птичьи запутавшиеся в карманах пальто.
Впрочем, все обошлось без ее рук. Вместо стука и даже вместо шагов по лестнице, все произошло так: замочная скважина вдруг отсчитала два негромких щелчка, и дверь открылась, заставив Ингу отступить и показав большеглазую физиономию, которая в следующий момент стала человеком в футболке. Он вошел и захлопнул дверь. Он был худ, белокур и вблизи походил на молодого человека.
– Добрый день,– сказал он.– Это я вам звонил. Меня зовут Клавдий.
В свою очередь, Клавдий увидел женщину – в безмебельной комнате и в застегнутом пальто,– женщину лет тридцати, с лицом, скорее, неприятным, чем красивым. Хотя, по-видимому, еще недавно и женщина, и лицо производили совсем другой эффект: все здесь было слишком точно и тонко вычерчено, чтоб затеряться меж рыльцами эмской породы. Но теперь вся эта точность существовала как бы зря. Не хватало чего-то нужного. Пожалуй – взаимосвязи: глаз, губ. Но Клавдий знал, что эта невнятная нехватка есть не что иное, как вполне конкретный избыток, причем весьма свойственный городу М.
– Если вы отступите еще, то упретесь в подоконник,– сказал он.– И, вероятно, закричите. И мне, чтоб это прекратить, придется вас ударить. Поэтому,– Клавдий оглянулся, поискав что-нибудь вроде стула, но стул был один, у окна, и он присел просто на корточки, привалившись к косяку,– поэтому присядем. Садитесь. Таковая поза располагает к спокойствию.
Он дождался, пока Инга, действительно стукнувшись в подоконник, замерла, отбежав к стене. Но все это было проделано молча, и Клавдий, который вправду с трудом переносил крик, подумал, что сумасшествие – это степень последовательности.
– А еще – для покоя важна ясность,– сказал он.– Что касается замка, здесь так: я хотел не напугать, а кое в чем убедить. Но, честно говоря, ваш замок можно открыть не только гвоздем, но даже пристальным взглядом. Поэтому, если нужно мое мнение – я не удивляюсь, что вас обчистили с такими подробностями. Мне странно другое. Ведь еще ваш папа, Александр Александрович Голощеков, любил повторять, что интеллигенция, безусловно, служит народу, но в основном – добычей, сиречь всякий интеллигент должен начинаться с хорошего дверного замка. И у вас их было целых три. Причем верхний…
Грохнул залп: танки репетировали салют. Паучок, висевший над подоконником, упал и побежал искать щель.
– Откуда вы…– негромко выговорила Инга.– Вы…
– Откуда я? Бьюсь об заклад, что вы хотели спросить как-то подлиннее. Ведь вас интересует не моя биография, верно? И не контора, где я, между прочим, числюсь в передовиках. Вас интересует, откуда я знаю, что и кому говорил покойный Александр Александрович. Которого я, кстати, даже не видел и… и вообще не имел никакого отношения – он действительно бросился с моста, сам, я проверял. Хотя…– Клавдий поморщился еще, поскольку не находил в таких вещах принципиальной разницы,– хотя вас я знаю уже лучше. Я знаю, например, как однажды – да, это было у окна библиотеки, верно? – был сентябрь, шел дождь и откуда-то, видимо, из библиотечного подвала, выскочила крыса. Скорей всего – чем-то напуганная. Или сумасшедшая. Иначе чего бы ей так мчаться – прямо на дорогу, прямо под колесо… И прямо под окном. Верно? Зрелище гадкое,– кивнул Клавдий.– Какое-то нездоровье. Тем более в библиотеке вас тоже называли "крысой" – помните, две эти гундосые старушенции, внизу?– вы еще не могли понять, почему, и сначала делали вид, что не слышите, а потом просто старались прошмыгнуть с разбегу. А потом, когда в углу, за стеллажами, выломился кусочек доски, вы вдруг поймали себя на ощущении уюта – там, в темноте, в спрятанном от всех, в заповеднейшем из всех мирков. И представили слишком живо, чтоб не испугаться. А потом – опять-таки на бегу, но уже не мимо двух идиоток с вахты, а просто под вечер, по улице, чтоб не быть изнасилованной – вы стиснули воротничок пальто… да-да, этого самого пальто. Или нет – ведь дело было зимой, значит, воротник был меховым, это даже эффектней: лисий, чуть в инее, мех, фонарь, и вдруг – вместо руки…
Пауза вышла совершенно драматической. Но имела смысл физиологический: в животе крутанулась боль, и Клавдий, вспомнив, что опять не успел поесть, прикинул, которая из язв – в кишке или в желудке – заработает сегодня первой.
– Впрочем, если нужно мое мнение,– как бы ворчливо проговорил он,– в этом нет ни капли оригинальности. Умному человеку безусловно хочется спрятаться. Так что вы, конечно, больны, но весьма банально. И очень глупо. Если нужно мое мнение, вы такая же крыса, как я – двухтомник Маршака… Между прочим – да, между прочим, я вам наврал, я – бывший Клавдий. Шесть лет назад пересекречен в "Гвоздику". Ну и что прикажете? Тоже надеть пальто? Нет, я просто понял, что в председатели вместо кретина-шекспироведа посадили кретина-агронома, и по-прежнему считаю себя Клавдием… Короче говоря,-он кашлянул, чтоб проведать живот, и живот отмолчался,– короче говоря, из психушки выписал вас я. И ваша история болезни – моя настольная книга, но… Но в настоящий момент меня начинает интересовать один молодой человек. Которого зовут…
– Не хочу…– тихо сказала Инга.
– Замечательно. Значит, вы ничего не перепутали, и это действительно он. Прихрамывающий на правую ногу. Имеющий парадоксальное, по вашему определению, лицо. То есть ваш бывший и единственный читатель, приятель и… ну и так далее. Итак, вы ему позвонили? Надеюсь, я не ошибся.
Инга кивнула, глядя в пол.
– Замечательно. Значит, я вас убедил еще по телефону. И сказали, что он мне нужен, чтобы застрелить одного своего знакомого?
Инга кивнула опять.
– И что именно в случае отказа я сделаю с вами?
Инга вздернула голову, и Клавдий усмехнулся.
– Верно,– кивнул он.– Что именно – мы с вами пока не решили. Но поняли вы правильно. И проинформировали, надеюсь, тоже. Ну а теперь… извините, я немножко устал,– Клавдий осторожно поднялся, прислушиваясь к молчанию в животе,– теперь у нас есть немного времени, чтобы обсудить подробности. Прежде всего, следующее: я очень хочу, чтоб в 12-10 мы услышали стук, а за ним – положительный ответ. В таком случае все наши скверные предположения останутся скверными предположениями – и только. В противном же случае мы с вами сделаем так: я привяжу вам телефонную трубку к голове, наберу нужный номер и сломаю вам палец… Ого, вы, кажется, настроились на дискуссию? Это забавно…
Клавдий с интересом проследил, как на лице Инги организовался брезгливый ландшафт, и пожал плечами:
– Ну что ж… Неясная угроза страшней сломанного пальца – это понятно. Но, во-первых, это понятно вам, а не по телефону. А во-вторых, вы не знаете, как это все-таки больно, когда ломают палец. Ну, а потом – пальцем ведь мы не ограничимся. Может быть, вас придется изнасиловать…
– Подлец! – тонким голоском крикнула Инга.
– В какой-то мере – конечно,– кивнул Клавдий.– Правда, делать это будут какие-нибудь три кретина с Третьей Чернобыльской. Двое растащат вас за ноги, третий, не утирая слюней, будет… любить ближнего, ну а я – смотреть, чтоб вас хватило надольше, и опять-таки набирать нужный номер. А поскольку вы более нормальны, чем предполагалось, значит – кричать вы будете более осмысленно, а это…
– Вы… вы!– трудно выговорила Инга.– Вы…
– Вероятно, еще раз "подлец",– еще раз кивнул Клавдий.– Но знаете – почему? Потому что вы забыли, что я хочу всего этого избежать. Но-но – чтоб избежать трех кретинов, вы должны верить в неизбежность трех кретинов, и в этом парадокс… с "парадоксальным лицом". Понимаете,– Клавдий усмехнулся не каламбуру, а взгляду на несуществующие часы. Царапина показывала что-то вроде половины четвертого. – Видите ли, парадоксальность хороша тем, что легко просчитывается. Я не смогу его убедить или напугать: с одной стороны, для азартного человека это дополнительный азарт. А с другой стороны, я не уверен, не обрадуется ли он случаю помереть. Даже не просто умереть, это уже – погибнуть, по нашим временам – просто одолжение… Точно также, если б я пообещал убить вас. Прошу меня простить, но для вас это ведь не самый плохой выход, верно?И так думаем не только мы с вами. Я не скажу, чтоб он совсем не обеспокоился, но это будет не то. Потому что есть лазейка – мысль про выход: для сумасшедшей, в городе М, вы понимаете? Дескать, а может, оно и… и так далее. Кроме того, он виноват перед вами. А виноватый человек – страшный человек: он хочет избавиться от чувства вины… То есть вариант всего один: когда над этой больной, беспомощной и брошенной им женщиной будет висеть – по его вине – нечто куда более отвратительное, верно? Например, три кретина. Долго. Хоть вечно. С небольшими паузами для гигиены. Причем насколько долго и насколько отвратительно – зависит только от него. Сидящего вот, скажем, тут на стульчике, шагах эдак…
Клавдий замолчал, потому что Инга – без слов и не вынимая рук из карманов – вдруг опустилась, а точнее сказать – стекла по стене, хрустко ударив в пол коленками. Это напоминало поклон. Если бы не плечи, которые очень старались спрятать голову. И не дрожь, которая гнула вниз. И если б Инга не напоминала крысу – скорченную крысу с дозой крысиного яда в животе.
Впрочем, такая позиция напоминала и язвенника, что было гораздо ближе. Клавдий поморщился, представив себя примерно через час.
– Вы забыли, что я хотел бы избежать этого,– сказал он паучку, бегущему по оконной раме.
По его расчетам оставалось не больше десяти минут и, опять присев на корточки, он прикрыл глаза и подумал, что самое отвратительное – вовсе не кретины. Самое отвратительное – знать все наперед. Когда знаешь, что будет, оно как бы уже и есть. А все, что до него – как бы зря. И всего жаль, потому что зря – слов, сил. И глупо, потому что приходится как бы доигрывать, задним числом.
Потому что рано или поздно, так или иначе, но наш парадоксальный друг возьмет дрянной пистолет и… нет, не в нее, сложновато все-таки, и не в себя тем паче, и жутко и вдруг больно, кто его знает… а главное – не досмотрел, чего тут дальше-то, и ни…
"В меня?" – подумал Клавдий и усмехнулся: он подумал, что это не самый плохой выход – для Клавдия, в городе М, вы понимаете? Но произойти это могло только с его позволения. А стало быть, ничуть не проще, чем щелкнуться самому…
"Дерьмо",– подумал Клавдий. Все это было чертовски скучно. И – как всегда – чертовски некому об этом сказать. Поэтому, когда на лестнице послышались шаги, он назвал себя молодцом, а все остальное – делом, которое сделано процентов на тридцать.
"Гвоздика – Львиному зеву:
В деле стабилизации ситуации предпринят ряд конструктивных шагов, позволивших достигнуть ряда определенных результатов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24