Хозяин шатра перехватил вопросительный взгляд прислуживающего отрока, осторожно сказал:
– Есть у меня бочонок хлебного вина зеленого, аж горит.
– Нет! – обрезал Димитрий. – Ты мой обычай знаешь: хмельные меды и вина – после битвы, тогда требуются. Теперь же один вред, ибо вино делает человека глупым, ленивым и слабым.
После трапезы объехали полк, Димитрий поглядывал на сосредоточенного Боброка, наконец спросил:
– Ты вроде чем-то недоволен, Дмитрий Михалыч?
– Надо перестроить полк, государь. В десять рядов сильно, однако длинник коротковат. Тебе, Семен, с Белозерскими и Тарусскими все одно Орду не удержать, а задача у вас важнейшая: ряды их расстроить, потрепать, сколь возможно. Ясно: на вас они фрягов пошлют, тех десять тысяч, вас же всего пять. Как же вы их по всей-то полосе встретите, коли этакую глубину полка создали? Охватят вам крылья и в кольце задушат мигом.
– Станем в пять рядов, так уж точно сомнут нас, – осторожно заметил воевода Андрей Серкиз.
– А вы не давайте, чтоб смяли. Бейте, отступая по шагу, наводите на копья большого полка. Но уж коли окружат – поголовно вырежут. Да и так затиснут – сами друг дружку передавите. Пусть они выйдут на большую рать потрепанные – за то слава вам будет.
– Что скажете, воеводы? – спросил Димитрий.
– Прав Боброк, – не колеблясь, заявил Иван Тарусский.
– И у меня та ж думка, – поддержал старший Белозерский.
– Государь! – волнуясь, не выдержал сын Федора Белозерского, юный Иван. – Да мы и в пять рядов шагу им не уступим! Умрем, а стоять будем на месте, где велишь.
Димитрий сдержанно улыбнулся:
– Эх, Ванюша, считать ворога слабее себя нельзя. Бояться его не след – это правильно, но и думать, будто рати вражеские пустой рукавицей сметешь, еще хуже трусости. Фряги – войско, огни и воды прошли, войной живут; о татарах – сам знаешь. Уступать вам придется, как Боброк сказал – по шагу, и тут-то от вас вся храбрость потребуется, да к ней – искусство воинское, без которого храбрости нет. Вот это воям хорошо объясните. – Повернулся к Оболенскому: – Что скажешь, Семен?
– Все уж сказано, государь.
– Коли так – действуй. Конные отряды, что из степи отходить будут, на свои крылья ставь. Воины там добрые. И я, пожалуй, в начале битвы с тобой стану…
Когда направились в большой полк, Боброк осторожно спросил:
– Что ты задумал, княже?
– Ничего нового. По русскому обычаю князь первый начинает сражение.
– Не дело говоришь, Димитрий Иванович! – сердито вскинулся Боброк. – Ты ж сам твердишь: тут не удельная усобица. Твое место – под большим знаменем. Себя не жалеешь – нас пожалей. Убьют – войско падет духом.
– Убьют? Коли того бояться, надо за печкой в тереме сидеть. И под большим знаменем еще скорее убьют. Аль Орду не знаешь? Они не одну отборную тысячу на убой кинут, чтоб главное знамя наше сорвать. Да из арбалетов начнут садить – только держись! – Помолчав, продолжал: – Иного страшусь: как бы за труса не сочли, коли другого поставлю под знаменем. А не могу иначе: должен я везде побывать, где самое горячее дело пойдёт, с малой дружиной буду поворачиваться. Знаешь ведь, каково ратников бодрит, когда государь с ними в одном ряду рубится.
Боброк понял: решение Димитрия бесповоротно, угрюмо нахохлился в седле – сердце чуяло беду. Можно ли уцелеть, бросаясь в круговороты битвы? Он-то представлял эту сечу, в которой сойдутся более двухсот тысяч бойцов. Да, под великокняжескими стягами тоже страшно, а все ж там как-то можно поберечь государя… Когда подъезжали к большому полку, осторожно сказал:
– Ты, конечно, волен, государь, выбирать своё место, хотя этого твоего решения не одобряю. Одно дозволь мне…
– Что еще? – с досадой спросил Димитрий.
– Самому мне выбрать воев, кои с тобой будут в битве.
Димитрий сердито крякнул, сдержал своего резвого Кречета, стянул золоченый шелом, нагревшийся от солнца, обмахнулся рукой и вдруг рассмеялся:
– Мне б тебе поклониться за твою заботливость, княже, а я злюсь. Так и быть, подбирай дружину, но не более двух десятков. В твою счастливую руку я верю.
Молчаливые стаи ворон тянулись вереницами над Куликовым полем. Вдали, над Зеленой Дубравой и приречными лесами, будто хлопьями сажи застилало небо.
– Быть большой крови, – сказал Боброк.
Димитрий безмолвно оглядывал войско.
IV
Воротясь из дозора в передовой полк, Тупик велел своим воинам отдыхать, сам же направился к большой рати. Она строилась, перегораживая широкое поле от Нижнего Дубяка до Смолки, и Васька озадаченно сбил шелом на затылок, разглядывая огромные тучи пеших и конных ратников, движущихся в разных направлениях. Поначалу Васька оставил свои надежды: искать здесь нескольких малознакомых людей – все равно что искать горсть песчинок, брошенных в пустыню. Он пустил коня шагом, раздумывая, не повернуть ли назад, но повернул к истокам Смолки, за которой строился полк левой руки. Конь, отдохнувший ночью, ступал веселым танцующим шагом.
Они еще привыкали друг к другу, конь и всадник… Когда подарили ханского жеребца Боброку, тот растрогался, отдарил своим Орликом. У Хасана собственный четвероногий любимец; Боброков конь достался Тупику. Скакун знаменитый, в битвах испытанный; Васька сомлел от подарка, хотя все еще жалел своего рыжего, убитого в Диком Поле. Оттого особенно обрадовало, что и нового коня тоже звали Орликом. Буроватый и темно-гривый, он и в самом деле похож на молодого царя птиц, легок, бесстрашен у препятствий – то, что требуется в сече. Правда, излишне горяч, не бережлив на силу, которая в нем так и кипит – на княжеских овсах выкормлен, сытой медвяной выпоен. Дорогой конь, и Ваське недешево станет его содержание – не губить же Орлика одним травяным кормом, да и Дмитрию Михайловичу тогда не показывайся на глаза. Каков новый скакун в дальних набегах, Васька не мог сказать уверенно, но стремительная стать, сухая голова, крепкие бабки тонких ног, втянутый плоский живот и ровное дыхание говорили, что и выносливости ему не занимать – вот только немножко сбить горячность. Со временем Васька сделает из Орлика такого коня, какой нужен ему; важно, чтобы гнедой сразу полюбил нового хозяина, доверился его власти всем своим звериным существом, и потому жесткая рука молодого сотского часто ласкала крутую шею Орлика, подносила к его губам то посоленный ломоть хлеба, то кусок медовой лепешки, добытой у товарников, бережно взнуздывала или стреноживала коня; Васька и ночами проведывал Орлика, гладил, говорил ему ласковые слова, а конь благодарно терся мордой с его плечо, доверчиво дышал в ухо, словно хотел сказать важное для обоих. За четыре дня Тупик приучил коня так, что тот под седлом повиновался не только шенкелям и шпорам, но и по легким движениям всадника угадывал его волю – на таком коне можно пускаться в битву.
Конные сотни полка левой руки Тупик миновал крупной рысью, лишь перед немногочисленной ратью пешцев поехал шагом, пристально всматриваясь в лица. Опасаясь проглядеть нужных людей, крикнул:
– С московской земли есть ли ратники?
– А мы нынче таковские – все московские! – весело гаркнул рябой десятский в кожаной, обшитой железом шапке и дощатой броне. – Ты-то из Литвы, што ль, боярин? Коня не у Ягайлы часом свел? – уж больно хорош.
– Ты сам-то у кого свел? – усмехнулся Тупик.
– Мне, боярин, конь от тятьки с мамкой достался, всю жизню носит – овса не просит, и не надобно ему ни пойла, ни стойла, утром встанешь – уж он под тобой, без седла, без узды унесет хошь куды, – скаля в смехе щербатый рот, мужик похлопал себя по коленкам под одобрительные шутки ратников.
– Гляди, кабы не споткнулся твой рысак, когда лататы задавать будешь.
– Э-э, боярин, четыре ноги скорей сыщут камень або яму, нежели две, так ты уж зорче мово на землю поглядывай… А московских пряников поспрошай в большом полку, там, слышно, земляки твои ими кашу заедают. У нас же окромя сухарей лишь ярославские колесья, да можайские веники, да тарусские валенки, и те из коровьей шерсти.
Тупик и рад бы дальше пошутить с веселым десятским, да рать велика, и плохо шутилось после бессонной ночи. Тронул коня шпорами, поскакал вперед, но из-за фланга полка навстречу вывернулся маленький сухощавый боярин на худой, невероятно высокой рыжей, в белых чулках кобыле, трубным басом громыхнул:
– Кто таков? – и подозрительно вперился темными глазками в роскошного Васькиного коня.
– Сотский великого князя Тупик. А ты кто таков?
– Воевода Мозырь. Слыхал? Государь, што ль, сюды едет?
– Того не ведаю. Знакомых вот ищу, с-под Москвы. Говорят, в большом они?
– Делать те неча, – проворчал воевода и, словно забыв о Ваське, затрубил своему войску: – Ровнее, детушки, ровнее один к одному!.. Лука, черт! Пошто десятки твои провалились, куды смотришь? По знакам ставь людей! – Он тыкал плетью в направлении бунчуков, обозначающих фронт полка.
– Ты б, воевода, велел на берег Смолки-то бурелому навалить: татар придержишь, легче отобьешь, – крикнул Тупик. – А то место там слабое, я обсмотрел.
– Стратиг! – Мозырь кольнул Ваську насмешливым взглядом. – И пошто государь тя в сотских держит?
Воевода понужнул свою костистую кобылу, Тупик поехал в другую сторону, думая о том, что про бурелом надо сказать государю или Боброку, если встретятся. Этот сморчок, конечно, не послушает сотского, а государь мнение своих разведчиков дорого ценит. Васька понимал, зачем русская рать упирается крыльями в берега овражистых речек; опытный глаз его видел и то, что Смолка в своем истоке – не слишком надежное прикрытие от ордынской конницы…
К левому краю большого полка он подъехал, когда воевода Тимофей Волуевич перемещал сюда из центра две тысячи ополченцев покрепче – как велел Боброк. Васька наверняка разминулся бы со звонцовскими ратниками, да, на счастье, его окликнул боярин Илья Пахомыч. Все ж хорошо быть знаменитым в своем войске. Едва обменялись восклицаниями, Илья громко позвал:
– Десятский Таршила! Таршилу – ко мне! – И, пропуская мимо своих ратников, без всякого перехода весело спросил: – Чай, о зазнобе сведать примчался? Так она здесь, в войске.
Васька не успел смутиться, а уж встревожился:
– Ты што, Илья?!
– Да не ратником, не боись, – боярин смеялся над испугом отчаянного разведчика. – В лечебнице она, у деда Савоськи. Мы с Таршилой повязать ее хотели, штоб в Коломне осталась – куды там! Все одно, говорит, убегу. Глаза проглядела небось, тебя ожидаючи.
Удивление и испуг заглушили Васькину радость. Дарья здесь, на берегу Дона, в войске, которое вот-вот примет удар страшного врага?! Боброк говорил, будто в давние времена в войске славян находились женщины и дети, и в боях они нередко становились рядом с мужчинами. Сам он видел женщин на стенах осажденных городов, но там деваться некуда, а в таком походе место ли девице? И свои-то обидеть могут – народ всякий собрался, – что же говорить, коли враги прорвутся в лагерь!
– Будь здоров, Василий, заглядывай к нам, коли досуг! – Илья погнал лошадь вслед за своими, оставив Тупика наедине с подошедшим Таршилой. Дед степенно поклонился сотскому, Васька соскочил с седла, обнял.
– Прости, отец, не признал тебя в тот раз, а вернее того, не разглядел.
– Будто я тя в чем виню, Василей, – старый воин улыбался помолодевшими глазами. – Слыхали мы о делах твоих, и жалею я, што друг мой Андрюха не дожил до сего дня – счастье такого сына иметь.
Тупик спросил, не знает ли Таршила, где находится войсковая лечебница, тот указал на лагерь, раскинутый в низине между холмами и дубовым лесом над Непрядвой.
– Там, в лагере они. Юрко наш звонцовский утром к женке туда бегал. Подруги они: женка его с моей Дарьей, водой не разольешь – вот и Юрко свою не приструнил, тож пошла с войском.
– Так Дарья – твоя внучка?! – удивился Тупик, радуясь, что у девушки, оказывается, есть такой серьезный покровитель и что она не одна в лагере среди мужиков.
– А ты думал, она уж совсем неприкаянная? Гляди, кмет! – Таршила, смеясь, погрозил пальцем. – Не гляну, што ты сотский, за баловство и плеткой по-отцовски приласкаю.
– Эх, Таршила, да я за нее…
– Ладно, Василей, пора мне. И ты поспешай – извелась ведь она, горемыка, я уж Юрко велел сказать, што живой ты. Государь-то велел подарить ей рясу жемчужную за смелость – она те сама все обскажет. Да гляди, не проворонь ее, рубака. Там к ней один молодец все наведывается, глянулась, видать. В плечах – сажень, кулаки – по полупуда, да из бывших ватажников, отчаянный.
– Ничё, с разбойником как-нибудь слажу, вот с государем сладить – то задачка. – Тупик громко засмеялся, подавляя внезапно вспыхнувшее чувство ревности.
– Савосе поклонись, да захвати от него, што сулил он мне прошлый раз, – крикнул Таршила вслед Тупику.
Знакомые отроки без слов пропустили Ваську в лагерь, защищенный рогатками и повозками, они же указали ему большие полотняные шатры лечебницы. Издали заметив среди шатров женщин, Тупик спешился, постоял, успокаиваясь, потрепал шею Орлика, словно и его подбадривал, потом медленно пошел к коновязи. Женщины куда-то исчезли, из одного шатра долетал скрипучий голос старого лекаря, прерываемый короткими стонами. Васька откинул полог, в полусумраке увидел на ложе из травы и веток четырех мужиков, видно, больных; в сторонке над стонущим человеком хлопотали две женщины, старый лекарь Савося и помощник его – угрюмый рукастый бородач.
– С богом, Гаврила, – проскрипел старик; Гаврила что-то с силой рванул на себя, Тупика оглушил душераздирающий вопль, но тут же послышалось веселое дребезжанье лекаря:
– Ин как ладно! Ты же орешь, будто порося, – зря мы те ковш браги выпоили, олуху. Часа не пройдет – руби своей шуйцей хошь дрова.
Васька увидел белое, в поту лицо парня и понял: вправляли руку. Одна из женщин в темном до пят сарафане распрямилась, обернулась и, как от солнца, заслонила лицо рукавом.
– Ой! Василий Андреич!..
Из-за плеча Дарьи на Тупика с любопытством смотрели блескучие, полные омутовой темени глаза, до изумления похожие на те, что звездочками прокатились сквозь душу его в Орде, но теперь Васька понимал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83