Кусок щеки болтается до самого подбородка. Я чувствую обнаженные зубы под пальцами. Эта ухмылка идет вдоль всего лица с этой стороны. Язык бьется о пальцы сквозь открытую рану. Отец пытается снова нанести мне удар. Размахивается, падает. Он слишком слаб и не может подняться. Я прячусь от него, прикладываю кусок щеки на место. Кровь льется между пальцами вниз по горлу. Я пытаюсь соединить свое лицо. О Боже, я стараюсь, чтобы мое лицо не распадалось, и бегу, бегу отсюда прочь. Позади меня он не может подняться с пола от слабости, но у него хватает сил, чтобы кричать мне вслед:
– Ты убил ее, ты убил ее, малыш, мой мальчик, ты убил ее, ты убил ее?
* * *
Спенсер не мог смотреть Элли в лицо. Пожалуй, он уже никогда не сможет смотреть ей прямо в глаза. Он смотрит на нее искоса, он видит, что она тихо плачет. Она оплакивает его, слезы льются градом, и лицо блестит от слез.
Он не может поплакать о себе. Он даже не смог выпустить из себя свою боль и очиститься от нее. Он не знал, заслужил ли он слезы – свои, ее или чьи-то еще.
Он ощущал в себе только ярость, но не знал, на кого ему нужно ее направить.
Он сказал:
– Полиция нашла мертвую женщину в черной комнате.
– Спенсер, он убил ее, – сказала Элли. Голос у нее дрожал. – Это обязательно должен был сделать он. Полиция сказала, что это сделал он. Ты был геройским мальчиком.
Глядя на черную дверь, он покачал головой:
– Элли, когда он мог убить ее? Когда? Он уронил скальпель, когда мы оба повалились на пол. Потом я побежал, и он устремился за мной.
– Но там были и другие скальпели, другие острые инструменты лежали в этом ящике. Ты же говорил об этом сам. Он схватил один из них и убил ее. На это ему потребовались секунды. Всего несколько секунд, Спенсер. Этот ублюдок был уверен, что ты не сможешь убежать далеко, что он все равно поймает тебя. Он был настолько взволнован после схватки с тобой, что не мог больше ждать, он трясся от возбуждения, ему было нужно убить ее, быстро и жестоко!
– Позже он валялся на полу, после того как ранил меня. Я убегал отсюда, и он кричал, спрашивая – убил ли я ее, понравилось ли мне убивать ее.
– О, он все знал. Он знал, что она была мертва до того, как ты вернулся сюда, чтобы освободить ее. Может, он был ненормальным, а может, и нет. Но как верно то, что существует ад, так безусловно и то, что он был живым воплощением зла. Разве ты этого не понимаешь? Он не мог совратить тебя и не смог тебя убить, поэтому он решил испортить тебе всю жизнь, если ему это только удастся, посеять семена сомнения в твоем мозгу. Ты был еще мальчиком и почти ничего не видел от ужасного потрясения, у тебя все перепуталось в голове. Он прекрасно понимал твое волнение. Он все знал и постарался использовать его против тебя. Для него в этом заключалось удовольствие – больное, извращенное удовольствие!
В течение большей половины своей жизни Спенсер пытался убедить себя, что все происходило, как в том сценарии, который Элли только что представила ему, но провал в его памяти оставался. Продолжавшаяся амнезия, казалось, доказывала, что правда на самом деле была иной, хотя он так старался убедить себя в обратном.
– Иди, – хрипло сказал он. – Беги в машину и уезжай отсюда. Поезжай в Денвер. Мне не следовало привозить тебя сюда. Я не стану тебя просить остаться со мной.
– Я уже здесь и не собираюсь уходить отсюда.
– Я сказал, уезжай скорей!
– Ни за что!
– Уходи и забери с собой собаку.
– Нет.
Рокки визжал, трясся, прижимаясь к колонне из темного, кровавого кирпича. Он так мучился, Спенсер никогда прежде не видел его таким.
– Возьми его с собой, ты ему нравишься.
Сквозь слезы она сказала:
– Я не уеду. Черт возьми, это мое решение, и ты не можешь ничего решать за меня.
Он повернулся к ней, схватил ее за лацканы кожаной куртки и приподнял над полом. Он добивался, чтобы она наконец поняла его. В ярости и страхе, испытывая отвращение к самому себе, ему удалось посмотреть ей в глаза.
– Бога ради, после всего, что ты слышала и видела, неужели ты ничего не поняла? Часть меня осталась в этой комнате, на этом столе, где он кромсал женщин, как мясник. Я оставил здесь то, с чем не могу дальше жить. Бога ради, что это может быть, а? Что-то еще похуже, чем эти проклятые катакомбы? Хуже, чем все остальное? Наверное, это самое ужасное, потому что все остальное я был в состоянии вспомнить. Если я вернусь сюда и вспомню, что сделал с ней, я этого уже никогда не забуду. Я не смогу спрятаться от этого. И эта память... она как огонь. Огонь, обжигающий меня. Все, что осталось, что еще не сгорело, – это уже не я. Элли, после того, как я узнаю, что я сделал с ней... И тогда с кем же ты останешься? С кем ты останешься здесь, в этом Богом забытом месте? С кем, я спрашиваю тебя?
Она подняла руку к его лицу и нежно провела пальцами вдоль линии его шрама. Спенсер попытался отпрянуть от нее. Она сказала:
– Если бы я была слепой и никогда не видела твоего лица, я все равно достаточно хорошо тебя знаю, и ты можешь разбить мое сердце.
– О, Элли, не нужно!
– Я никуда не пойду.
– Элли, пожалуйста.
– Нет!
Он не мог злиться на нее. Особенно на нее. Спенсер отпустил Элли и уронил руки. Ему снова было четырнадцать лет. Он стал слабым после своей вспышки. Он боялся и был один.
Она положила руку на ручку двери.
– Подожди. – Он достал пистолет из-за пояса, сдвинул предохранитель, дослал пулю и протянул его Элли. – Лучше, чтобы все оружие было у тебя. – Она начала протестовать, но он ее прервал: – Держи пистолет в руках и не подходи ко мне слишком близко.
– Спенсер, что бы ты ни вспомнил, ты не станешь себя вести, как твой отец. Это не может случиться в одно мгновение, как бы ужасно все ни было.
– Откуда ты все знаешь? Я провел шестнадцать лет, пытаясь что-то выяснить. Подходил к этой тайне и так и эдак. Я старался освободиться из темноты, но мне это не удалось. Но если что-то случится... – Она поставила пистолет на предохранитель. – Элли...
– Я не хочу, чтобы раздался случайный выстрел.
– Мой отец боролся со мной на ковре, щекотал меня и корчил мне рожи, когда я был маленьким. Он играл со мной в мяч. Когда я захотел научиться рисовать, он терпеливо учил меня. Но до и после ... он приходил сюда, тот же самый человек, и мучил женщин и девочек, час за часом, и иногда даже по нескольку дней. Он легко переходил от этого мира к тому, который находился наверху...
– Я не собираюсь держать тебя под прицелом. Я не боюсь, что ты обратишься в какого-то монстра. Я знаю, что это невозможно. Пожалуйста, Спенсер, не проси меня об этом. Нам нужно довести дело до конца.
В тишине катакомб он остановился на мгновение, чтобы подготовить себя к следующему шагу. В этой длинной комнате ничто не двигалось. Никакие крысы, изуродованные, или какие бы то ни было другие твари здесь больше не жили. Дресмунды получили инструкции избавиться от них, прибегнув к яду.
Спенсер открыл черную дверь.
Зажег свет.
Помедлил на пороге, потом вошел внутрь.
Собака с несчастным видом последовала за ним. Может, она боялась оставаться одна в катакомбах. Но может, в этот раз ее страдания были полностью связаны с настроением хозяина. Значит, она понимала, что тому была нужна компания. Рокки не отходил от Спенсера.
Элл и вошла последней, и тяжелая дверь закрылась за ней.
Место бойни было таким же неприятным, как в ночь ножей и скальпелей. Исчез стол из нержавеющей стали, и комната была пуста. В полной черноте не на чем было задержать взгляд. В какой-то момент комната словно сузилась до размеров гроба, а потом вдруг показалась гораздо больше, чем была на самом деле. Единственным источником света оставалась лампочка в черном патроне под потолком.
Дресмундам приказали, чтобы свет был во всех помещениях. Им не говорили, чтобы они убирали в этой комнате, но здесь было совсем мало пыли.
Видимо, потому, что комната была плотно закрыта и в ней не было вентиляции.
Это было хранилище времени, запертое на шестнадцать лет. Здесь хранилась не память о прошлом, а потерянные воспоминания.
На Спенсера комната подействовала неожиданно сильно. Сейчас, спустя шестнадцать лет, он ясно представлял блеск скальпеля под лампой.
* * *
...Босиком, держа в левой руке пистолет, я спешу вниз из студии, где я стрелял в своего отца. Я пробираюсь сюда через дверцу шкафа, в мир, не похожий на тот, что остался там, наверху, а напоминающий мир из книг Льюиса Кэрролла. Я бегу через катакомбы и боюсь взглянуть направо или налево, потому что мне кажется, что все эти мертвые женщины пытаются освободиться от гипса и из своих ниш. Меня вдруг обуял дикий страх, что они смогут выбраться оттуда – как будто гипс еще не застыл, – они дотянутся до меня и заберут меня с собой в одну из этих ниш. Я сын своего отца, и будет справедливо, если я задохнусь под холодным мокрым гипсом. Он просочится в ноздри и польется вниз в мое горло, и я превращусь в одну из фигур этой выставки, перестану дышать и стану прибежищем для крыс.
У меня так сильно бьется сердце, что после каждого удара немного темнеет в глазах. Это происходит на короткое время, как будто прилив крови разрывает сосуды в глазном яблоке. Я ощущаю каждый удар сердца в своей правой руке. У меня пульсируют от боли фаланги – «лаб-даб», три маленьких сердечка в каждом пальце. Но мне приятна эта боль. Мне нужно почувствовать сильную боль. Там, наверху, и спускаясь вниз, в комнату с синим светом, я несколько раз бил распухшими костяшками по пистолету, зажатому в левой руке. Теперь я бью по нему еще сильнее, чтобы у меня не осталось никаких ощущений, кроме боли. Потому что... потому что вместе с ощущением боли, Господи ты Боже мой, у меня в руке, как грязь на бинтах, остается ощущение гладкой женской кожи. Мягкие округлости и теплая упругость ее плоти, твердые соски, трущиеся о мою ладонь. Плоский живот, напрягшиеся мышцы, когда она борется с наручниками. Влажный жар, в который он силой заставляет меня сунуть пальцы, хотя я сопротивляюсь и женщина даже в полуобмороке просит не делать этого. Она не отводит от меня глаз. Ее глаза молят меня о помощи. В них выражение скорби. Но у предательской руки своя память, от которой невозможно отделаться, и от этого мне становится плохо. Все ощущения в моей руке неприятны мне. То же я могу сказать и о чувствах, переполняющих мое сердце.
Я сам себе неприятен, меня охватывают отвращение и боязнь самого себя.
Но существуют и другие – нечистые – эмоции, они связаны с возбуждением моей отвратительной руки. Я останавливаюсь перед черной дверью черной комнаты, приваливаюсь к стенке, и меня начинает рвать. Я весь покрыт потом и дрожу. Я отворачиваюсь от стены, очистился только мой желудок. Я приказываю себе взять ручку двери своей израненной рукой. Боль пронзает всю руку, когда я резко открываю дверь. И вот я внутри черной комнаты.
Не смотри на нее. Не смотри! Не смотри! Не смотри на обнаженную женщину. Ты не имеешь права смотреть на нее. Нужно, не глядя на нее, подойти к столу. Пусть она будет для тебя формой телесного цвета. Ты можешь найти дорогу и не взглянуть на женщину.
– Все нормально, – говорю я ей, голос у меня хриплый оттого, что отец меня душил. – Все нормально, леди, он – мертв; лежи, я его убил. Я вас сейчас развяжу и выпущу отсюда, не бойтесь. – Потом я понимаю, что не знаю, где искать ключи от наручников. – Леди, у меня нет ключей, нет ключей, мне нужно пойти за помощью, позвать полицейских. Но все в порядке, он – мертв.
Она не издает ни звука. Краешком глаза я вижу, что она не шевелится.
Она, наверное, не пришла в себя после ударов по голове, она, может быть, в полубессознательном состоянии, а может, сейчас потеряла сознание. Но мне не хочется, чтобы она пришла в себя после того, как я уйду: ей будет страшно, она останется одна. Я помню выражение ее глаз – наверное, в глазах моей матери в самом конце тоже было такое же выражение. Мне не хочется, чтобы она боялась, когда придет в себя. Она может подумать, что он вернется к ней. Все, все кончено. Я не хочу, чтобы она боялась. Мне нужно привести ее в сознание, потрясти ее, чтобы она проснулась. Она должна понять, что он мертв, и что я приду, и ей помогут. Я иду к столу, стараясь не видеть ее тела, я собираюсь смотреть ей только в лицо. Меня останавливает запах. Ужасный запах бьет мне в нос. Меня начинает мутить. Голова кружится. Я выставляю одну руку вперед, к столу, чтобы удержаться за него. Это правая рука, она все еще помнит округлость ее груди. Я опускаю руку в теплую, вязкую, скользкую жидкость, которой не было здесь раньше. Я смотрю ей в лицо. Рот открыт. Глаза. Мертвые пустые глаза. Он добрался до нее. Две глубокие раны, резкие и жестокие. Вся его жуткая сила была вложена в эти удары. Раны на горле и на животе. Я отпрянул от стола, от женщины и натолкнулся на стену. Вытирая свою правую руку о стену, я зову Иисуса и мою мать и повторяю:
– Леди, пожалуйста, леди, пожалуйста.
Как будто она сможет прийти в себя, если прислушается к моей мольбе. И все будет нормально, если она проявит свою волю. Я вытираю, вытираю, вытираю руку, сверху и снизу, тру ее о стену. Я стираю не только то, чего я коснулся, но вытираю все, что рука ощущала, когда женщина была живой. Вытираю и сильно прижимаю руку к стене. Сильно, еще сильнее. Вытираю со злостью, тру так, что мне становится больно, пока у меня не начинает гореть рука, пока в ней не остается ничего, кроме боли. Тогда я некоторое время стою спокойно. Я даже не осознаю, где нахожусь. Я помню, что здесь есть дверь, и иду к ней. Прохожу через нее. Да, дальше идут катакомбы.
* * *
Спенсер стоял посредине черной комнаты, держа правую руку перед глазами. Он не сводил с нее взгляда под резким источником света. Казалось, он сомневался, что это была его собственная рука.
Он заявил с удивлением:
– Я пытался ее спасти.
– Я это знала, – сказала Элли.
– Но я никого не смог спасти.
– Это не твоя вина.
В первый раз после того страшного июля он подумал, что, может, не сразу, но постепенно он сможет допустить, что на нем не лежит страшный груз вины. Он был виновен не больше, чем любой другой человек.
Он мог страдать от темных воспоминаний, от того, что знал, какое зло могут творить люди, знал такие вещи, с которыми не захочет столкнуться ни один нормальный человек, а ему пришлось с ними столкнуться, но он не был ни в чем виноват.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85