Когда стало известно о тайных делах Стивена Акблома, Рою было шестнадцать лет. Он еще пытался разобраться со смыслом жизни и определить свое собственное место в мире. Его притягивали к себе красивые вещи: картины Чайлда Хассама и других художников, классическая музыка, антикварная французская мебель, китайский фарфор, лирическая поэзия. Когда он находился один в комнате, он всегда был счастливым мальчиком. На проигрывателе стояла пластинка с музыкой Бетховена или Баха. Он разглядывал цветные иллюстрации в книгах, посвященных изделиям Фаберже, его пасхальные яйца. Или книги о серебре Поля Сторра, или о фарфоре династии Сун. Он был также счастлив, когда один бродил по залам музеев. Но ему было нелегко общаться с людьми, хотя безумно хотелось иметь друзей. А еще хотелось, чтобы к нему хорошо относились. Рой считал, что он появился на свет, чтобы принести миру огромную пользу. У него было большое сердце, но оно не могло раскрыться перед людьми. Он решил, что стоит только узнать, в чем твое предназначение, и тебя сразу полюбят и станут восхищаться тобой. Но когда тебе шестнадцать и ты нетерпелив, как все в молодости, то трудно ждать, когда же выяснится, в чем твое предназначение и какова будет судьба.
Роя просто околдовали статьи в газетах о трагедии Акблома. В тайне двойной жизни художника он увидел разгадку своего собственного глубокого смятения и растерянности.
Он купил две книги с цветными репродукциями Стивена Акблома. Он был зачарован работой художника. Хотя картины были прекрасными и благородными, энтузиазм Роя вызывали не только и не столько сами картины. Его притягивала внутренняя борьба художника. Он смог увидеть ее в его картинах. Рой считал, что тоже испытывает подобные чувства.
Стивена Акблома волновали в жизни две вещи, и его творчество развивалось, соответственно, в двух направлениях.
Хотя Акблому было немногим больше тридцати пяти лет, он был весьма увлечен работой и написал множество картин. Половину составляли великолепные натюрморты: фрукты, овощи, камни, цветы, речные и морские камешки, корзинки для шитья со всем их содержимым, пуговицы, инструменты, тарелки, разные старые бутылки, крышки от бутылок. Обычные и неинтересные предметы привлекали его, вызывали вдохновение. Он рисовал с удивительной точностью и вниманием к деталям, настолько реалистично, что изображение выглядело трехмерным и казалось более реальным, чем предмет, послуживший моделью. Рисунки обладали странной и даже неприятной красотой, без налета нарочитой сентиментальности или несдерживаемого романтизма. Точка зрения художника всегда была убедительно трогательной и иногда просто зачаровывала.
Кроме натюрмортов, Акблом писал индивидуальные и групповые портреты. Полностью фигуры он писал редко, и они всегда были обнаженными. Иногда женщины, мужчины и дети на картинах Акблома были удивительно прекрасны, хотя их привлекательность всегда была нарушена каким-то ужасным давлением изнутри, как будто какой-то страшный, властный, отвратительный монстр мог разорвать их нежную плоть в любую минуту. Этот напор искажал только одну какую-то черту лица или фигуры. Это было сделано без нажимов, но тем не менее прекрасные черты всегда были чуточку несовершенны. Иногда художник изображал откровенно уродливых людей и подчас делал это гротескно. Но они тоже страдали от ужасного внутреннего давления, однако в результате в их чертах удивительным образом возникали намеки на идеальную красоту. Изуродованная внешность казалась еще ужаснее из-за того, что отдельные черты были просто прекрасны. В результате видимого конфликта между внешностью и внутренним миром лица на портретах были необычайно притягательны, у них всегда было таинственное выражение, и они производили на вас более сильное впечатление, чем лица реальных живых человеческих существ.
В отзывах об этих портретах в средствах массовой информации сразу были сделаны определенные выводы.
Критики заявляли, что в картинах нашла отражение борьба художника с самим собой. Акблом, очень красивый мужчина, изображал мучающего его демона, который скрывался под красивой оболочкой. Художник молил о помощи или же предупреждал о том, кем он был на самом деле.
Хотя Рою в то время было только шестнадцать лет, он прекрасно понимал, что картины Акблома говорят не о сущности художника, а о том, как он представлял себе мир. Акблому не нужно было просить кого-то о помощи или предупреждать о своей истинной сущности. Он не видел в себе черты демона.
Он просто хотел сказать, что ни одно человеческое существо не в силах достигнуть красоты и совершенства, присущих самым простым предметам неодушевленного мира.
Прекрасные картины Акблома помогли юному Рою Миро понять, почему ему было так хорошо в окружении предметов искусства, созданных человеком, и так трудно в обществе самих людей. Ни одно произведение искусства не бывает безгрешным из-за несовершенства того человека, который создавал его. Но искусство выражает лучшее, что есть в человеке. Таким образом, произведения искусства ближе к идеалу, чем люди, создававшие их.
Значит, неодушевленное выше одушевленного. А искусство более ценно, чем люди.
Это был первый урок, усвоенный им у Стивена Акблома.
Рой захотел побольше узнать об этом человеке, но выяснилось, что художник почти не давал интервью. Это было неудивительно – он старался сохранить о себе и в себе тайну. Рою удалось найти два интервью. В одном из них художник со страстью рассуждал о плохом, далеко не идеальном состоянии человечества.
В тексте можно было легко выделить ключевое высказывание: «Любовь является самой человечной из всех эмоций, потому что любовь содержит в себе такую грязь. И из всех ощущений, доступных нашему телу и затрагивающих разум, сильная боль – самое чистое, потому что она изгоняет все из нашего сознания и заставляет сосредоточиваться только на ней. В иной ситуации мы никогда не можем достичь подобного эффекта».
Акблом признал себя виновным в убийстве своей жены и еще сорока одной жертвы. Он не желал участвовать в длительных судебных заседаниях, поскольку понимал, что обречен. В зале суда, признавая свою вину, художник вызвал отвращение у судьи, сказав о своих сорока двух жертвах: «Они все были прекрасны в своих страданиях, а после смерти напоминали ангелов».
Рой начал понимать, что делал Акблом в этих потайных комнатах под сараем. Он мучил своих жертв и пытался подвести их к совершенству, когда в течение короткого времени – даже если они еще были живы – они сияли такой красотой, которая была присуща только неодушевленным предметам.
Чистота и красота были одним целым. Чистые линии, чистые формы, чистый свет, чистый цвет, чистый звук, чистые эмоции, чистые мысли, чистая вера, чистые идеалы. Но человеческие существа могли достигнуть чистоты помыслов или поступков очень редко и только в экстремальных условиях – поэтому оставалось лишь сожалеть о судьбе человечества.
Это был второй урок, полученный Роем у Акблома.
В последующие годы жалость Роя к человечеству усилилась и приняла несколько иные формы. На следующий день после того, как ему исполнилось двадцать лет, подобно тому, как бутон внезапно распускается розой, его жалость переросла в сострадание. Он посчитал, что сострадание – более чистая эмоция. В жалости часто содержится элемент отвращения или же превосходства по отношению к тому, кого жалеют. А сострадание – чистое, прозрачное, пронизывающее чувство симпатии к другим людям, ясное понимание их страданий.
Его вело сочувствие и сострадание, и, постоянно пытаясь сделать мир лучше, будучи уверенным в чистоте своих стремлений, Рой стал более увлеченным человеком, чем Стивен Акблом. Он наконец нашел свою судьбу.
И теперь, спустя тринадцать лет, сидя в вертолете, несущем его к Юте, Рой улыбнулся художнику, глядевшему из теней с этой идеальной фотографии.
– Как странно, что все в мире взаимосвязано. Забытое событие или смутно припоминаемое лицо из прошлого вдруг становятся весьма важными и непосредственно связанными с настоящим.
Художник никогда не был центральной фигурой в жизни Роя. Его нельзя было назвать ментором, но Рой почерпнул у него какие-то идеи. Рой никогда не верил, что Стивен Акблом был сумасшедшим. Таким изображали его журналисты. Он считал, что этот человек просто неправильно ориентировался в жизни.
Рой нашел самый лучший способ вывести человечество из беспомощного состояния. Суть его была в том, чтобы предоставить каждой неидеальной душе только один момент чистой красоты с помощью жуткой боли.
Это был миг жалкого и короткого триумфа. Лучшее решение состояло в том, чтобы, установив, кто же больше всего нуждался в освобождении, с сочувствием и достоинством и с милосердной быстротой освобождать его от неидеального живого состояния.
Но в нужный момент именно художник, сам того не зная, открывал важные тайны неустоявшейся душе юноши. Рой был ему многим обязан, хотя Стивен Акблом был трагической фигурой – он ясно не понимал, что следует делать.
Самая большая ирония и яркий пример космической справедливости заключались в том, что Рой сможет избавить мир от неблагодарного и нестойкого сына, который предал Акблома. Поиски художником человеческого совершенства были направлены не в ту сторону, но, по мнению Роя, он желал только добра. Их грустный мир сможет на капельку приблизиться к идеальному состоянию, когда Майкл (теперь Спенсер) уйдет из этого мира. Исключительно справедливость требует, чтобы Спенсер покинул его после того, как будет подвергнут длительной и мучительной боли таким способом, который сделал бы честь духовному отцу Роя.
Рой снял наушники с головы и услышал, как пилот сказал по радио:
– ...в полном соответствии с контролем из Вегаса и судя по скорости нашей цели, мы находимся в шестнадцати минутах от места предстоящего рандеву. Шестнадцать минут до цели.
* * *
Небо было подобно синему стеклу.
Семнадцать миль до Седар-Сити.
На шоссе движение стало более оживленным. Элли часто сигналила, чтобы медлительные водители освободили ей дорогу. Когда водители упорствовали, она демонстрировала чудеса маневренности, чтобы все-таки обойти их. Она даже иногда обходила их справа, когда понимала, что такой обгон возможен.
Им пришлось ехать медленнее из-за интенсивного движения, но из-за постоянных рискованных виражей казалось, что они ехали быстрее, чем было на самом деле. Спенсер старался держаться за что-нибудь, чтобы не соскочить с сиденья. На заднем сиденье Рокки снова начал качать головой.
– Даже если у вас нет доказательств, вы можете обратиться к прессе, – предложил Спенсер. – Вы можете подтолкнуть их в нужном направлении, и Саммертону придется защищаться.
– Я пыталась сделать это дважды. Сначала я связалась с журналисткой из «Нью-Йорк таймс» через компьютер. Мы переговорили и назначили друг другу свидание в индийском ресторане. Я ей четко объяснила, что если она кому-нибудь проговорится, то за мою, да и за ее, жизнь никто не даст ломаного гроша. Я приехала на четыре часа раньше. И начала вести наблюдение за этим местом в бинокль с крыши здания, стоявшего на другой стороне улицы. Мне было нужно убедиться, что она придет одна и там не будет никакой засады.
Я посчитала, что опоздаю к ней на свидание на тридцать минут, а за это время послежу за улицей. Но через пятнадцать минут после того, как она прибыла туда... ресторан взлетел на воздух. Полиция заявила, что это был взрыв газа.
– А эта женщина?
– Она погибла, и с ней еще четырнадцать человек, сидевших в ресторане.
– Боже ты мой!
– Потом через неделю журналист из «Вашингтон пост» должен был встретиться со мной в парке. Я сидела на крыше с сотовым телефоном недалеко от этого места. Мы должны были встретиться спустя шесть часов. До встречи осталось полтора часа, и вдруг прибывает грузовик департамента коммунальной службы. Он останавливается рядом с парком. Рабочие открывают канализационный люк, устанавливают вокруг него ограждение.
– Но они не были настоящими рабочими, так?
– У меня был с собой многоканальный сканер на батарейках. Я настроилась на ту частоту, на которой они вели переговоры этой липовой рабочей команды с липовым вагончиком-бытовкой, расположенным на другой стороне парка.
– Вы же просто умница! – с восхищением сказал он.
– В парке были еще три агента. Один из них делал вид, что он нищий, а два остальные притворялись, что работают в этом парке. Потом наступило время встречи и появился журналист. Он пошел к памятнику, у которого я назначила ему свидание. И этот сучий сын тоже пришел с передатчиком! Я слышала, как он что-то бормотал им, говоря, что он меня не видит, и спрашивал, что ему, бедному, теперь нужно делать. Они его успокаивали, говорили, чтобы он не волновался, что ему следует еще подождать. Этот маленький вонючка, должно быть, получал жалованье от Тома Саммертона и сразу же позвонил ему после разговора со мной.
Не доезжая десять миль до Седар-Сити, они оказались позади «Доджа». Он ехал со скоростью десять миль в час, как было положено на этом участке дороги. Через заднее окно машины были видны два ружья, укрепленные на специальной подставке.
Водитель пикапа слушал, как Элли упорно сигналила. Он не собирался дать ей возможность обогнать его.
– Вот кретин! – возмущалась Элли. Она просигналила еще, но водитель изображал из себя глухого.
– Может, мы везем тяжелобольного, которому срочно нужен врач.
– Ну, с таким же успехом он может подумать, что мы – парочка идиотов, накачанных наркотиками и просто желающих устроить гонки на шоссе.
Водитель пикапа, видимо, не испытывал ни страха, ни жалости. Он среагировал на гудки тем, что высунул руку в окно и сделал грязный жест, адресованный Элли.
Слева его невозможно было обойти. Видимость была ограничена, и им навстречу постоянно двигался поток транспорта.
Спенсер посмотрел на часы. Оставалось всего пятнадцать минут от тех двух часов, которые, как решила Элли, были относительно безопасны для них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85