Было пусто и тихо, шум погони пропал за рекой, степь открыта на все четыре стороны – беги! Но те, кто мог, убежали, а кто не мог – тому и в просторной степи нет дороги. Люди стали опасливо выходить наружу, потерянно бродили по лагерю, иные зачем-то собирали и складывали на повозки опрокинутые вещи. Испуганно разбежались, едва появился новый большой отряд войск, попрятались в свои углы; оттуда снова полился вой и плач, но уже не такой громкий. Отряд остановился посреди лагеря, молодой начальник тысячи, коренастый, степенного вида, соскочил с лошади, заглянул в пустой сумрак ближней юрты, обвел взглядом весь огромный лагерь, отдельные курени которого терялись вдали по берегу.
– Эко добра-то побросали!
– Ихнее главное добро, боярин, эвон в степи пасется.
– Было ихнее, стало наше. Однако и тут есть чем поживиться. Охотники пограбить найдутся и среди наших.
Лицо боярина стало озабоченным, он подозвал сотских, указал, где расставить стражу, велел осматривать и налаживать повозки, собирать тягловых лошадей и быков, разбросанное добро грузить и не потакать любителям поживы.
– Однако вой слышу, а живой души не видать.
– То бабы и ребятишки ихние, попрятались от страха.
– Ну-ка? кто по-татарски может, покличьте – пусть выходят. Да скажите – мы с бабами и детьми не воюем.
Скоро к боярину отовсюду потянулись пугливые женщины, старые и молодые, в цветных халатах и шароварах, в тюбетейках, расшитых стеклянным бисером, с монистами на шее и вплетенными в мелкие черные косы. Многие держались за руки ребятишек, как за спасительные талисманы. Опущенные, прикрытые ресницами глаза, в фигурах – покорная готовность исполнить любую волю новых господ.
– Вон сколько вас, сирот покинутых! – усмехнулся боярин. – По всему-то стану, поди, целый улус наберется. Придется в Москве ордынский посад строить. Чего молчите? В Москву ведь собирались… Будете в Москве, теперь уж точно.
Воины смеялись, полонянки робко поднимали глаза – такой добродушный смех не может сулить беды.
– Скажите, толмачи, бабам – пусть помогают грузить телеги да костры раздуют. Я велел стадо баранов побольше пригнать, вои наши скоро воротятся – чтоб всем угощения хватило.
– Не промахнись, боярин, – остерег пожилой сотский. – Как бы в котлы яду не подсыпали?
– Проверим. Они первыми из своих котлов угостятся. Да на что этим-то горемычным травить нас теперь? Орда Мамая ушла, а брось мы их тут одних, посередь степи… Ну-ка, спроси – согласны ли они сами остаться?
Толмач перевел, женщины растерянно переглядывались, потом испуганно замотали головами, затараторили: «Москва, якши Москва!»
– То-то, – сощурился боярин. – Во чужую орду – хлебать беду, это они получше нас знают. Давай-ка, орда, за дело, скорее в Москву попадешь! Да поласковей пусть победителей привечают, на пользу пойдет.
Хасан первым взлетел на холм, спрыгнул с лошади, осторожно приблизился к золотому шатру, одолевая трепет. Выйди сейчас Мамай, глядишь, колени сами подломятся и про меч забудешь. Трудно мстить повелителям, кланяться им куда легче. Мечом осторожно раздвинул полог, еще осторожнее заглянул внутрь. Ковры, застеленное коврами ложе, подушки у стенок, одежда и оружие, развешанные на серебряных крючках, вшитых в толстый, стеганый шелк, маленький золотой трон, осыпанный драгоценными каменьями, у изголовья ложа… Сзади наперли, сотский Олекса пытался пролезть в шатер, но Хасан властно остановил его:
– Нельзя, боярин!
– Што там, тигра?
– Хуже, боярин.
Осматриваясь, Хасан внезапно оцепенел. Поднял руку, провел по глазам, но видение не пропало: в трех сотнях шагов от вершины холма, в лощинке, среди молодых березок пряталась знакомая пестрая юрта Мамаевой дочери. Двое воинов в алых халатах, подобные истуканам, стояли у входа, словно Орда мирно отдыхала вокруг. Хасан ничего не понимал, кроме того, что алые халаты не могут стеречь пустую юрту. Да и зачем юрта, если нет царевны? Или там поселилась какая-нибудь временная жена Мамая?
К холму мчались новые отряды русских всадников, и Хасан заторопился.
– Боярин, стой здесь со своими. Не входи в шатер и никого не впускай без меня!
– Да кто там, князь?
– Там может быть Ула. Она не промахивается, от ее укуса не выживают. Ждите меня!
Воины, теснясь у шатра, непонимающе смотрели на Хасана, однако объяснять было некогда, он бегом кинулся вниз, к пестрому шатру, за ним – его десяток. Нукеры, увидев порванный, запыленный пурпурный плащ, разинули рты, но тут же пришли в себя и обнажили мечи. Сзади зашелестело железо – воины Хасана тоже приготовились к схватке. Хасан остановился, заговорил:
– Джигиты! Я знаю вас, вы храбрые и верные люди, но разве меня вы не узнали?
– Мы узнали тебя, изменник! – воскликнул один. – Ты уже хотел похитить царевну и теперь пришел за этим. Но если сделаешь еще шаг, мы изрубим тебя в куски!
– Разве царевна жива?
– Она жива, а ты будешь мертв.
– Князь, дозволь? – рядом с Хасаном встал богатырь из его отряда. – Я научу их уважению.
– Нет! – Хасан остановил воина. Земля пела от гула далеких копыт, пело небо кликами лебедей и ветром, пела душа Хасана немыслимым счастьем. – Нет! Я не хочу крови теперь, здесь, у ее жилища. Слушайте, нукеры, Хасан никогда не был изменником, Хасан от рождения был русским князем, татарин Хасан служил своему русскому государю и своей настоящей родине. Но и второй своей родине, татарской, где он вырос, Хасан всегда желал добра. Предатель – Мамай. Он бросил Орду на русские мечи, а сам, как последний трус, бежал с поля боя, даже не обнажив оружия. Он и вас предал, бросив одних. Он и дочь свою предал, бросил, как добычу, чтобы она не мешала ему спасать его собственную шкуру. Разве обязаны вы соблюдать клятву, данную такому повелителю!
Нукеры смутились. Забытые, оставленные на произвол судьбы, не имеющие права на шаг отойти от юрты царевны, они не понимали до конца, что происходит. Видя их колебание, Хасан с еще большим жаром заговорил:
– Вы знаете меня, джигиты, – один я, без помощи моих воинов, мог бы проложить себе дорогу в эту юрту. Но, клянусь всесильным богом, я не хочу вашей крови. И пришел я не погубить царевну, а спасти. Слышите – русское войско облегает холм. Мамая больше нет, здесь власть русского государя, и я – его служебный князь. Вы честные воины, я знаю, и готов взять вас к себе на службу. Уберите мечи! Ради ваших матерей, которые, как и вы, наверное, брошены на волю судьбы, уберите мечи!
Воины разом отступили, вложили мечи в ножны, склонили головы, когда Хасан проходил в шатер, – этому человеку они готовы были служить теперь, когда Мамай так предательски бросил их. Нукерами обязаны дорожить даже великие ханы. Русские стояли в нерешительности, поглядывая на богатырей в алых халатах, которые, кажется, намеревались продолжать службу у этого шатра…
Хасану показалось – продолжается та безумная ночь, когда он впервые самовольно вошел в это святилище. Почти все было по-прежнему здесь, только не свеча, а вечерний луч, проникавший сквозь полосу прозрачного стекла, вшитого в шелк, освещал убранство юрты, да рабынь было несколько, одни жались по углам, другие к ложу царевны. Она лежала под тем же балдахином, укрытая легким шелковым одеялом, и смотрела на Хасана расширенными глазами. Как и тогда, он опустился на колени и прижался лицом к ее ногам. Нескоро подняв голову, он посмотрел в ее лицо и с трудом узнал. Оно было бледным, опавшим, только глаза те же, да губы пылали еще ярче.
– Я пришел служить тебе, царевна.
Она покачала головой:
– Я все слышала, – от звука ее голоса Хасан вздрогнул счастливо, хотя полушепот ее походил на плач. – Значит, Орда разбита… Я чуяла эту беду…
Рабыни слезно заголосили, она с досадой велела им замолчать, и они покорно затихли.
– Если ты правда русский князь и пришел за мной, я не гожусь в служанки. Видишь, не могу даже встать, чтобы поднести тебе чашу вина, как тогда…
Хасан понял, почему она в такой час на ложе, почему брошена отцом, он снова прижался лицом к ее ногам.
– Ты никогда не станешь ничьей служанкой, потому что ты – моя госпожа до конца дней. Мое княжество – твое княжество. Но если хочешь вернуться в Сарай, я сделаю это.
Девушка закусила губу, все так же покачивая головой, по бледным щекам ее текли слезы.
– Мне часто снилось, будто я стала русской княгиней. И вот как злая судьба наказала меня за то, что готова была принять чужую веру… Лучше бы я умерла от яда этой страшной гадины. У моих ног прекрасный князь, которого я однажды готова была полюбить простым нукером, и я не могу даже встать, чтобы поклониться ему за преданность. Лучше я умру…
Снова завыли в голос рабыни, Хасан выпрямился:
– Царевна!.. Нет, забудьте все ордынскую царевну! Ее нет больше! Княгиня Наиля, княжна Наиля – как хочешь зовись отныне. И, клянусь богом, ты будешь ходить!
Кусая губы и молча плача, девушка все так же отрицательно качала головой, но Хасан уже все решил за нее. Потому что услышал ее признание.
– Почему я раньше не знала, кто ты!
Хасан засмеялся:
– Это знали только три человека на всей земле. Боюсь, если бы узнал четвертый, мою голову Мамай велел бы давно насадить на кол.
– Ох! – девушка прижала руку ко рту. – Тот человек, на берегу, в клетке… Спаси его, он, наверное, жив, я велела кормить и поить его…
Ничего не спрашивая, Хасан вскочил, вышел из шатра. Нукеры снова склонили головы. Солнце ушло за холм, шум погони затих на другой стороне реки, откуда-то приближался многоголосый шум стада. Русские воины на холме терпеливо ждали Хасана.
– Следуй за мной! – бросил одному из «алых халатов». – Кто тут у вас в клетке?
Нукер молча пошел впереди, вывел Хасана на низкий откос, скрытый от холма кустами, остановился, шагнул в сторону. Хасан отпрянул: из железной клетки на него смотрел пустыми глазницами оскаленный бородатый череп. Что-то вдруг шевельнулось на его затылке, будто ощетинилась короткая рыжеватая шерсть, и волосы Хасана приподняли шлем.
– Что это?!
– Крысы, – угрюмо ответил нукер. – Они проели голову и поселились в ней. У них там еще много корма.
Ударом ноги Хасан отшвырнул клетку, крыса, пискнув, скрылась в своем страшном жилище.
– Кто? – Хасан едва сдерживал дрожь. – Кто придумал эту казнь?
– Повелитель Мамай.
– Нет больше такого повелителя. Нет! Запомни, нукер!
Он знал порядки в этом стане и догадался, что царевне стало известно от кого-то о казни; она, конечно, просила начальника стражи выбросить из клетки мерзких тварей, а закопанного кормить и поить, ее, конечно, успокоили и обманули.
– Ты знаешь этого человека?
– Нет. Его привезли воины Батарбека. Кто он, слышали телохранители Мамая, но они далеко.
– Слушай, нукер. Я возвращаюсь назад, ты же останешься и похоронишь его по русскому обычаю и крест поставишь. Молчи! Поставишь крест, потом скажешь мне. Да шевелись. Если русские увидят это, я не ручаюсь за жизнь татар, оставшихся в лагере и захваченных в бою. Воеводе скажу сам.
Не заходя в юрту царевны, Хасан оставил около нее трех своих воинов, не доверяясь «алым халатам», и медленно пошел на холм, подавленный тем, что увидел на берегу. Кто этот человек, ставший одной из тысяч жертв ненасытного владыки степей? Его теперь и брат родной не узнает. Кто бы он ни был, но если над могилой его зажжется небесное сияние, это будет не слишком большой наградой ему за принятые муки.
В желтый шатер Хасан вошел сам, надев шлем со стальным забралом и железные перчатки, но предосторожности оказались напрасными: ни сторожевой змеи, ни ящика, в котором жила она, в шатре не оказалось. Может быть, Мамай успел захватить свое сокровище, может быть, где-то похоронил его – эта тайна исчезла вместе с владыкой Орды. И снова Хасан содрогнулся, подумав, что Ула могла оказаться в походном шатре на Красном Холме. Как же он не подумал, присоединяясь к преследованию!.. Ведь кто-то первым войдет туда, ни о чем не подозревая… Или уже вошел… Вся радость Хасана померкла: следы ордынского владыки отравляли жизнь вокруг, и долго еще будут отравлять. Есть ли в русском войске умелые лекари? В Орде были настоящие чудотворцы, надо поискать – целителей и священников воины не трогают.
По всему левому берегу Красивой Мечи пылали огромные костры, возле них суетились люди, среди которых было множество полонянинов, получивших свободу, пастухи гнали крикливые стада овец, и всюду звенели протяжные русские песни. Из-за Красивой Мечи вброд переправлялись усталые отряды русских воинов, сопровождая захваченные в погоне кибитки, гоня новые стада и табуны. Остатки Орды рассеялись по степи, гнаться за ними дальше было бессмысленно. Скоро собраться вновь войско Мамая не могло. И все же вокруг лагеря на всех холмах уже стояли конные дозоры. За спиной Хасана воины оживленно вспоминали, кто как бился, и жесточайшая битва в их устах сейчас казалась веселой потехой.
– Ей-бо, прет он на меня, саблюка што дышло, а рожа – шире плеч, ну, как в этакую-то не угадать – дал ему раза, а он тож – ка-ак даст…
– Врешь, Кирька, – осаживал говоруна насмешливый голос. – Татарчонок-то те с мизинец попался, и конишка у нево хромой, подшибленный…
– Эка, подшибленный! Прыснул в степь – аж пламя с-под копыт, да от мово буланки рази удерешь! Это тебе кривой татарин выпал, ору – бей, мол, справа, он лишь другу сторону видит, дак нет…
– Эт што! Вон Никита саблю потерял, а на него огромадный идолище напер, усищи – до плеч, епанча гривастыми змеями расшита, ну, думаю, каюк мужику. Дак наш Никита со страху-то кэ-эк харкнет ему в рыло – и глазищи, и нос, и усы залепил, тот взвыл да наутек…
Хохотали, потешаясь друг над другом, озорно и беззлобно. Им еще плакать, когда вернутся на поле, где лежат посеченные братья, но сейчас вдали от кровавой земли, кровавых ручьев и рек, после страшной опасности и жесточайшего напряжения битвы, они отдыхали радостью победы и веселым разговором.
– Боярин Олекса, – позвал Хасан. – Видишь там, вдали на берегу, шелковые юрты. То – юрты ханских мурз. У иных целые гаремы были с собой. Поди, многие остались.
– Да ну!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83