Кроме того, гость был босой и время от времени грел ноги одна об другую, при этом улыбаясь, что было признаком дружественной страны, и Курчиладзе, чтоб повеселеть окончательно, тихо спросил, не парле ли, не дай бог, товарищ франсе, на что негр шмыгнул носом и улыбнулся еще раз.
– Экономят на переводчиках, сволочи,– с облегчением сказал Курчиладзе.– Ладно. Пусть стоит. Будем встречать.
Встреча высокого гостя состоялась через семь минут. В ней, обступив гостя вокруг пальмы, приняли участие товарищи Дерюжкин, Рогожкин, Плошкин, Сухостоев и прочая шушера – потому что к встрече по эфиопскому разряду Курчиладзе велел брать кого помельче да потолпистей, жуть до чего брезгуя целовать негров сам (разве что пятым-шестым) и вообще – надеясь на сутолоку вокруг встречаемого.
Однако сутолока, которая тут же и произошла, имела характер неприятности. В тот самый момент, когда, махнув специальным платком, Курчиладзе объявил начало встречи, и на гостя, расшеперившись коромыслами, двинулись товарищи Рогожкин и Дерюжкин, из бокового хода с наглой улыбочкой выбежал Товарищ Майор, а за ним – сбив его, неуспевшего отскочить,– гурт емлекоповских телогрейцев, которые смяли толпу (емлекоповские телогрейцы были крупней других и легко мяли толпу), и, как бы вопреки встрече номер один, еще стоявшей в растопыренном виде, пошла встреча номер два, в ходе которой высокого негра начали встречать товарищи Емлекопов (не глядя на Курчиладзе), Кобылкин (тоже не глядя на Курчиладзе) и Курчиладзе, кинувшийся с объяснениями про эфиопскую никудышность и беспокойство зря, которого не хотел.
Между тем дальнейшая часть встречи оказалась подгаженной по причине гостя, который – не имея возможности бежать – принялся увертываться от обнимания, и, несмотря на недостаток пространства, делал это до тех пор, пока Емлекопов, гребанув единственной рукой в очередной раз, не спросил назад, чего у нас с Африкой.
– В смысле – чего? – тявкнул Курчиладзе.
– В смысле – у нас.
– А-а. Ну… бананы. Или чего?
– Бананы и есть,– хмуро подтвердил Кобылкин.
– Ну и провались,– буркнул Емлекопов, после чего сообщил собравшимся, что 24 июля с африканским дружественным визитом прибыл высокий гость, в чалме, и это судьбоносное событие в жизни двух домоуправлений есть открытие символического вентиля в деле водоснабжения нашего общего дома,– причем уже слово "вентиля" было произнесено через плечо и наспех, поскольку высокий гость на слове "вентиль", отодвинув виноватого Курчиладзе, сперва как бы отошел (просто так), а потом пошел дальше, в сторону темноты, беззвучно мелькая оттуда светлыми пятками.
– Тю… идол,– сказал Кобылкин и почесал штаны.
– Конечно, папуас,– сунулся Курчиладзе.
– А ты вообще заткнись,– смело заметил Плошкин.– Дурак.
– Вот именно,– отчеканил Емлекопов, распорядившись так: дальше не встречать, почетно не караулить, намеков на обед не понимать, но, держась поодаль неторжественно, делать вид, что, мол, уже все, закрываемся, все,– и на этом официальную часть можно считать законченной, если добавить еще, что вслед гостю поплелись шестеро телогрейцев во главе с Товарищем Майором, рассуждая на ходу, как лучше показать понятие "мол, все", если варначья харя не рубит ни хламья вообще, кажи – не кажи.
Глава первая (б)
Конечно, нелепо утверждать, что когда гонишься за одним папуасом, обязательно вспоминаются все прочие. Нет, конечно. Необязательно.
Но, с другой стороны, не каждый день это случается – это раз, а в темноте он имеет некоторые гадкие преимущества – это два, и если уж что-нибудь такое, то вроде бы вспоминается непременно, и бежится уже не так хорошо.
Короче говоря, удивительно, что не был помянут тоже один такой – не то папуас, не то эфиоп, короче – вождь, который чуть было не решил продовольственную программу.
С едой у них было неважнецки – ее надо было копать или ловить,– и он, этот вождь, придумал вот какую штуку: он сочинил, что для лучшей еды следует обобществить всех тамошних бегемотов. Сперва это, конечно, многих позабавило, потому что есть бегемотов никто не собирался и не ел, да и не было их там, практически. Но пока шло веселье или, лучше сказать, обычная папуасская бестолковщина, вождь начал борьбу за идею – то есть попросту говоря, есть тех, кто ее не поддерживал.
Сам он к тому моменту был не столько староват, сколько плюгав, и в борьбе честной – как тогда еще водилось среди папуасов – мог спроста схлопотать по загривку, поэтому, следуя примеру уже развившихся стран, вождь быстренько составил партию, в которой давно (еще до бегемотов) играл в подкидного дурака (два там-тамщика и лохматый штурман с затонувшей где-то там израильской, кажется, подводной лодки), и сразу перевел ее, партию, на нелегальное положение – то есть, стреляя из зарослей араукарии и из штурманского автомата "узи".
Словом, нового во всей этой истории было немного. Пожалуй, одно: удивление. Хоть и всегдашнее. Удивление, отчего это никто не догадался взять да и треснуть вождя по балде. То есть взять что-нибудь тяжелое и вовремя сильно треснуть. Тем паче балду для этого он, говорят, имел подходящую, луковкой, а ножонки кривенькие, а глазенки подслеповатенькие – так, карлик – не карлик, рахит – не рахит, а вроде того. Но, тем не менее – вот не получилось.
А у него – получилось.
Правда, не полностью. Потому что, сожрав сперва врагов, затем – тайных врагов, а затем, когда с врагами начались перебои, штурмана и всех остальных вообще (объявив ихнюю доктрину общих бегемотов дурацкой, а линию своего руководства – реконструктивной), он приехал меняться опытом к нам, но как его назвать – то ли первым африканским перестройщиком, то ли последним людоедом – было непонятно, и потому визит в прессе не освещался, а раз так – чего с ним делать, никто не знал, и толком, считай, не встречал, и куда его, черенького, занесло – неведомо.
Но это так, к слову. Конечно, теперешний папуас был не он.
Тем более теперешний папуас был вовсе и не папуас. Это был Анна. Который, оказавшись за углом, скакнул в первый попавшийся боковой ход и пустился бежать, подгоняемый криками "куды, змей!" и топотом телогрейцев.
При всей суетне и кажущейся динамике, бег – особенно долгий – скуден на события. Рассказывать, как человек бежит – глупо. Он просто бежит. Сочинять, что он там, якобы, думает или вспоминает – значит, заведомо врать, будь то человек вообще или конкретный Анна, выкрашенный немецким кремом для обуви. Что же касается ретроспектив, которые в подобном случае используют для заполнения временного пространства, то говорить о них длительно неловко, тем более – симпатизируя бегущему.
Достаточно сообщить, что план (!) принадлежал Анне, что план практически исчерпывался тюбиком с немецкой жижей (остальное – кусок полотенца и путеводительская нелюбовь к идиоту), и – чтоб закрыть тему и больше уже никогда к ней не возвращаться – долгое время уже потом свой так называемый план Анна старался не обсуждать и никоим образом не вспоминать. Совсем.
Ему тоже было неловко. Правда, по собственным причинам.
Ему было неловко, что он провалил план.
Дело в том, что сама идея – то есть бродить, как верблюд, и по-эфиопски ничего не понимать, тем самым разыскивая следы "дела Пинчука", которые вели в домоуправление, как говорил Волк,– идея была не так плоха, не лопни она в самом начале и всего-навсего, как формулировал потом Анна, из-за недостатка воображения.
Что-либо объяснять здесь, в общем-то, тоже не совсем удобно. Но если коротко, имелось в виду вот что: Анна струсил. Готовясь к подземелью, он, конечно, пробовал представить кое-какие подробности, вроде канализационных труб и ракетных шахт. Более того, привычный к ночным бегам, Анна воображал себя человеком, смутить которого сложно – и, надо сказать, воображал вполне оправдано, пока дело касалось подземельных пейзажей и блужданий в потемках. Главную же роль сыграл близкий вид подземельных обитателей. Такого Анна действительно не мог вообразить. И то, что началось, так же мало соответствовало понятию "испуг", как дальнейшее – понятию "побег". Все получилось само собой, в том числе и целомудрие под пальмочкой. И, оказавшись за углом, он рванул вскачь уже без всяких планов (а заодно – без смысла и без пути), хромая только на тормозах, когда выскакивал поворот, развилка или какой-нибудь свет.
Погоня, которой, как всегда, придавалось преувеличенное значение, отстала сразу. Изредка, правда, из-за спины, а то и откуда-то еще настигал крик "змей!" Но не исключено, что это был один и тот же крик, просто заблудившийся в путанице ходов. С каждым разом он делался все прозрачней, будто тот, кто кричал, уходил вверх. Тогда как Анна уже давно бежал вниз – он чувствовал, что бежит вниз – и, пожалуй, преимущественно влево, потому что ободрал левое плечо.
Три звука, более невнятных, но значительных по-настоящему, прозвучали зря. Если бы на месте Анны был Волк – то есть специалист в области погонь все-таки поискушенней, он бы сказал (ну, хотя бы себе), что именно такое, нечто среднее между "эйк" и "ыть", выговаривается человеком при получении удара в лоб, скорее всего – кулаком и из-за угла. И что неизвестный соратник, сокративший число преследователей вдвое, может бежать где-то поблизости.
Но Волк был совсем в другом месте. Согласно плану, он охранял Ингу, засев в доме напротив, на чердаке, у слухового окна, откуда просматривалось ее окно,– а потому удержать Анну от нового припадка резвости было некому и, заслышав бег, он опять скакнул вбок, влетел в какую-то дверь и захлопнул ее за собой.
В тот же момент вспыхнул свет. (А наверху пошел дождь.)
Так произошло событие – а здесь просто необходимо подчеркнуть, что, несмотря на суетное начало, это было именно событие, серьезней которого произойти пока ничему не удалось.
Но сначала была дверь.
Когда осела тишина, и Анна, сглотнув, тайно отпустил дыхание, он увидел, что та штуковина, к которой он прижимался ухом – действительно дверь. Более того, она была недавно покрашена (Анна поковырял еще мягкую капельку) масляной краской. Синей. Какой обычно красят стены в общественных туалетах. И точно так же, как свежевыкрашенная стена, дверь была абсолютно ровнехонькой и не имела ничего из дверных затей – ни замка, ни скважины под замок. Если не считать отверстия на уровне шеи. Но это была шея Анны. Всем остальным оно должно было приходиться примерно на уровень глаз и позволять – сдвинув потустороннюю крышечку (Анна потянулся пальцем, но не достал) – рассматривать содержимое без дополнительных хлопот, а лишь при наличии на то интереса.
Потом был свет.
Только тут сообразив, что он видит все слишком подробно для темноты, Анна медленно обернулся назад и увидел керосиновый фонарь. Анна не знал, какой из подобных светильников называется "летучая мышь". Но этот следовало бы назвать именно так, потому что он висел в каменной нише (в стене было специальное углубление, вроде окна, и фонарь светил оттуда) и как-то очень по-живому смотрел сквозь прутья решетки.
Украдковый свет освещал небольшое помещение, точнее – комнатку с низким каменным потолком и каменным полом. Кроме двери и фальшивого окна, здесь было всего четыре предмета: алюминиевый таз (правый угол от двери), алюминиевая кружка, стоящая в тазу, и две ржавых трубы, вбитых в пол у левой стены, на которых, как понял Анна, крепились нары.
Самих нар в камере не было. А то, что это – камера, Анна понял, неожиданно-весело сообразив, как называется таз.
Кстати, сделав небольшое отступление, заметим, что нар в камере не было действительно. И почему – можно догадаться, почему. Скорее всего, дело в древоточцах. Эти твари в домоуправлении водились стадами. Они заползали даже в уши. И сожрать, скажем, стул могли в течение дня. И например, прораб Емлекопов, под которым был сожран уже не один стул, все свободное время давил их протезной рукой, после чего гадливо обтирал ее листком календаря. Зато в безлюдных помещениях древоточцы рушили в труху все подчистую, а уж довести до ремонта нары в пустой камере – это вообще пара пустяков.
Вероятно, так и было. Вероятно, поэтому – из-за негодности нар – камера и оказалась незапертой.
Но зато дверь камеры была сделана из толстой стали и открывалась внутрь. И, переходя уже непосредственно к событию, обещанному выше, нужно уточнить, что Анна очень плотно ее закрыл. Вдобавок, послушав сосущую тишину и решившись наконец выглянуть, он несколько раз – сперва чуть-чуть, а затем сильней – толкнул дверь плечом.
Вместе с жутеньким весельем – при мысли, что таковые действия могут быть квалифицированы как самосад, потом – с не менее жутким столбняком, когда он пытался открыть дверь, цепляя ногтем "глазок", и с беготней по камере (стоять было ужасно и холодно), когда он гнул и ломал ручку от кружки, чтоб сунуть ее в щель, на все про все ушло не больше пятнадцати минут. Этого хватило, чтоб прищемить мизинец и растерять остатки мозгов.
Событие началось так: Анна изо всех сил врезал кружкой по стене.
В ответ раздался такой же звук, только тише и повторенный четырежды.
Немного оторопев, Анна подождал и стукнул еще.
Стена отозвалась опять, но на этот раз тремя стуками.
Все знания Анны в области условных перестуков исчерпывались сигналом "SOS" – три точки, три тире, три точки – что он тут же и отстучал, непонятно зачем. Но странно другое: он не только понял ответное "принято", но даже вдруг запросил: "Кто принял?" – и совсем уж неожиданно для себя прочел: "Никодим Петрович". Впрочем, это показалось не так неожиданно, как обидно.
Пососав мизинец, Анна сплюнул на пол и глупо сказал:
– Ну да. А я – Зинаида Яковлевна.
– Нет. Это не так,– тоже негромко возразил голос.
Глава первая (в)
– Кто здесь?– еще глупей сказал Анна.
Это был глупый вопрос. По смыслу он равен обычному "ай". И нужно очень сильно не надеяться на ответ, чтоб задавать его в комнатке из восьми пустых углов.
Однако ответ был. И даже раньше, чем Анна успел это сообразить.
– Не нужно бояться,– был ответ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24