Этот порядок, заведенный в давнее время Чингисханом, Мамай восстановил и строго поддерживал, лишая подвластных мурз возможности использовать ордынские мечи против правителя.
Он потребовал коня, объехал всю тысячу между рядами сотен, потом созвал проверяющих.
– Что вы скажете об этом отряде моего войска? Нет ли в нем ленивых тарбаганов, которые берегут доверенное им оружие меньше, чем зрачки своих глаз? Нет ли таких, которые выступили в поход на слабосильных и испорченных конях, годных только возить вонючие шкуры волов у грязных буртасов? Нет ли таких, в чьих тороках вы не обнаружили хотя бы малого предмета из тех, что перечислены мной в приказе о подготовке к походу? Нет ли нерадивых начальников, чьи глаза разучились видеть непорядок, чья плеть забыла, когда она гуляла по спине лентяя?.. Отвечайте!
После минутного молчания старший нукер сказал:
– Повелитель, нам не в чем упрекнуть эту тысячу твоих воинов, которые на полях войны подобны зловещим птицам, устрашающим трусливого врага. Они могут выступать в поход сегодня.
Что-то вроде облегчения прошло по угрюмому лицу тысячника, и это не скрылось от Мамая.
– Я верю тебе, – сказал нукеру, – но сам я должен убедиться, что ты не ошибаешься.
Он почти подбежал к первому десятку, ткнул рукой:
– Ты! Говори: где твое место в походе?
– Третье после начальника, в правой колонне.
– А твое? – Мамай ткнул в другого.
– Последнее в колонне десятка с лошадью, навьюченной имуществом десятника.
Мамай спросил каждого, никто не повторился, и ответы дали картину правильного походного строя десятка. Торопливо перешел в другую сотню, ткнул в плечистого, настороженного воина.
– Ты! Защищайся! – и схватил лежащее на кошме хвостатое копье, отступил на несколько шагов. – Ну!..
Воин оторопело поднял щит (меч висел у него на бедре), бросил растерянный взгляд на своего начальника, но копье в руке Мамая уже молниеносно метнулось вперед, воин едва успел прикрыться, как острие копья с грохотом пробило крепчайшую бычью кожу щита, лишь крюк задержал его движение и спас воина от тяжелой раны. Мгновенно покрывшись потом, тот отскочил, позади испуганно захрапели лошади, Мамай, обнажая меч, прыгнул вперед, наступил на хвост копья, щит вылетел из рук его противника, и сверкающее полукружье сабли едва не задело голову воина. Вырвав меч, тот с трудом отразил новый удар, защищаясь, отступал все дальше, а двое телохранителей с обнаженными клинками неотступно двигались по обе стороны, готовые вмешаться. Стройные ряды спешенных всадников нарушились, каждому хотелось увидеть этот необычный поединок, Наконец ярость начала охватывать воина, он уперся, его удары стали короче, жестче, выпады все больше напоминали угрожающие движения змеи, когда она всерьез собирается применить жало и как бы нащупывает мгновение броска, глаза совсем сузились, налились непритворной злобой. Мамай все еще теснил его, пока неожиданный боковой удар не заставил Мамая отпрянуть.
– Собака! – бешено крикнул тысячник, хватаясь за меч. – Тебе сказано – «защищайся»!
– Нападай! – взвизгнул Мамай и в свою очередь прямым разящим выпадом заставил противника шарахнуться. – Прочь, шакалы! – Это уже относилось к подступившим телохранителям, они чуть попятились, однако еще сильнее насторожились.
Поостыв, медленно отступая под непрерывными ударами, воин наконец стал соображать, что дело его плохо: либо Мамай зарубит его, либо он ранит Мамая, и тогда его растерзает стража. Обезоружить Мамая он тоже не мог – такое ему не простится, да и сделать это нелегко: враг силен. Жестоко теснимый, прижатый к стене безмолвных зрителей, мокрый с головы до ног от ужаса, воин призвал на помощь всесильного бога, рука его ослабила хватку, меч, звеня, отлетел в сторону, воин рухнул на колени.
– Пощади, великий!..
Лишь этот крик удержал занесенное оружие, ярость отхлынула, Мамай шагнул к поверженному, ударил мечом плашмя по его плечу.
– Встань!.. Ты смелый и ловкий боец. Ты не растерялся от внезапного нападения. Ты не побоялся обнажить оружие против повелителя, выполняя его приказ. Ты бился зло и умело, и ты выпустил меч только потому, что перед тобой был твой повелитель.
– Великий! Ты победил меня не высоким именем, а своей силой и искусством!
Злая усмешка искривила узкое лицо Мамая.
– Мои воины стали такими же льстивыми лисами, как придворная челядь? Будь на моем месте другой, разве ты не зарубил бы его?
Страх потерять голову сделал воина красноречивым.
– Великий! Будь на твоем месте равный тебе боец из простых всадников, я все равно был бы побежден. Убей меня за то, что не смог удержать меча, который ты мне доверил. Но, клянусь аллахом, я сделал все, чтобы удержать его.
Это была та искренняя ложь, которая составляет лучший вид лести, понятной лишь искушенным. Владыки, неизбежно окруженные подхалимами, любят лесть искреннюю.
– Встань! – повторил Мамай. – Назови мне свое имя.
– Мое имя Кутак. Пусть оно тебя не удивляет. Так меня прозвали еще родители.
Мамай усмехнулся, и по лицам окружающих проползли ухмылки.
– Отныне тебя будут звать «Храбрый Кутак», – сказал и засмеялся – словно горсть золота швырнул. По рядам воинов прокатился гулкий смех. Мамай вначале хотел выдать своему поединщику за пережитый страх полцены лошади, но имя воина подсказало ему остроумную выходку. Звание «храбрый» ценилось в войске выше денег, ибо давало многие привилегии, как и другие звания. А этот случай еще и прославит в Орде остроумие правителя. Находившийся в свите писец тотчас раскрыл золоченую книгу, воин упал на землю, и слезы хлынули из его глаз.
– Великий! Я буду грызть твоих врагов, как верный твой пес.
– Грызи их злее, Храбрый Кутак. – Мамай, смеясь, повернулся и быстро пошел в другую сотню. Он вдруг как-то спокойно вспомнил, что в двухсоттысячном войске Железного Хромого нет бойца, равного по силе самому Тимуру. И это не легенда. Однако сила полководца все-таки в голове.
В соседней сотне его внимание привлек стройный воин, перетянутый по талии черненым серебряным поясом, видимо трофейным – такие пояса любят носить русы. Лицо его, чисто выбритое, было не так скуласто и смугло, как у других. И нос прямой, и брови – вразлет, и глаза, большие, серые, смотрят весело. Мать или бабка его была полонянкой из какой-то славянской земли. Хотя ордынские законы требовали систематической смены гарнизонов в покоренных странах, а полонянок следовало брать в наложницы, но не в жены – чтобы ордынский народ не растворился в других народах, – людей с такими лицами в Орде становилось все больше. И что удивительно – «чистая» ордынская раса уступала этим болдырям, которые отличались завидным умом, силой и красотой. Девушки в Орде засматривались на болдырей, мужчины любили болдырок. Правда, находились блюстители крови, которые плевались болдырям вслед, но Мамай к их числу не относился. Повидавший многие народы, он не считал своих безупречным племенем. Они – прекрасные воины, а главное – сила, что вознесет его над миром, и только поэтому он ставил их выше других. Но тот, кто верно служил Мамаю, ничем не отличался для него от чистокровного ордынца, будь он хоть цыганом.
– Покажи мне твой лук, – распорядился Мамай.
Воин схватил саадак, протянул Мамаю лук, искусно сделанный из полутораметровых рогов степного быка. Мамай внимательно осмотрел грозное оружие ордынского всадника, тускло отливающее черным лаком, в давние времена заимствованным у китайцев. Этот лак надежно защищал лук от сырости и высыхания, не трескался при ударах, натяжении и спуске тетивы.
– На каком расстоянии от русов, стреляющих из луков, ты можешь отвечать им, не подвергая себя опасности?
– На половину полета ордынской стрелы, – ответил воин, смело глядя в лицо повелителя.
Мамай сожалеюще покачал головой:
– Ты самонадеян. Так было. Запомни и скажи другим: теперь на две трети полета ордынской стрелы московские лучники поражают всадников и коней.
Воин даже не моргнул.
– На сколько шагов твоя стрела попадет в стрелу?
– На сто двадцать шагов, повелитель.
Мамай выдернул стрелу из колчана, протянул нукеру, тот быстро пошел в поле, считая шаги. Даже непроницаемый тысячник подался вперед, когда нукер воткнул стрелу в землю и чуть отступил, а болдырь, подняв лук, тщательно прицелился в черный стебелек, едва заметный среди травы. Раздались громкие восклицания – черный стебелек дрогнул и сломился от удара.
– Сотник! – позвал Мамай. – Много ли воинов у тебя, так же владеющих луком?
– Только один, повелитель. Но половина сотни попадает стрелой в стрелу на сто шагов с первого или второго раза.
– Ты! – Мамай ткнул в крутоплечего, кривоногого воина, видимо очень большой физической силы. – Обнажи свой меч.
Богатырь вынул меч из ножен, Мамай выдернул из-за пояса большой платок из легчайшего шелка, подбросил.
– Руби!
Опускаясь, платок развернулся, сверкнул меч, и скомканный шелк упал к ногам богатыря.
– Подай!
В месте удара оказался довольно широкий порез; Мамай прищелкнул языком: этот легкий и упругий шелк даже на земле не каждый разрубит первым ударом. Платок бросали еще несколько раз – рубили другие всадники, – и на нем прибавлялись порезы.
– У тебя славные джигиты, сотник…
– Дозволь мне, повелитель?
Мамай резко оборотился к болдырю, словно двумя лезвиями полоснул по его лицу.
– Желание воина отличиться похвально. Но тот, кто сам вызывается что-то сделать, должен сделать это лучше других.
Зловещие слова повисли в тишине, как топор над головой дерзкого. В Орде поощрялась инициатива, но только та, которая угодна начальникам. Если люди высовываются, когда их не просят, они уж тем подозрительны, что ценят себя высоко. А ценить их может только начальник. Мамай нервным движением сунул платок нукеру.
Воин небрежно положил ладонь на рукоять меча, неуловимая улыбка разлилась по его красивому лицу, во всей позе явилась ленивая расслабленность, будто стоял он не перед грозным владыкой, а где-нибудь в темном саранском переулке или в степной балке за юртами кочевья ждал свидания с молодой татаркой, не сомневаясь, что она придет. И меч он вырвал как-то небрежно, когда платок уже полетел в воздух, и удар его выглядел плавным, а на землю упало два платка. Лишь опытные рубаки заметили, как обманчиво плавное сверкающее полукружье стали разрядилось невидимой короткой молнией – это был страшный удар, каким в бою разваливают врага от макушки до седла.
– Покажи мне твой меч!
Воин подбросил клинок, поймал за острый конец двумя пальцами, с поклоном протянул Мамаю рукояткой. Мамай оглядел боевую сталь, отливающую каленой синевой, – обычный ордынский меч с костяной ручкой, оправленной в красную медь.
– Что ты еще умеешь?
– Рубить твоих врагов, повелитель.
– А еще что?
– Все, что прикажет мой повелитель!
– Какие языки ты знаешь?
– Я знаю великий язык, на котором ты заставишь говорить все народы.
– А другие? – молнии в глазах Мамая сменились веселыми искрами.
– Моя мать, четвертая жена мурзы Галея, была дочерью русского князя. Она научила меня языку русов, поляков и греков. Сам я изучил также персидский и арабский.
«Наян Галей, – вспомнил Мамай. – Тысячник… Ну да, разве десятнику достанется в жены русская княжна!»
– Почему отец не возьмет тебя в свою тысячу?
– То воля отца.
Ответ понравился Мамаю. Конечно, мурза Галей стыдится сына-болдыря. Спать с русской не стыдится, небось держит ее за любимую жену, а сына удалил. Жена в юрте, сын – на виду. Мамаю плевать на всяких галеев, на обветшалый предрассудок, хотя этот предрассудок породил Чингиз. Однако Чингиз жил три поколения назад, да и был он тогда уже стариком.
– Я не вижу на твоем плече даже знака начальника десятка. Но ты получишь его. Кто учил тебя искусству рубки?
– Лучшие воины нашего тумена. Я также учился по книге, которую привезли из западных стран. Западные рыцари уделяют теперь этому много внимания, там есть особые школы…
– Я беру тебя в мою тысячу сменной гвардии. Когда свободен, будешь учить нукеров тому, что умеешь, – они не все так искусны.
Воин опустился на колени, Мамай тронул его плечо клинком.
– Встань! Займи место в моей страже, – и, словно позабыв о том, кого отличил, повернулся к тысячнику: – Тебе – тревога!
Сигнал мгновенно пролетел по рядам сотен, и едва Мамай выехал перед фронтом тысячи, начальник ее уже скакал к нему на своем черном коне, в гладкой шерсти которого, как в зеркале, играло солнце. Туча в душе Мамая рассеивалась. Он не любил темника Есутая, искал случая передать командование туменом человеку, выдвинутому самим Мамаем, но он был воином и даже против желания видел, какой сильный отряд подготовили к походу Есутай и этот угрюмый, длиннорукий богатырь – начальник тысячи. Другие отряды, конечно, похуже, но ведь это и не лучший тумен в его войске. Сколько еще десятилетий понадобится московским князьям, чтобы подготовить такое войско?!
Шпионы постоянно несли Мамаю вести о войске русских князей, прежде всего московском. Полк Димитрия постоянно растет, хорошо вооружен, московиты кое-что переняли от степняков и от западных рыцарей, но сохраняют свое лицо и свою тактику боя. Опорой их боевого порядка, как и в давние времена, остается сильная пешая рать – часто спешенная конница, – и, не разбив ее, нельзя опрокинуть русское войско в полевом сражении. А разбить легкой конницей многочисленную пехоту русов почти невозможно – Москва может выставить не тысячи воинов, как бывало прежде, а десятки тысяч. Это – стена! Тут нужна либо тяжелая конница, либо та же сильная пехота. Мамай не случайно купил генуэзских наемников. Конечно, это не русы, но сильнее пехоты в западных странах нет, там берут в нее разную мелкую челядь, слуг и крепостных, для необходимых войсковых работ и обслуживания конных рыцарей. Там, как и в Орде, пехоту ни во что не ставят, однако с нею теперь приходится считаться: русские пешие рати не единожды громили рыцарскую конницу и начали бить ордынскую. Вожа… Каким образом там, вместе с конными воинами, оказались русские пешцы, – именно пешцы, а не спешенные всадники!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83