Старый вожак, кажется, почувствовал это в своем враге, дыхание его стало хриплым, бока часто поднимались и опускались, подбрюшье медленно темнело от пота. Он еще наступал, но каким медленным, тяжким было его наступление! Мощные ноги дрожали и широко расползались на мягкой земле, взрывая лесную подстилку; ему требовалась хоть малая остановка – расслабить старые мускулы, чтобы прилила к ним новая яростная сила, – но, видно, он понимал, что останавливаться нельзя. И старый бык шел вперед, уповая не столько уже на силу, сколько на тяжесть своего громадного тела.
Захваченный борьбой, Таршила сам начал вздрагивать, невольно перенося сочувствие на вожака.
И пришел неизбежный миг, когда старый рогатый боец споткнулся. В тот же самый миг золотисто-рыжий присел, почти коленями упираясь в корневища, ринулся вперед, и темно-серый великан оторвал от земли передние ноги, – казалось, он хотел встать на дыбы и перескочить через противника, но рога еще были сцеплены с вражескими. В этом положении он и пополз назад, потом с усилием оторвался, метнулся в сторону, ударился о куст лещины, открыв бок и притененный потом нежно-белый живот. Как молния, ринулся вперед золотисто-рыжий зверь, и все шестнадцать костяных копий, венчавших его «лопаты», вошли в брюхо вожака; удар опрокинул старого лося в сломанный куст; Таршила видел лишь, как забились, задергались в воздухе задние копыта, а золотисто-рыжий горбатился над кустом, давил, бил, катал, и жалкое мычание дорисовывало картину… Потом сохатый вырвался из куста, высоко задирая окровавленные рога, страшный в своем победном великолепии, обошел поляну, послал в лес торжествующий рев, на который от ближнего болота отозвалась самка. Победитель кинулся на ее зов.
«Ах ты зверина! – шептал Таршила, дрожа от обиды за вожака. – Ах ты басурман бессердечный, семя злое, сатанинское! Одолел – твое счастье, но зачем до смерти убил сородича, который тебя же, окаянного, сызмальства хранил от зубов волчьих да от когтей рысьих? Погоди ужо, отродье волчье, начнется охота – получишь ты от меня стрелу в бок».
Не раз видел Таршила прежние схватки вожака. Легко одолев соперника, тот никогда не зашибал его насмерть; стоило тому побежать, как старый бык останавливался, трубным голосом оповещал лес о новой победе. А этот золотистый вражина, гляди, всех быков в лесу перепорет. Лишь когда, забросав тушу валежником, сбегал в село и вернулся с мужиками за мясом, подумал, отходя: «А может, так надо, чтобы не мешал старый, теряющий силы зверь молодому?» Минувшей зимой ему с двумя охотниками снова представилась лесная драма во всей жестокости. Та же волчья стая, заметно выросшая, – год был приплодный на дичь, и волки тоже расплодились, – окружила стадо сохатых, изрядно уменьшенное большой боярской охотой. Самки и взрослые быки прижали телят к плотной стене подлеска, бросались во все стороны, отгоняя наседающих хищников, тяжкие и острые, как сулицы, копыта мелькали в воздухе. Сохатые не убегали, видно понимая: на глубоком снегу волки скоро начнут настигать и рвать их поодиночке. Но хищники все ближе подступали к молодняку, телята метались – вот-вот начнут выскакивать из спасительного круга. Охотники спешили, прячась за деревьями. Следовало подойти на выстрел из лука, не спугнув зверей, иначе волки начнут погоню, за которой людям не поспеть.
Лоси как будто чуяли близость помощи, упорно дрались, яростно загоняли телят в круг. Но вдруг… С хриплым ревом на просторную поляну вырвался из леса серый смерч, и Таршила сразу признал молодого вожака, несмотря на его изменившуюся окраску и отсутствие рогов. Трудно сказать, почему он отходил от стада, – вернее всего, погнался за отвлекающей группой волков, – эти серые бестии очень коварны. Ярость лосиного князя была неописуема, он ринулся в самую гущу. Волчья засада – три опытных зверя – как обычно попытались перехватить его, но внезапно, на всем скаку, он оборотился, и один из хищников, перехваченный на лету страшным ударом, пластом упал в снег. Второй волк прыгнул на загривок быка, рванул зубами живое мясо, но от толчка могучего плеча покатился в снег, и два передних копыта ударили по нему враз. Третий проскочил мимо, не осмеливаясь напасть, серая стая завертелась на поляне, а свирепый бык, не обращая внимания на лязгающие возле горла клыки, бурей погнался за матерым волком, настиг у опушки и вбил в сугроб. Волки рассыпались. Вожак, всхрапывая, обежал стадо сородичей, будто проверял, все ли на месте, и повел в ближний осинник, косясь на мертвые серые комки в забрызганном кровью снегу. Понял Таршила: еще лет семь он может быть спокоен за лосиное стадо в звонцовских лесах. Особенно же после того, как подсмотрел новые брачные бои золотисто-рыжего. Теперь он поступал с побежденными соперниками, как и прежний вожак.
В полдень встретили звонцовские ратники отряд из соседней волости, соединились. Зимой дорога сама несет путника, но летом трудны пути на Руси и опасны. Трясет, ломает крепкие телеги на корневищах и гатях, по ступицу вязнут колеса то в песке, то в жиже болотной. Редки мосты через реки, но и те, что есть, того и гляди, обрушатся под ногами. Поэтому не любят вороги ходить на Русь летом. Русскому же человеку к своим дорогам не привыкать. К вечеру обоз утрясся, лишь у одной брички сломалось колесо. Его быстро заменили, а хозяин, Сенька Бобырь, получил суровый нагоняй от Фрола. Поскольку вместе с Сенькой пострадал и Филька (они, опорожнив Сенькину баклагу, присели на возок, задремали, напоролись на пень да и вывалились), мужики смеялись: «Где Бобырь да Кувырь – там кувырки да шишки». На привалах мужики, подчиняясь приказу старосты, первым делом осматривали повозки и коней, проверяли упряжь и поклажу, поэтому шли скоро. Ночевали у околицы лесной деревеньки о двух дворах, стали воинским лагерем с охраной, как подсказал Таршила, занявший место военного советчика при старосте. Видно, не без влияния Таршилы звонцовский начальник оказался во главе объединенного отряда; мужикам это льстило. Фрол никому не велел отлучаться из лагеря, позволил только сходить за водой да принять две корчаги молока от деревенских женщин, накануне проводивших своих мужиков в Коломну. Когда при свете костра ратники, сняв шапки, уселись возле котлов, Сенька, поставленный в охрану, привел двух оборванцев. Стянув шапки, они опустились на колени перед Фролом. Заросшие худые лица, сухие голодные глаза, грязное тело, просвечивающее под рванью.
– Боярин, возьми нас, Христа ради, – попросил старший.
– Я не боярин. Кто такие?
Незнакомцы опустили головы, потом старший махнул рукой:
– Коль не боярин, будь по-твоему – скажу, как на духу. Беглые мы, холопы боярские, с-под Звенигорода. На Дон пробираемся, оголодали – моченьки нет. Прослышали – Димитрий Иванович народ на Орду поднимает. Хотим сослужить ему, авось защитит?
– Есть ли на вас грех душегубства?
Старший замялся, младший решительно сказал:
– Не таи, батя, коли начал. Может, облегчим душу?
– Есть такой грех. Огнищанина, надсмотрщика боярского, прибили. Мало, зверь был, его вон, сына мово, невесту опозорил…
Мужики, настороженно молчавшие, вдруг загудели, как шмели:
– Какой же это грех?
– Господь прощать велит…
– Таких прощать?
– Тихо! – сердито оборвал Фрол. – Свой суд, значитца, учинили над огнищанином? Почем ж тиуну али самому боярину челом не били на того разбойника? Што же получится, коли всякий холоп станет свой суд вершить?
Поднял голос Ивашка Колесо:
– Фрол! Ты разве забыл слово святого Сергия? Разве нет у них тропинки к богу и к людям?
Фрол поскреб макушку, хмуро сказал:
– Коли покаялись, можно еще верить вам. Своей и вражьей кровью грех смоете. Дайте им место у котла…
На другой день, в самую жару, остановились на отдых в тени осокорей над ручьем пообедать да коней попоить. Едва достали калачи, из перелеска появилась дюжина рослых монахов. Все в черных подрясниках и клобуках, с медными начищенными крестами, в легких дорожных лаптях, плетенных из крепкого лыка, а на плече у каждого – увесистый ослоп. За монашеской процессией погромыхивали большие пароконные повозки с поклажей. Филька перекрестился, Сенька хмыкнул:
– Монастырь, никак, удирает. От татар-та…
– Благослови вас господь, люди добрые, – раскатистым дьяконским басом пророкотал шагавший во главе процессии русобородый детина. Мужики вскочили, принимая благословение.
– Дозвольте и нашей братье на сей благословенной лужайке отдохнуть, трапезу принять да водицы испить?
– Милости просим, отцы святые, – Фрол торопливо подал знак мужикам, чтобы освободили место в тени.
Сенька, озорно щуря рыжие глаза, спросил:
– На жатву, што ль, батюшка?
Монах остро глянул на парня.
– На жатву, сыне, на тое ж самую, что и вас ждет.
– Че ж вы с дубинами-то? Хоть косы прихватили бы.
Монах подмигнул мужикам, ловко перебросил с руки на руку тяжелый дубовый ослоп.
– Господь не велит слугам своим ничьей же крови проливати – ни человеков, ни твари живой. Сие же дубине, оно бескровно.
И со свистом рассек воздух, словно острой саблей.
– Эге! – Сенька изумленно сбил шапку на затылок. – По мне так лучше попасть под басурманскую секиру, нежели под сие дубьё.
…Когда вышли на тракт, связывающий Коломну с Боровском, Фрол вел уже полторы сотни ополченцев. В середине колонны приплясывали двое бродяг-скоморохов. Один дудел в сопелку, другой, заламывая красную шапку, звонким речитативом выговаривал:
Бился-рубился Иван Кулаков,
Он много полонил киселя с молоком,
Чашки и ложки он под мёд склонил,
Шаньги, пироги во полон положил…
Мужики улыбались, почесывая бороды, будто шли на веселую, мирную работу. Пока скоморох переводил дух, поведав о том, как славный рубака Иван Кулаков отличился перед киевским князем Владимиром Солнышком, посрамив в застолье самых славных богатырей, речь заводил Таршила, и ополченцы теснились к нему.
– Ордынец, он зверь стайный, лютый, што волк, а ты помни: волк, он супротив смелости даже стаей не попрет.
– Верно, – поддакивали бывалые охотники. – От нево, главное, бежать нельзя.
– …Летит на тебя орда, визжит, ревет, мечами блещет – так бы и дал деру, а ты стой: у тебя в руках тож не шелковая плетка. Перво-наперво, щит держи, как велено, – кинут они тучу стрел, да стрелой щита не взять, на то он щит. Второе дело – сулицу изготовь, а стоишь с копьем большим или с рогатиной в первом ряду – упри покрепче, наметь супостата, што на тебя прет, держи на глазу, штоб, значит, наколоть, вроде сенной охапки. Ворогов кажется так уж много – прямо счету нет, – но ты страху не верь, ты помни: тоже не один стоишь, каждый по одному подденет, дак…
– Оно так, Таршила, да ить поддеть надоть! Он тож норовит поддеть аль рубануть.
– Норовит, а ты будь ловчее. Ордынец зверь разумный – на стенку не больно полезет. Как встретят его сулицами, да стрелами, да пиками – он сейчас отскочит, завизжит свой «яман» и наутек. Вот тут у наших кметов взыграет душа после страху-то, в голову шибанет хмелем будто от ковша доброго, в глазах – дурман, в душе – радость телячья. Кидаются догонять басурмана, прут толпой, кто уж коня ловит, кто за мечом брошенным потянулся – стадо, не войско, тьфу!.. Татарин, он те всю силу разом не покажет, он так и ждет, штоб наш ряд расстроился. Выждет да как навалится тучами со всех сторон, начнут гулять мечи по хрестьянским головушкам…
Ополченцы, притихнув, моргали, словно виноватые.
– Я к чему говорю? Не к тому, штоб вы страхом заране исходили, нет. А штоб на хитрость поганую не поддавались. – Таршила сердито сплюнул. – Нападает ворог аль бежит, ты же от свово десятка – ни шагу! Десяток к десятку – вот тебе сотня, сотня к сотне – вот тебе тысяча, тысяча к тысяче – полк большой! Полк же – стена каменна! Мы, пешцы, сильны, пока ту стену ворог не прорвал. Гонять бегающих есть конные сотни, схлестнутся они с Ордой – глядишь, их сбили, погнали, но мы стоим – рать стоит. За нашей стеной и конники потрепанные в себя придут, снова на ворога исполчатся. Выстоим мы, пешцы, измочалится Орда о наши копья и топоры – вот тогда воеводы и двинут нас вместе с конными полками гнать басурман. Да и тут нельзя в толпу обращаться…
Слушатели кивали, гордясь, что они, пешцы, опора всей рати, главная сила в битве. А Таршила продолжал наставлять молодежь, как беречь силы, если битва длится не час и не два, как примечать вражеские уловки и слабости.
– Ох, мудрена работа воинска, – вздыхали ратники.
– Известно – не пироги с грибами. Без сметки и дерева в лесу не срубишь. Да помни крепко: сердцем вражеского копья не преломишь.
Уловив настроение мужиков, Ивашка Колесо одернул рубаху, высоким голосом завел бывальщину:
То не молонья сверкнула красная,
То не гром взгремел из тучи черныя,
То не светел месяц родился на небе, –
То родился на Руси силен богатырь…
Слушали мужики, как, испросив у матушки благословения, подросший богатырь Иван Иванович отправляется в неведомые дали искать сгинувших киевских богатырей и видит повсюду землю горючую, потоптанную силой неведомой, неприбранные христианские тела да жирных воронов, пирующих на трупах. Закручинилось богатырское сердце.
Тут берет Иван стрелу каленую,
Еще кладет на тетивочку на шелковую,
Еще хочет стрелить птицу-ворона,
Еще хочет кровь пролить по сыру дубу.
Тут спроговорил ворон – птица вещая:
«Не стреляй ты меня, Иван Иванович,
Мое черное мясо ты не будешь есть,
Мою черную кровушку ты не станешь пить.
Я скажу тебе несгодочку не малую, не великую –
Я скажу тебе про горе-беду христианскую:
На Смородине-реке стоит Орда-царь,
Не пропускает ни конного, ни пешего,
Ни единую птицу полетучую,
Ни единого зверя порыскучева.
А идет он, Орда-царь, христиан полонить,
Красных жен вдовить, ребят сиротить.
Рассказали ему черные изменщики,
Што скудна-де силой земля русская,
Спокинули ее богатыри могучие,
Ушли в страны дальние, неведомые.
Их обидели бояре крамольные,
Возвели клевету-напраслину,
Перед князем светлым опозорили,
Чтоб самим на Руси хозяйничать…
Ты скачи, Иван, дорожкой прямоезжею,
За речку скачи, за Калицу,
Садись во челны дубовые,
Плыви за море за синее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83