Там-то и повстречали лесовика. В другое время Васька оробел бы, теперь же бесстрашно направлял встревоженного коня вперед, приближаясь к лесному хозяину. В лыковом длинном зипуне и высоких лаптях, с тяжелой суковатой палицей в корявой руке, весь седой, как туман, он смотрел из-за могучего дерева на русских воинов жуткими зелеными глазами. За спиной его слабо дымилось зеленое озеро с заросшими берегами, в камышах и на плесе кто-то взбулькивал, слышались неясные тихие речи то ли птиц, то ли людей. Лошади наконец уперлись, захрапели, отчаянные сакмагоны забормотали молитвы, но Васька смело крикнул:
– Здорово, дедушка-леший!
На озере произошел мгновенный переполох, что-то сильно заплескало, прошумело белыми крыльями, и вновь стало тихо.
– Здорово, коли не шутишь, добрый молодец! – глухо, как шум ветра в кронах, долетело из-за дерева. – На кого исполчились, витязи отважные?
– Да все на них, на злых ордынцев. Снова на Русь идут силой несметной – жечь, убивать, брать полоны.
– Вижу и за тобой силу великую – как деревья в лесу, встает она, не робей, смело встречай ворога.
– Благодарствую на слове добром, батюшка-леший. Да и ты бы нынче помог Руси. Коли что – затвори леса, завяжи узлами дороги, зарасти их терном колючим, расплесни озера и реки на путях вражеских, загони поганых в трясины гиблые, одурмань травами сонными, от коих нет пробужденья.
Воины содрогнулись от дерзостной просьбы начальника, ибо знали они, что нельзя ни о чем просить потусторонние силы – скорее накличешь беду. Колдунам, загубившим свою душу, – тем уж все равно… Зеленые жуткие глаза будто пригасли в наступающих сумерках и вновь засветились.
– Не наше дело вступать с человеком в спор. Силы лесные – добрые, куда им против злой человеческой воли? От козней врага сами люди должны беречь свой край, мы же от иных напастей бережем его. Бейтесь за родину бесстрашно и крепко, а мы свое дело знаем. Скажу тебе: пока стоят русские леса, и Руси стоять.
Васька поклонился лесовику.
– И за то благодарствуем, леший-батюшка. Дай дорогу нашим коням да побереги от напасти в своих владениях.
– В своих поберегу. Позвал бы вас нынче в мои хоромы почивать, угостил бы на славу, да боюсь: околдуют вас непослушницы мои, дочери лесные… – Цепенея от сладкой жути, воины видели, как хороводятся за деревьями, над озером, легкие светлые тени, словно русалки на берегу сошлись. – Околдуют, и забудете вы о деле великом, коего ждет от вас родная земля. Вот побьете ворога – милости прошу: прямо ко мне и приведут вас русские леса. Тогда и погостите, пока чары не кончатся… Тебя-то и ныне позвал бы – знак любви на лике твоем вижу, и не страшны тебе чары лесных дев, – да за воев твоих боюсь… Ты же как в броне ныне от всяких чар. Одного лишь человеческая любовь превозмочь не в силах – другой любви человеческой, более сильной, что вырастает на месте запретном, сквозь стены ломится, аки трава, взошедшая под камнем. Но уж коли к тебе беда постучится – возьми вот это.
Дед протянул руку, и в ладони Тупика оказалась травка, источающая аромат молодых сосняков и ромашковых полян.
– Постой, о какой беде речь ведешь?..
Но пусто было за старыми соснами, лишь вечерний туман стлался над берегом лесного озера, да безмолвно расходились круги по светло-зеленой воде, – знать, рыба плавилась к ясной погоде. Воины словно пробудились, иные даже глаза протерли.
– Померещилось, што ль? – озадаченно спросил Копыто.
– Может быть, – отозвался Тупик, со странным чувством разглядывая стебелек на ладони. Казалось, он сам сорвал его недавно на одной из лесных полян, но происшедшее слишком живо стояло перед глазами, – правда, с каждым мгновением уходя в какую-то недоступную даль. Поколебавшись, сунул травку в кожаный кошель на поясе, тронул коня, и тот пошел легко и споро. Лес открывался чистый, буреломы и заросли отступили, табунок косуль отбежал с пути и безбоязненно следил за всадниками вблизи.
Шурка Беда предложил добыть одну на жаркое, но Тупик запретил охоту – в отряде имелась провизия.
К ночи достигли опушки. Стреножили коней, выставили охрану, устроили привал. Огня не разводили, кашу с мясом они сварили днем на привале и везли в котле. Опасная служба в сторожевых отрядах научила порубежников варить пищу только днем, никогда не разводить костров, не устраивать ночлегов и дневок в одном месте. Постоянные перемещения воинской сторожи были лучшим средством от внезапных нападений. Вблизи Дикого Поля на всякий отдельный огонек в ночи могла приползти любая нечисть. И хотя до Поля еще не близко, отряд соблюдал все военные законы, чтобы они врастали в кровь воинов. Горе разведчику в краю извечных войн и набегов, если он хотя бы на час пренебрегал маскировкой, забывал путать следы и время от времени пропадать с глаз даже среди ровного поля… Когда улеглись на потниках, Шурка вздохнул:
– Жаль, дед-лесовик не понадеялся на нас, кроме десятского. Больно поглядеть охота, какие они, русалки лесные.
И тотчас показалось – колыхнулись ветки на краю поляны, где паслись лошади, бледно-туманное облачко прошло в лесной глубине, привораживая взгляд и душу.
– О сём помолчим, – строго сказал Тупик. – Не тревожь духов лесных. Вот как с Ордой управимся, сам отпущу – ищи, коли веришь.
Спали тревожно, часто меняясь на карауле, но, привыкшие к таким полубессонным ночам, вскочили на заре, освеженные и сильные. Быстро сварили кулеш с салом на малом бездымном огне, обжигаясь, похлебали деревянными ложками, оседлали отдохнувших коней, выехали в поле, держась кустарников и зарослей. Скакали от одной купы к другой вслед за дозорными, иногда пускали коней шагом. Обожатель русалок Шурка снова вернулся ко вчерашнему, посмеиваясь, предлагал Копыто вместе погостить у лесного деда.
– Тьфу! – сердился Копыто. – С лесной нечистью хошь спутаться. Вот сгребет те русалка да уташшит в озеро. В запрошлом годе на Москве-реке двоих рыбаков оне, треклятые, чуть не утопили.
– Гы-ы! Русалки! То девки посадские ночью купались. Есть у них какая-то блажь – под Ивана Купалу в полночь по берегу нагишом шастать. А рыбаки-то с перепугу опрокинули свое корыто, в сетях запутались и ну орать – русалки-де на дно их тянут. Нужны русалкам этакие олухи!
– Ты подглядывал, што ль?
– А ты подглядывал?
– Слыхал.
– То-то, слыхал. Нашел где искать русалок – посередь Москвы!
– Посередь Москвы оне самое и водятся, – усмехнулся степенный усатый воин Семен Булава. – Вы вон десятского о том спросите, он знает. А в лесах да на озерах – блажь одна.
– Вчера тоже блажь была?
– А ты думал!.. Дед вроде показывался, да мало ли их, этаких-то леших, прячется по лесам! Пчел разводят, мед купцам сбывают, иные цельными семействами живут – што тебе Соловьи-разбойники. Вот окрутит он вас, дураков, со своими внучками – кончится ваша воля да и вся блажь с нею. Подпоит медовым вином на травах – и окрутит. Такие меды есть – хлебнешь, и не то што русалки – ангелы небесные померещатся вместо каких-нибудь дур.
Тупик посмеивался, слушая воинов, а сам достал травку. Стебелек лишь чуть привял, но аромат даже усилился, и явились Ваське то поляна среди сосен, вся в ромашках, то пойменный луг в пестрых цветах на берегу Москвы, где он любил в одиночестве попасти своего рыжего скакуна, то вдруг, словно из забытого сна, появлялась молодая синеглазая женщина с мягкими неуловимыми чертами, с певучим голосом и ласковыми руками, которые пахли мятой и ладаном. Васька знал – это мать, которой он почти не помнил; умерла она от моровой язвы, когда ему не было и пяти лет…
На другое утро отряд вышел к Дону недалеко от его слияния с Непрядвой. Под крутогором над поймой реки среди осокорей пряталась безлюдная деревушка в два-три двора, лишь девчонка-подросток неподалеку пасла на елани гусей. Заметив всадников, подхватилась бежать в деревню, но Тупик окликнул ее ласковым голосом, и девчонка остановилась, закусила палец, глядя исподлобья.
– Что за деревня, касатка?
– Татинка, – отозвалась робко.
– В деревне есть кто?
– Дедушка, только очень старый. Да еще маленькие.
– Где же большие?
– Да в поле на зорьке уехали. Может, пополудни будут.
– Все у вас ладно? О татарах не слыхать?
– Как не слыхать, боярин? Анамнясь в Ивановку наведывались, что за Доном, верстах в пяти отсель. Да бог миловал, – по-взрослому вздохнула девчонка. – Никого не тронули. Говорят, расспрашивали про войско московское. Да еще потом корова пропала на хуторе Сабурове. Может, татары угнали, может, волки… А вы рязанские?
– Рязанские, касатка, рязанские. Спасибо тебе.
Тупик тронул коня, направляясь вверх по реке. Скоро заметили перекат, послали вперед разведчика. Конь с удовольствием вошел в золотистую воду, темные тени рыб метнулись от берега в глубину. Воины пристально следили за другим берегом, на котором маячили строения села впятеро крупнее Татинки. Это было Рождествено Монастырщина, стоящее над самым устьем Непрядвы.
– Чудно, – заметил Васька. – Татары побывали, а села живы. Не передумал ли Мамай воевать? Или с рязанским князем заигрывает?
– Здесь не рязанские села, совсем вольные казаки живут, – ответил Семен. – А татарин, он и тихий не прост. Шелк стелет – тож оглядывайся.
Лишь под самым противоположным берегом конь разведчика всплыл, но тут же достал дно и скоро вышел на берег. Воин поднялся на взгорок, подал знак: все в порядке.
– Надо заметить этот брод, – сказал Тупик.
Рождествено Монастырщину минули стороной. Разведчикам теперь не следовало привлекать к себе лишнего внимания: земли Москвы остались далеко, и отряд вел скрытый поиск.
Справа, по гряде холмов вдоль Непрядвы, синели под ясным утренним небом перелески, слева, за длинной возвышенностью, покрытой густой темно-зеленой дубравой, текла речка Смолка, впереди простиралось широкое, чуть всхолмленное поле. Лишь местами над горизонтом синими неровными зубцами вставали леса – там, в тенистых оврагах, заросших дубняком, струились прозрачные и прохладные притоки Непрядвы. Местами заросли степной полыни, донника и колючего татарника доставали до конских грив, но высокое дикотравье поминутно сменяли редкие кочкарники, обширные поляны белой ромашки, розоватого клевера, жесткой луговой тимофеевки, нежной купальницы и какой-то ярко-изумрудной травки, гладкой и упругой, как атлас. Дурманящий настой меда и мяты стоял в воздухе, у всадников кружились головы, и даже вечно сердитый Копыто улыбался в рыжую бороду. То ли от солнечного воздуха, то ли от снадобий войскового лекаря рана на щеке его затянулась, он снял повязку, подставлял солнцу и ветерку свежий сабельный рубец – лучшее украшение воина. В траве тут и там журчали ключи, взблескивали оконца кристальной воды, казавшиеся осколками летнего неба, и на всем поле царили птицы. Пронзительно и тревожно плакали чибисы, грудастые турухтаны, пугая коней, взлетали из-под самых копыт, тревожно чмокая, стремительно срывались с кочек серые барашки-бекасы, лениво поднимались на крыло охристые молчаны-дупеля и тут же роняли в траву тяжелые разжиревшие тела, большие изящные серпоклювы бродили по полянкам, гордо вышагивали красноножки-щеголи и крупные улиты-веретенники, а где-то вдали металлическими голосами пересвистывались малые кулички-поручейники.
– Гляди ты, – удивился Шурка. – Поле-то куличиное, весь их народец речной да луговой тут собрался.
– Ты што, бабка-отгадка, – усмехнулся Копыто. – Оно и зовется Куликовым полем.
– Чудное место, – вздохнул молодой сакмагон. – Тут бы травушку косить, хороводы водить да за девками по лугам бегать.
– Все бы вам с Шуркой девки да русалки, – фыркнул Семен. – На этом поле ульев бы понаставить в колодах. То-то сбор был бы!
– Не, дядя Семен, девки слаще меда, – ухмыльнулся Шурка. – Ты попробуй когда-нибудь, а? Поди, забыл со своей Евдохой…
– Тьфу, бес! Василь Андреич, ты меня впредь с ним в один отряд не ставь – вот как отколочу охальника.
Но Тупик не слышал беззлобной перебранки товарищей, думая о своем. Объехав гряду Зеленой Дубравы и овражек, из которого выбегала Смолка, всадники повернули прямо на полдень. Еще шире открылось им Куликово поле, белея вдали ковылями, лишь посреди его, верстах в двух, угрюмо сутулился голый холм.
– Горбатое поле-то, – заметил Шурка.
– Она вся, земля-матушка, вся горбатая тут, – ответил Тупик. – Отсель до самого моря – степи, а по ним холмы да курганы, и, почитай, в каждом кости человеческие тлеют. Уж сколь тыщ лет, поди, тут разные народы проходят, и все друг на друга – с мечом. Вот и огорбатела земля. Будет ли конец?..
Воины молчали, вслушиваясь в голоса птиц и шелест травы под ногами коней. Серый ястреб-перепелятник, вырвавшись из купы вербника, внезапно набросился на большого веретенника, кулик отчаянно закричал, взвился пух, и пока хищник добивал жертву, его самого атаковали злые чибисы. В воздухе поднялся страшный гвалт и шум крыльев. Чибисы бесстрашно налетали на серого врага, и перепелятник, оставив добычу, бросился к спасительному вербнику, увертываясь от ударов жестких крыльев и острых, как маленькие копья, клювов, нырнул в самую гущу листвы, затаился. Чибисы, чуя врага, настойчиво вились над кустами, а тем временем болотный коршун накрыл своими черными крыльями кочку, где лежал убитый кулик, и принялся терзать добычу. Когда всадники отъехали и голоса растревоженных птиц притихли, Копыто вдруг сказал:
– Придет тому конец, Василей Ондреич. Русь-то наша – костью в горле всем проходящим воителям. Прежде печенеги да половцы обожглись, а ныне Орда обжигается. Мамай вон уж сколь лет зубы точит, да все не выкусит. Всю степь ныне поднял.
– То-то и беда. Орде, почитай, конца не видать, а что там за нею?.. И с заката тоже вон ползет разное зверье.
– Ниче, Василей Ондреич! Побьем и тех, как с этими сладим.
– С тобой, Копыто, ей-бо, не страшно и на пятьсот лет вперед смотреть, – засмеялся Тупик. – Ну-ка, подумай, чем тогда биться будут! Пушки в кремле видал? Так это, Ваня, лишь начало.
– Ништо, Василей! Главное – мы б хорошо начали, а сыны наши не хуже продолжат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83