И кони, сходясь, рвали друг друга зубами, били копытами, атласные шкуры их взмокли от пота и крови. С Пересвета от резкого движения слетел шлем, длинные русые волосы его волной ходили за плечами, сухощавое лицо словно заострилось, взгляд суженных глаз не отрывался от лица врага. Все яростные наскоки Темир-бека, все попытки его достать обнаженную голову русского отражались ударами такой силы, что темник начал бояться, как бы не выронить меча. Он молил аллаха, чтобы выдержал булат дамасского клинка, подаренного Мамаем, – иначе противник развалит его пополам. Второй раз в жизни Темир-бек встретил равного себе бойца. Но если Хасан брал искусством и ловкостью, в этом боярине-монахе воинское искусство соединялось с такой силой, против которой даже обезьяньи руки темника не способны долго выдержать. Каждый удар отсушивал ладони, болели локти и плечи, Темир-бек начал дрожать от напряжения, покрывался потом… Внезапно глаза его сверкнули радостью – что-то, сверкнув, просвистело возле его головы, и он увидел в руке противника рукоять меча с коротким обломком клинка. Издав торжествующий крик, Темир-бек кинулся на врага без страха и с этим криком вступил на путь вечности. Палица, доселе висевшая на поясе Пересвета, мгновенно оказалась в его длани, легкий меч не смог удержать ее, словно гора обрушилась на окованное плечо темника возле самой шеи, хруст железа смешался с хрустом костей, и волна мрака затопила черную душу Темира. Он умер легко, много легче тех, кого предавал смерти по законам Орды и ханскому произволу.
Гривастый жеребец, не чуя хозяйской руки, шарахнулся, понес в сторону Непрядвы заваливающегося набок всадника… В буре русского клича Пересвет выпрямился в седле, поднес к лицу руку в железной перчатке, словно хотел отереть пот со лба, и в победном реве воинов не уловил отчаянного крика Осляби:
– Брат Александр!..
Черная тяжелая стрела из генуэзского арбалета ударила в самый висок, витязь-монах покачнулся в седле и начал падать на гриву рысака, тот, храпя, метнулся к своим. Степь содрогнулась, и коршунов в небе разметало от гневного крика пятитысячного русского полка. Победителя в таком поединке положено уважать и врагам. Его можно снова вызвать на честный бой, если ты отважен, но бить исподтишка стрелой, прячась за чужие спины, – неслыханная подлость трусов. Ордынские всадники не отличались благородством, а наемники стоили своих хозяев.
Враз опустились тысячи копий, и полк, ощетиненный каленой сталью, первым двинулся на черные щиты врагов. Фряги тоже опустили копья, образовав сплошную колючую стену, пошли вперед особым напористым шагом, бесстрашно встречая русскую контратаку. Дикий вой всадников пронесся от края до края Куликова поля, и тучи алан, касогов, кипчаков, ясов и других племен, названия которым не знали даже они сами, устремились на русское войско.
Меньше сотни шагов оставалось пройти враждебным ратям, когда над гулом начинающегося сражения вознеслись к небу два пронзительных крика:
– Отец Герасим!..
– Отец Герасим!..
И перед ратниками, еще потрясенными схваткой конных богатырей, развернулось новое невероятное событие. Из переднего ряда генуэзской пехоты, бросая щиты и копья, вырвались двое рослых воинов в черных панцирях и бегом кинулись к седоватому попу, идущему впереди ратников с высоко поднятым медным распятием.
– Отец Герасим!.. – два крика слились в один, и поп вдруг покачнулся, заслонил лицо широким рукавом. К нему рванулись из строя ражий детина с огромной алебардой в руках и приземистый, дремучего вида бородач с секирой, но поп резким жестом отстранил их и протянул руки навстречу чернопанцирным чужакам.
– Дети мои!.. Коленька, Ваня-а!..
Они упали перед ним на колени, хватали руками его одежду, повторяя, как безумные:
– Отец Герасим… Отец Герасим…
Любого попа они, вероятно, признали бы за отца Герасима, но это был, действительно, он, назвавший их имена.
Фряги опомнились, их нарушенный ряд сомкнулся, в сторону беглецов со свистом полетели короткие метательные копья, но уже дюжина щитов заслонила попа и его сыновей, и тысячи русских сулиц наполнили воздух шелестом, ударили в черные щиты генуэзцев. Иные враги падали, убитые и оглушенные, многие пытались перерубить своими короткими мечами древки сулиц, воткнувшихся в щиты, но упругое дерево плохо поддавалось, а гигантский еж русского полка стремительно наползал, и наемники бросали щиты, чтобы крепче держать копья…
Слева, вдали, над рядами пешцев метался малиновый плащ Федора Белозерского, и оттуда прикатился воинственный клич, его подхватили в центре полка и на правом крыле. Развернутые лавы конных сотен уже встретили вражеских всадников, стремящихся охватить полк; началась кавалерийская рубка, и непосвященному было бы удивительно, что эти тоненькие лавы гонят крикливые орды степных и горских наездников, как веник гонит пыль. И сошлись две колючих стены, сотни убитых рухнули в потоптанную траву, обливая ее горячей кровью, другие, нанизанные на копья, двигались вместе со стеной войска, громоздящего трупы на трупы. Как одна, полегли первые две шеренги наемников, третья качнулась назад под напором русского полка, но ее подпер новый вал фрягов, бросил вперед. Уже не копья, а мечи, топоры, ножи и шестоперы совершали кровавое дело, уже не столько от железа, сколько от давки гибли люди; из свалки неслись вопли раненых и придавленных, задыхающихся от нехватки воздуха, захлебывающихся в своей и чужой крови, когда третий вал фрягов заставил податься назад тоненький длинник русского полка.
Окруженный своими дружинниками, Оболенский рубился посреди самой жестокой свалки; копыта коней скользили по трупам, но кони, храпя, прыгали через шевелящиеся завалы, через шеренги черных панцирей, стремившихся окружить князя. Рядом, с перекошенным лицом, весь забрызганный красным, жестоко, страшно рубился Ослябя, прикрытый со спины сыном и двумя бородачами в схимах; вслед за Оболенским и Ослябей отряд пешцев глубоко вклинился во вражеский строй. Туда, на выручку воеводе, рванулся было Димитрий Иванович, но окованная железом рука Тупика схватила повод княжеского коня.
– Как смеешь, Васька! – загремел Димитрий и натолкнулся на ледяную синеву глаз своего стража.
– Смею, государь!.. Копыто, выручай Оболенского!
Десяток могучих дружинников государя врезался в толпу черных панцирей, другой десяток своими телами и конями продолжал заслонять Димитрия. Засвистели стрелы – из-за неровных, сбившихся рядов генуэзской пехоты, медленно оттесняющей русские ряды, непрерывно стреляли конные ордынцы. Нарастающий чужой рев доносился от прогнувшихся крыльев, и Димитрий, закрываясь щитом, тревожно огляделся. Слева, в кровавом мареве над взблеском мечей и секир, еще метался малиновый плащ Федора Белозерского, справа, на отогнувшемся крыле полка, посвечивал золотой шелом Ивана Тарусского; конные сотни прикрытия смешались с ордами степняков и горцев, и только по бешеной круговерти всадников можно было понять, что сотни еще сражаются. Жив ли ты, славный Семен Мелик? И ты, розоволицый красавец Иван Белозерский? Закинем ли мы с тобой еще раз сети в Белоозеро?..
Димитрий отчетливо видел: ордынцы и фряги отсекают левое крыло полка, пытаясь окружить. Увлеклись воеводы сечей, не замечают беды. Боброк не зря остерегал: если полк окружат, стиснут железным кольцом, многие воины погибнут напрасно. Димитрий рванулся к полковому стягу, его дружинники расчищали путь мечами и конскими грудями, срезая тупой клин черных панцирей, вдавленный в центр полка.
– С нами государь!
– Слава Димитрию! – загремели клики. Русские ряды усилили сопротивление, оттесняя врагов. Димитрий вырвал древко из рук растерявшегося сигнальщика, стал раскачивать стяг. Стрела ударила в золоченый шлем князя, Тупик резко вскинул щит, потом принял древко из государевых рук, сунул сигнальщику.
– Работай, твое дело!..
Удивительно, но и в этом кровавом содоме начальники следили за стягом; полк, отражая удары, начал медленно пятиться, выравнивая уцелевшие ряды, стягиваясь к середине. Но левое крыло его уже было отрезано. Примчался Оболенский с убавленной наполовину дружиной, меч в крови, броня в крови, даже на бороде красные капли, будто облился клюквенным соком.
– Командуй, княже, не шибко лезь на мечи сам-то!.. По шагу отводи полк. Мне пора в большой, сейчас главное начнется.
С седла Димитрий притянул к себе Оболенского, крепко поцеловал в губы. Прежде чем повернуть коня, увидел: среди копий, мечей и секир с высоко поднятым распятием идет русский поп, рот открыт в пении, а справа и слева двое рослых воинов отражают и наносят удары короткими прямыми мечами. И навстречу этой троице прорубается ватага во главе с ражим детиной, вооруженным длинной алебардой. Так и остался Герасим в памяти государя осиянный блеском боевой стали посреди мятущихся врагов. Пробьется ли к своим с сынами и братьями легендарный поп-атаман, сподобленный небом звать людей не к миру и покорности, но к мечу и бунту?..
Как не спешил государь, а все же на полпути осадил коня на взгорке, обернулся назад. Вдвое уменьшенный передовой полк медленно отходил, устилая поле своими и вражескими телами. Левое крыло его билось на том же месте, окруженное пехотой и конницей Орды. «Простите государя, русские ратники, и вы, князья Белозерские, и ты, воевода Серкиз. Нечем государю помочь вам в эту минуту. Вечная слава вам и вечная память за то, что стоите в жестоком кольце врага, не выпуская мечей, и каждый удар ваш падает на чашу весов нашей победы».
– Жив Мелик-то! – громко сказал Тупик. – Вон он, вертит Орду.
Несколько поределых сотен на правом крыле слились в один отряд, отбивая конницу ордынских вассалов, которая сейчас засыпала русских стрелами, но в решительную атаку не шла, будто выжидая. Фряги потеряли строгий порядок, растянутой толпой следовали они за медленно отходящим полком, нападая уже без той наглости, с какой начинали битву. Казалось, и наступают они лишь потому, что на них напирают конные сотни Орды. Земля за их спинами была покрыта черными щитами и панцирями, среди которых белели рубашки и кольчуги русских ратников. Туда, к этому полю стонов, смертной тоски и боли, устремились разношерстные всадники вассальных орд, но от огромного тумена, стоящего под Красным Холмом, отделилось несколько сотен; с обнаженными мечами татары устремились на мародеров, и те в панике бросились к своим отрядам.
Внезапно новый оглушительный вой взмыл над полем, закачалась степь от конского топота – вся масса союзников Мамая, обтекая смятые крылья передового полка, устремилась тучами на большую рать. Синие, зеленые, красные, желтые и полосатые халаты, епанчи, камзолы, чекмени, пестрые тюрбаны, лохматые шапки, железные шлемы, белые и зеленые чалмы, заросшие и безбородые лица, кони разных мастей и пород – все слилось в бешеном потоке наступления. Более двадцати тысяч всадников неслось на полк правой руки и примыкающее к нему крыло большого. Но еще большая опасность грозила другому крылу русской рати. Там, вдали, густые ряды ногайской, буртасской и ордынской пехоты подпирались конными тысячами Бейбулата, хлынувшими через истоки Смолки…
Димитрий все видел и понимал. «Прости своего государя, передовой полк! Прости и прощай…»
Тысячные массы всадников уже неслись в пространстве между большим и отступающим передовым полком, и Димитрий со своей стражей поскакал к великокняжеским стягам, не обращая внимания на стрелы и вой близких врагов, привлеченных золотым блеском его доспехов. Справа своими телами заслоняли государя Васька Тупик и усач Семен Булава, слева – Иван Копыто и великан Гришка. Видно, воеводы Бренк и Вельяминов давно следили за государем – в ответ на сигналы великокняжеских значков наклонился один из больших стягов рати, и тотчас словно ворота отворились в живой стене русского войска. Димитрий осадил скакуна, сморгнул слезу, выбитую ветром. Посотенно, развертываясь в лаву, вырывались из-за рядов пехоты броненосные витязи на рослых рыжих конях, выстелились длинные блескучие копья над оскаленными мордами лошадей, и громоносный клич заглушил вой атакующих орд:
– Ур-ра-аа!..
Словно порыв вихря смял, закрутил тучи пестрых всадников, ошарашенных видом конной лавы и этим леденящим криком, так странно похожим на рык непобедимых монгольских туменов… Вдали, на правом крыле войска, конный полк князя Андрея Полоцкого, как меч в тесто, врезался в толпы степняков и горцев, рвал на куски, сминал, уничтожал, гнал назад в степь под жестокие мечи и плети ордынцев, загонял целые отряды в буреломные овраги Нижнего Дубяка. Несколько тысяч всадников доскакали до пешей рати на стыке полков, их встретили рои стрел и лес копий, атакующие пытались удержать коней, но под напором задних навалились на копья, громоздя вал из конских и человеческих тел. Воинственный клич врагов сменился душераздирающим воплем ужаса. Задние начали поворачивать, те, кто уцелел в завале, выбирались из него по трупам, теряя оружие, бежали среди конных, сея панику. А в степи ждали ордынцы, чтобы плетьми и мечами погнать обратно – на русские копья…
Конный отряд большого полка приближался к Димитрию, впереди, припадая к самой гриве, мчался сухощавый воевода Иван Квашня. Димитрий пришпорил своего гнедого скакуна, вырвался с дружиной вперед и сам повел конную тысячу навстречу степнякам, облегающим передовой полк. Передние вражеские всадники стали заворачивать коней, но из-за отогнутого фланга передового полка валили новые массы аланов, касогов, кипчаков, еще не понявших, что происходит, – они сталкивались со своими, сбивались в орущую карусель, лишь крайние брызнули в стороны, видя приближение броненосной лавины. Русских было впятеро меньше, но враг видел войско, а не конную толпу, и страх множил это войско бессчетно.
Летели под копыта потоптанные сырые травы, стремительно близились сбившиеся враги. Димитрий выдернул широкий меч, Тупик хотел вырваться вперед, но его Орлик то ли не мог обойти княжеского гнедого, то ли приучен был уступать первенство государеву скакуну – удалось лишь поравняться с Димитрием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83