Дед мой тоже бранил дядьку Фрола – зачем-де про Коломну им сказал! Я же сердцем чую – наши они… Да разве в том лишь дело, боярин Василий Андреич!
– И я тебя понимаю, Дарьюшка, – глухо сказал Тупик. – Скоро ворочусь, только службу исправлю.
Васька оборотился к своим воинам, которые разговаривали с мужиками, не обращая никакого внимания на начальника, резко свистнул, и разведчики, словно только того и ждали – мгновенно оказались в седлах. Васька крикнул:
– Двигайте, мужики, торопитесь, мы скоро будем назад! За мной, сакмагоны!..
Облачко дорожной пыли скрыло витязей, а когда рассеялось, их словно и не бывало. Первым подал голос Сенька Бобырь:
– Ох, и зверюга, видать, этот Дарьин ухажер. Гляди, Таршила, станешь боярским тестем – сожрет. Гордыни в нем на трех князей.
– Не зверь он, – отозвался Таршила. – Парнем его знал, два брата его старшие вместе с Иваном моим на Пьяну были от Димитрия Ивановича посланы и там легли. Вся семья у них славная, воины добрые и товарищи верные. Тебе бы его службу…
Дед покосился на поникшую внучку.
– Война зверит, – вздохнул Фрол. – Да я-то, олух…
– Што ж што война? – буркнул Гридя. – Ить он как те прозвал? «Мразь посошная» – ишь ты! Я б ему за то по роже-т, хучь и блестит пузом. Што ж оне без посошной мрази на татар не пошли?
– Верно, Гридя! – поддержал Юрко. – Мы не скот убойный. Сами, охотниками, идем. Может, раньше его прольем кровь за нашу землю.
– Ну, навряд, – хмыкнул Таршила. – Глядишь, им уж сейчас выпадет с татарами схлестнуться. Этих не проведешь – разведка князя Димитрия.
– Он басурманов порубил и нашу деревню спас, – подала голос Дарья. – И рыжий, который перевязанный, там был.
– Слыхали, мужики, вон как поворачивается Васька Тупик. – Таршила внимательно посмотрел в лицо внучки. Она теперь не отрывала взгляда от дороги.
– Все ж добрые витязи у нашего князя, – вздохнул Сенька. – Был бы конь, как у них, кинул бы вас да увязался за боярином.
– Кобель он цепной, твой боярин, – проворчал кузнец.
– Будет, Гридя, – оборвал Фрол. – Не время считаться.
Колонна тронулась. Таршила, растревоженный разговором с Иваном Копыто, которого хорошо знал, шагал рядом с подводой, поглядывал на Дарью, вздыхал. Еще тревожнее стало ему за свою нечаянно обретенную радость, за родную кровиночку – ясноглазую внучку Дарьюшку. Лучшего жениха, чем Васька Тупик, он не мог бы ей пожелать, но приближалась битва жестокая, а в битвах первыми гибнут самые лучшие, самые честные, самые храбрые воины. Правда, Васька, говорят, удачлив, как всякий решительный и находчивый боец, но зато и отчаян до смерти. Недаром прозвище у него – «Тупик», то есть топор-колун, который раскалывает лесины ударом со всего плеча, не боится зазубрин и в любой момент превращается из топора в молот – хоть кузнечный, хоть боевой. Но колун-то железный, а Васька живой…
Часа через два впереди блеснуло, взвилась пыль, всадники вырвались из-за пригорка, Тупик загородил дорогу колонне, спрыгнул с коня, подошел к Фролу, снял шлем.
– Они правда не враги – в том убедился. Прости, отец. В гневе своем не раскаиваюсь, а за слово нечистое прости.
– Бог простит, – смутился Фрол.
– Бог простит – то заслужу, но и ты прости, отец, коли можешь. Не тебя одного оскорбил я, а простишь ты – русские люди, значит, простят злую нечаянность мою.
Фрол растерянно молчал, не зная, как ему отвечать этому странному боярину, но Васька, видать, принял его молчание за отказ, сорвал с пояса плеть, протянул мужику.
– Бей за слово мерзкое, чтоб помнил Васька Тупик грех свой перед народом русским всю жизнь. Бей, но прости.
Фрол попятился, оторопело оглянулся на недвижных всадников.
– Што ты, сынок, што ты! Нет во мне зла на тебя…
– Прости, – повторил Васька. – Не от сердца сорвалось у меня. Как услышал, что сказал татарам про Коломну, в голове помутилось. Подумал – набрали в войско неучей, а эти неучи простого дела не хотят осмыслить. Ведь что будет, коли Мамай сейчас на Коломну ударит!.. Коломна – это ж ныне тайна святая наша, всенародная тайна. Ведь и распоследний подлюга, у коего есть хоть капля русской крови, не должен рассказывать о ней человеку чужому. Вот отчего ослепило меня, но и во гневе не смел я сказать того, что сказано мной.
Фрол шагнул к воину.
– Прости и ты, сынок, дурака старого. Правда твоя святая – неучи мы в деле таком. Да што ж делать, коли всем надо идти на битву? Вот и учимся в горе-беде, и тебе за урок спасибо. Вижу, сердце у тебя золотое, не терзай его понапрасну. Не от гордыни слово твое сказано – только от боли за дело святое, за всех нас, ратников неученых. От боли-то за свой народ, бывает, его свои костерят почище врагов. Спасибо тебе, сынок, а русской земле спасибо, што есть у нее ныне такие витязи.
Васька надел шлем, оглянулся. Дарья стояла возле телеги, замерев. Он подошел к ней.
– Прощай, Дарьюшка, прости и ты, коли в чем виноват…
– Вася!..
Не боясь чужих взглядов, она прильнула к нему, прижалась лицом к раскаленному от солнца стальному нагруднику. Вдруг оторвалась, отвернулась, сняла с себя медный крестик, надела на шею витязя.
– Иди, ладо мой. Всю жизнь буду ждать до самой смерти тебя одного, Вернись живым…
Он поцеловал ее в сухие горячие уста, и русобородый монах издали перекрестил их.
Васька поклонился ратникам:
– Прощайте, братья. Может, увидимся на поле ратном. Добрый вам путь…
Словно воинской выучки прибавилось у звонцовских ратников после встречи с разведчиками. Даже ратайные лошади, успевшие обнюхаться с боевыми конями сакмагонов, ступали тверже, напористей, и колеса, обильно смазанные дегтем, изумленно моргали спицами, торопливо перешептываясь на ухабах. Люди подобрались так, словно им грозило немедленное нападение. Разговор боярина с их начальником вдруг приоткрыл им то страшное, перед чем они уже стояли, и до самого последнего ухаря дошло, что идут не на потеху, а на такую битву, где их собственные достоинства, желания и сама жизнь – ничто в сравнении с вечностью, встающей за той грядущей битвой. Человек живет ведь и в могиле, пока живы его близкие, его потомки, его народ. А тут неизвестно – будет ли жить народ. И будут ли их могилы?..
Ивашко Колесо, почувствовав настроение ополченцев, громко крикнул:
– Где там наш песенник, где сказитель?
Но вышедший вперед песенник смутился. На перекрестке дорог сидел человек с изуродованным лицом, одетый в жалкое рубище, и громко вскрикивал. Перед ним лежала рваная шапка, а в ней – несколько мелких монет, сухари и вареные яйца – подаяние ранее прошедших ратников. Едва приблизились, нищий, раскачиваясь, запричитал, завыл скрипучим голосом:
– Люди православные, туда глядите, туда глядите! – и тыкал на восток скрюченным пальцем. – Бесов вижу, серые бесы оттоль идут на весь мир хрестьянский. Бойтесь, люди православные! Уж костями засеяна земля хрестьянская, кровушкой полита, будто дождичком осенним, и нет спасенья ни князю светлому, ни боярину гордому, ни смерду горемычному, ни купцу честному. Пламенем во все небо поразят вас бесы серые, смолой окропят адской, што превратит живых в страшных калек, а младенцев – в уродов, и сто лет будут болеть и умирать люди, ступившие на землю ту, где пройдет нечистое войско. И останутся на земле живыми лишь хитрый да мудрый, и будут они што колоски во поле сжатом. Бегите же, православные, от козней адских во леса дремучие, за болота зыбучие, за реки плескучие, за горы высокие, за моря широкие, уносите с собой малых детушек, уводите красных женушек. Прочь!.. Прочь бегите, не медля, уж близка сила нечистая! Будет над нею божья кара, да не скоро придет она, не скоро свергнутся громы небесные на сатанинское войско, и только хитрый да мудрый дождутся суда правого…
– Стой, окаянный, ты что там бормочешь?! – громко воскликнул монах, предводитель монастырского отряда. – Мне лучше ведома воля Спаса: он велит встречать бесов мечом и крестом!
– Сатано! – завыл нищий, тыча скрюченным пальцем в монаха. – Сатано-о, в подряснике сатано, а копыта – вон они, снаружи твои копыта, вижу их, и рога вижу на лбу твоем, сатано!..
Мужики во все глаза смотрели на монаха, и кое-кому уже въяве чудились рога на его высоком лбу, однако монах не смутился, взял нищего за шиворот, поставил на ноги.
– Ну-ка, православные, глянем, не сам ли он сатана на службе у нехристей?
– Оставь его, отче, ибо провидец он, – робко попросил дюжий растерянный ополченец. – Вишь, вериги на ем, юрод он.
– Вериги? Ныне божьи люди свои вериги отдают на мечи и копья.
Монах рванул рубище нищего; открылась мускулистая грудь, на ней висели железная цепь и крепко затянутый шнурком кожаный мешочек. Глаза нищего сверкнули осмысленной злобой, монах усмехнулся, кивнул Юрку Сапожнику:
– Держи его крепче, сыне, взглянуть надобно, не святые ли мощи таятся в сей калите?
Он осторожно развязал мешочек, отстранясь, заглянул в него, потряс легонько, наружу посыпался сероватый порошок.
– Грех, грех – по ветру развеян пепел великомученика, снадобье бесценное, исцеляющее от болезней, осушающее слезы вдовицы, дающее силы слабому, зрение слепому, смелость робкому…
– Ага, – перебил монах, – снадобье? Давайте, дети мои, полечим сего горемыку от страха и скудоумия. Он, знать, на себя и щепоти не потратил – больно сирот и вдовиц жалеет, для них бережет. Раскройте ему зев, а я и всыплю от пепла великомученика.
Нищий завизжал, ударил Юрка ногой, выхватил из-под рубища узкий кинжал, но монах был настороже, отбросив мешочек, поймал руку «юродивого» своей могучей дланью, сжал так, что у того ноги подкосились.
– Ордынская собака! – гневно произнес монах. – Божьим человеком прикинулся. Я тебя сразу прозрел по речам твоим, мы истинно божьих людей каждодневно привечаем. Сказывай правду!
Ползая в пыли у ног ратников, «нищий» молил о пощаде, говорил, что был ордынским рабом, его мучили, и только для виду согласился служить Мамаю – лишь бы получить волю.
– Для виду? А речи твои поганые? Скольких небось уж смутил, окаянный!.. А из мешка свово в какие колодцы сыпал?
Мужики смотрели на извивающегося в пыли человека со страхом.
– Поняли, отчего озверел Васька Тупик? – спросил Таршила.
– Што ж делать с ним, святой отец? – спросил Фрол.
Монах пожал плечами, сурово глядя на затихшего лазутчика.
– Ты начальник, решай. Тут дело мирское.
– С собой взять придется.
– На кой бес он нужон? – проворчал Таршила. – Да и сбежит дорогой. С изменниками разговор один.
«Нищий» снова стал хватать Фрола за ноги, сулил показать серебро, которое у него-де зарыто недалеко.
– Июда! О сребрениках заговорил! Встань да помри хоть по-человечески. Кто свершит правый суд, мужики?
Ополченцы отшатнулись. Таршила нахмурился, взялся за ремень кистеня, через плечо покосился на возок, где сидела внучка, отрицательно качнул головой и перехватил насупленный взор кузнеца – не могу, мол, при ней, давай ты, что ли?..
Лазутчик внезапно вскочил, растолкав мужиков сильным телом, кинулся в сторону ближнего леска и ушел бы, промедли ратники, но, словно ястреб за удирающим петухом, кинулся за ним Алешка Варяг, свистнул кистенем, и ордынский прихвостень, вскинув руки, не издав ни звука, пластом свалился в траву. Мужики торопливо начали креститься.
Так звонцовские ратники открыли свой боевой счет.
– Чудно, – сказал побледневший Филька. – Идем на ордынцев, а первым свово порешили.
– Свово? – гневно спросил Таршила. – Этот «свой» похуже сотни Мамаевой.
Фрол шагнул к бледному Алешке. Тот растерянно вертел в руках кистень, разглядывая его со страхом. Наверное, не мог поверить, что эта простая свинцовая гиря на ремне способна так мгновенно лишить жизни сильного врага… Экое счастье, что в ссорах с деревенскими парнями, бывало, только грозили друг другу кистенями, а в дело их не пускали. Какую ведь беду можно нажить одним взмахом руки в дурной запальчивости!
– Удар молодецкий, – сказал Фрол, успокоительно положив руку на плечо парня. – Быть тебе добрым воином, Алексей.
– И штоб прозвища его более слыхано не было, – сурово добавил Таршила. – Все прежнее озорство те прощается, Лексей.
Парни оробело посматривали на покрасневшего Алешку. Отец, тощий рыжий пастух звонцовский, покачивал головой.
– Видать, не зря я тя порол, Варяг ты эдакий, довелось от людей доброе слово услыхать.
Подошел Юрко, протянул руку, Алешка взял ее с чувством, растерянно забормотал:
– Да што!.. Я их, гадов, хоть сколь положу, вы мне только укажите.
Мужики нервно рассмеялись. Наскоро зарыли мертвое тело, и колонна продолжала путь, обрастая все новыми людьми и подводами.
Васька Тупик вел отряд под Орду. Потрясенный тем, как чудесно скрестился его путь с путем Дарьи, он видел в том лишь промысел неба, ответ на его молитву. Теперь он был убежден, что непременно погибнет в битве с Мамаем, но убеждение лишь прибавляло желания поскорее скрестить свой меч с вражеским. Только Дарью было жалко, и поцелуй ее все сильнее разгорался на губах.
Минули границу Московской и Рязанской земель, где смерды и сами не знали, какому князю служат, но всюду уже прошла тревога. Медленно менялся облик русской земли. Сплошные леса теперь чаще перебивались кулигами и полянами, холмы и увалы, поросшие веселым светлым мелколесьем, нарушали однообразие русской равнины, но еще попадались и обширные сыроватые дебри.
В такое дикое чернолесье угодили под вечер. Косые, редкие лучи солнца, словно в дыму, висели в лесных испарениях, вокруг горбатились темные колоды, рогатился обросший мхами бурелом, и не было пути ни вправо, ни влево, только вперед уводила тропа, суживаясь и поминутно ныряя в заросли ольхи, калины и дикой черемухи. Кони тревожно похрапывали, нервно взванивали удилами, косясь в темноту подлеска – обиталище медведей, росомах, волков и рысей; там изредка мелькали какие-то гибкие тени, потрескивал сухой сучок под мягкой хищной лапой, иногда топотали не то вепри, не то олени. Наконец лосиная тропа вывела всадников в сухое прибрежное красноборье. Вековые сосны стояли сплошными рядами, словно лесные витязи, построившиеся для битвы с неведомым врагом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83