Но вторым шагом не воспользовался еще ни один телохранитель. Мамая тревожило одно: в последний год, время от времени, на голове змеи все отчетливее проступала паутина странного рисунка, и тогда в поведении Улы словно бы проскальзывала нервность. Все ли открыл ему прежний ее хозяин? Нет ли здесь опасной тайны? Быть может, змея стареет, а старые змеи раздражительны. Не разыскать ли ему дрессировщика змей?.. Но Мамаю не хотелось показывать Улу никому чужому, тем более заклинателю змей. Ведь в отношении к Мамаю Ула остается прежней – отпавшая часть Мамаева существа, которая без него не живет…
Глухой причудливый сон овладел Мамаем, в нем бесконечно сплетались и расплетались пестро-зеленые кольца, образуя непроницаемую завесу вокруг ложа. Так прошел час и другой, как вдруг дыхание Мамая прервалось… Над плотной пестро-зеленой завесой снова встал неведомый сфинкс. Недвижный и безмолвный, он возвышался вдали, словно гора, тускло блестя своей ледовой броней; то ли метели, то ли облака скользили по крутым его плечам, овевали нахмуренное чело, и Мамаю казалось: там, за этими облаками и метелями, раскрываются железные веки чудовища, и глаза его ищут Мамая… Хотел рвануться с ложа, но кто-то шепнул: «Он спит, не шуми. Не буди его»… Мамай с тихим стоном перевел дух и не проснулся.
В этот же час начальник десятка сторожевых нукеров Хасан прошел внутрь оцепления вблизи трех юрт, едва белеющих в темноте. Он сказал воинам, что сам будет оберегать вход в жилище царевны. Несколько времени Хасан стоял возле средней юрты, слушая ночь и глядя на трепетное пламя костров, потом осторожно откинул полог. Устланную коврами юрту едва озарял бледный огонек ароматной свечи. Взгляд воина, казалось, не заметил ни шелков, ни бархата, ни золотых украшений, ни райских птиц в блистающей клетке, ни рабыни, дремавшей в полутемном уголке, – она вечером получила из рук Хасана крупную жемчужину и поклялась молчать, если промолчит госпожа. Одно сразу увидел Хасан: с правой стороны за полупрозрачной кисеей в кистях и причудливых узорах, под низким балдахином, на белоснежных подушках из лебяжьего пуха спала Наиля. В трепетном полумраке ее расплетенные косы живыми темно-золотистыми ручейками сбегали за края подушки; смугловатое лицо по-детски безмятежно, на приоткрытых губах – тень пролетевшей улыбки, а ресницы пугливо вздрагивают, обнаженная рука словно тянется к чему-то по атласному одеялу, и высокая грудь дышит стесненно. Обманчива безмятежность этого лица, видно, сны девушек не так уж и спокойны… Несколько мгновений Хасан смотрел на спящую, и вдруг, словно потеряв разум, прижался лицом к ее ногам…
VII
Снова рыжий конь качает в седле Ваську Тупика. Тупик вел один из многих отрядов, высланных великим князем к ордынской границе. Двигаясь челноком, расспрашивая местных жителей, воины выслеживали вражеские разведотряды, которые через земли Рязани и Верховских княжеств, бывших попеременно в подчинении Москвы и Литвы, проникли в пределы Московского государства. Выходя под Орду, русские воины в условленных местах встречались с теми, кто ушел раньше, сменяли их, продолжая непрерывное наблюдение за войском Мамая, слали вести великому князю.
Начальникам отрядов сообщались тайные пароли, по которым они входили в связь с людьми Димитрия, работающими в Орде. Таких людей, именовавшихся доброхотами, было немало; среди них попадались настоящие герои и великие мученики, оставшиеся безвестными для истории, ибо имена их никогда не узнавали летописцы. Отряды московских войск соединяли в своих действиях военную разведку с контрразведкой: даже находясь под Ордой, они стремились пресечь действия разведки степняков, задерживали и проверяли каждого, кто шел в русскую землю или из русской земли. В мирные дни шло немало: купцы, странники-богомольцы, направляющиеся в Иерусалим, монахи – в Царьград и Сарай, отчаянные путешественники, ищущие приключений и счастья в неведомых землях. Русские князья и бояре, следуя обычаю предков, готовы были объявить войну соседу, если в его владениях обидели иноземного гостя или торгового человека. Огромное пространство в междуречье Волги и Днепра, именуемое Диким Полем, считалось владением Золотой Орды, и ее правители брали на себя обязательства по защите путешественников. Плати мыта и следуй своим путем – вся ордынская сила тебе покровительствует. Орде нужна была торговля, нужны были сведения о том, что делается в остальном мире, поэтому ханы жестоко карали виновных за всякий ущерб, причиненный гостю. Еще Чингисхан насаждал такой порядок, чтобы путешественник в его владениях мог носить золото на одежде, не опасаясь ограбления. И случалось, посреди беспощадно разоряемой ордынцами страны спокойно ездил торговец с богатым товаром, если он имел ярлык.
И все же суровые законы далеко не всегда защищали странствующий люд, встреча с отдельным ордынским разъездом в глухом месте не сулила добра.
Мамай, предвидя большую военную добычу, стремясь насытить и ублажить войско, а заодно – прижать внутриордынских спекулянтов, перекупщиков, служебных воров и вообще всех «мародеров торговли», уменьшил таможенные пошлины, послал дополнительную стражу на торговые пути, и по всем караванным дорогам и тропам зазвенели колокольчики вьючных верблюдов. По Дону все чаще плыли суда от устья, где стоял венецианский город Тана, притягивающий торговцев со всего света.
В глазах всемирной паразитической державы «деловых людей», одинаковой во все времена, исповедующей одну религию и одну родину – тугой кошелек, Русь была только жертвой, обреченной ордынским мечам. Поэтому в Русь шли или очень заинтересованные, или очень смелые. И среди тех, кто шел в русские земли в дни угрозы ордынского нашествия, половину составляли враги. Лазутчики выуживали военные сведения, сеяли недобрые слухи, смущая народ, убивали княжьих людей и военачальников, напускали порчу на коней и скот, отравляли колодцы в городах, совершали поджоги, стремясь вызвать неуверенность и беспорядки. Вот почему Русь под кровавой звездой надвигающейся войны меняла законы гостеприимства. Опытные воины-разведчики московских застав тщательно проверяли каждого и выявленных врагов беспощадно уничтожали.
…Считая на бездорожье и проселках долгие коломенские версты, высылая во все стороны дозорных, угощаясь в деревнях студеной водой и молоком, которое наперебой предлагали воинам осиротелые хозяйки, Васька нет-нет да и вспоминал девушку с глазами-васильками. «Коли ворочусь в Москву – искать буду», – решил для себя. Разыщет, конечно, в бедном домишке, возьмет за руки и скажет: «Я разыскал тебя, Дарьюшка, и хочу взять женой. Выходи за меня, Дарыошка, не обижу». Разве можно сказать лучшее сироте, которой нужны защита и ласка! И так Ваське грустно и радостно стало – будто въяве девушка благодарно глянула на него. Он снова взмолился: «Господи! Если в твоих силах – дай мне еще разок единый увидеть ее. Только бы увидеть – а там бери мою жизнь: отдам с радостью за дело твое!»
– Не мало ли просишь у господа, Василь Андреич, за жизнь молодецкую? – раздался за спиной веселый голос Шурки Беды.
Тупик не успел и подосадовать, что вслух сказал сокровенное. Копыто, обрыскавший недалекий лесок, скакал к ним через поле, сигналя копьем. Маленький отряд поворотил навстречу дозорному. Копыто, как и большинство в десятке, был сакмагоном – разведчиком, которые с седла, на скаку, читают следы. Опытный сакмагон даже на самой твердой земле безошибочно определял не только число прошедших всадников или повозок, но и кто прошел – свои или чужие, воины, крестьяне или купцы. Копыто хотели оставить в Москве – сабельная рана на его лице только начала заживать, – но он ни за что не соглашался отстать от боевых товарищей.
– Татары прошли! – хрипло крикнул Копыто, осаживая лошадь. – Десяток верховых с полной военной справой, при заводных.
– Показывай! – крикнул Тупик, и уже на скаку, поравняв своего жеребца с неутомимой кобылой сакмагона, спросил: – Давно?
– С час назад али чуток больше. Не послы, те ездют шляхами. Вон оне, следы, вишь?
Тупик кивнул, с трудом различая сакму – следы копыт на упругой низкорослой траве.
– Догоним! – крикнул Копыто. – Оне, видать, опасливы…
Воины на скаку опускали стрелки шлемов, проверяли, легко ли выходят из ножен каленые кривые мечи, из саадаков – луки и стрелы, на месте ли поясные кинжалы и кистени – в бою все может понадобиться, а с врагом, того и гляди, столкнешься носом к носу. Лошади, почуяв азарт боевой погони, тревожно всхрапывали, несли мощным галопом, и каждый всадник чувствовал: в этой бешеной погоне его четвероногий товарищ словно собирает силы в своем горячем нутре для нужной минуты.
– Шурка! – крикнул Тупик. – Приотстаньте на полет стрелы! Мы с Иваном первые пойдем.
– Не дело, Василей! Зачем наперед лезешь? Отряд на тебе.
Васька лишь озорно подмигнул ворчливому ратнику, который считал своей обязанностью осаживать и беречь молодого десятского. Особенно с тех пор, как старшие братья Тупика не вернулись из похода. Он даже самому князю Боброку жаловался на Васькино безрассудство. Князь хотя лишь для виду побранил Тупика, тот с неделю дулся на своего кмета. А Копыто и виду не подавал. И сейчас он норовил скакать впереди, что Ваське совсем не нравилось, но обойти ногастую кобылу сакмагона не так легко.
Через час выехали на тракт, здесь чужой след едва различался во множестве других следов. Тупик подтянул отряд. Скоро настигли колонну пешцев, одну из многих, торопившихся в те дни к Коломне. Подводы съехали на обочину, уступая дорогу быстрому конному отряду.
– Татар не видали, витязи посошные?
– Здравствуй, боярин, – отозвался коренастый темнобородый мужик, сняв шапку. – Как не видать! Только што были тут, разговоры говорили.
– Как говорили?!
– А с ними наш один, из полоняников, он и толмачил.
– О чем толмачил? – изумился Тупик.
– Они, слышь, про князя Димитрия спрашивали, а мы и указали им на Коломну. Там-де его сыщете.
– Коломну?! – у Тупика вдруг задергалась щека, чего с ним никогда прежде не бывало. – Это кто ж им указал на Коломну?
– Я и указал, боярин.
– Ты-ы?.. Ты… предатель, лапоть, мразь посошная, да ты все наше дело врагу предал! – Он рванул было меч, но, опомнясь, схватился за плеть. Ратники шарахнулись к телегам, мужик стоял на месте с непокрытой головой, загорелое лицо его побледнело. Эта неподвижность мужика совсем озверила Ваську.
– Боярин! Не бей его! – женский крик с задней телеги, будто удар меча, подсек руку свирепого воина, и она вместе с плетью упала на луку. – Не бей его, то наши были татары, наши!
Никто из ополченцев не понял, отчего так обмяк в седле грозный всадник и медленно, словно боясь солнца в глаза, оборотился на крик. Копыто густо закашлял, сделал воинам знак, они проехали вперед, начали спешиваться, здороваясь с мужиками. Темнобородый, все еще неподвижный и бледный, растерянно мял шапку.
– Дарья?.. – У Тупика от зноя и скачки пересох рот, и слова выталкивались с трудом. – Ты… Дарьюшка?
Он страшился поверить, что молитва его услышана. Но она узнала его, закрылась длинным рукавом сарафана, всхлипнула. Тупик, словно во сне, спрыгнул с лошади, медленно пошел к телеге, на которой, подобравшись, как усталая птица, сидела девушка. Мужик вздохнул, надел шапку, побрел в голову колонны.
– Дарьюшка… вот и услышал бог мои молитвы.
Она всхлипывала, не открывая лица.
– Что ты, Дарьюшка, кто обидел тебя?
Она наконец отерла лицо рукавом, открылась, и Васька с трудом узнавал ее – так она исхудала, почернела, настолько стала старше за какую-нибудь неделю.
– Нет, Василий Андрсич, никто меня здесь не обижает. Нашла я дедушку моего, совсем нечаянно нашла…
Она помнила его имя, и это сказало Ваське многое.
– А я жалел потом, что не взяли мы тебя, и ныне жалею. Искать хотел, как битва кончится… Коли жив буду…
– Благодарствую, боярин Василий Андреич, да на что же тебе меня искать-то?
– В жены думал взять, коли согласишься, – выпалил Тупик и растерялся от того, как неловко и неуместно прозвучали теперь его слова. Но он был почти уверен, что другого случая сказать их уж не найдется.
Девушка горько улыбнулась:
– Ты шутишь, боярин. У тебя, поди, и невеста есть пригожая да в серебре, а то и в золоте. Неровня я тебе, может, только в холопки гожусь?
– Дарьюшка, – он взял ее безвольную руку. – Не зови меня боярином… Полюбилась ты мне сразу, как увидел, все о тебе думал, – он чувствовал, что напрасно и не к месту говорит теперь свои слова, что уходят они в душу девушки, как в пустыню, которая совсем неведома ему, но не мог остановиться. – Подожди меня из похода, Дарьюшка, я ведь правду сказал… А уж коли не люб, так и скажи.
Она улыбнулась его обиженной настороженности, качнула головой.
– Чего мне таиться – я тебя тоже вспоминала, Василий Андреич, кто ж забывает своих спасителей? Да какая ж с меня боярыня? Подожду, коли хочешь, теперь все ждут. А слово твое возвращаю. В холопки лучше пойду к тебе за спасение, хоть и грозен ты…
Не такого ответа ждал Васька Тупик, но в нем почуял связь между непреклонностью Дарьи и тем, как набросился на мужика, может быть, ее родственника. Выпустил безвольную руку, спросил:
– Те татары – кто они?
– Едут ко князю с важной вестью. Ушли от Мамая насовсем… Третьего дня повстречались мне в поле. Убежала я от тиуна ненавистного, от его насилия, да из огня в полымя… Кабы они крику моего не услыхали да не прискакали вовремя… Ох, долго о том рассказывать, Василий Андреич, да и страшно теперь… – Она вздрогнула плечами, словно на нее подуло холодным ветром. – Не думала прежде, что татары такими бывают. Второй раз от смертыньки страшной избавили, а я как их увидала, вся обмерла. Хорошо, с ними наш один был… И за всю ведь дорогу словечком не обидели, как за дитем малым ухаживали…
– Мы-то их за разведку приняли. Это такой хитрющий народ. Могут добрыми да ласковыми прикинуться…
– Я понимаю твой гнев, Василий Андреич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83