он тех глаз и не заметил бы, окажись там поблизости вот эти, прикрытые маленькой загорелой ладонью.
– Ой, я счас…
Дарья выскочила из шатра, увлекая за собой подругу, лекарь покачал головой, хмуря лешачьи брови, заскрипел с упреком:
– Ах вы, аники-воины! Еще неведомо, будет ли битва, а уж побитых вон сколь. Этот с лошади хрястнулся, шуйцу вывернул, тот вон олух ногу в колесо исхитрился запихнуть, этот под оглоблю башку подставил, еле отходили, а вон тот, што с краю, так и сказывать-то совестно, господи прости. Он, вишь, ночью решил барана в товарах спереть, как проезжал мимо отары. Да и сцапал заместо овечки пса сторожевого. Пес-то лохмат и невелик, а волка лютей – ишь как рожу-то ему воровскую отделал.
Тупик усмехнулся, потом строго уставился в глаза лекаря.
– Вот што, дед Савося: я приехал забрать от тебя девиц.
Лешачьи брови поднялись, в глазах зажглись искорки.
– Дозволь полюбопытствовать, боярин: мечом ты их у меня добудешь, аль как?
– Ты, дед, не шути. Дарья – невеста мне, ордынцам на растерзание отдавать ее не собираюсь.
– Невеста? Дак и не отдавай ее – вон у тя меч какой, и копье, поди, тож имеется.
– Слушай, дед Савося! – Васька глянул на полог шатра. – Зачем ты их взял? Воины они тебе? Или в лагере вы за каменной стеной? Степь, што ль, не знаешь? Они десять раз войско обойдут, еще и битва не начата, а уж обозы пограблены.
Больные мужики беспокойно завозились, дед свел брови:
– Неча сказать, славно ты нас утешил, боярин храбрый. Девиц-то за пазухой, што ль, спрячешь?
– Сейчас пригоню из табуна пару лошадей, посажу девиц – прямо в Москву отправлю.
– Ох-хо-хо, и брешут же люди, будто Васька Тупик самого хана татарского хитрей. Да вовек не видать этим голубицам Москвы преславной, коли ты их одних в степь погонишь – хоть самый ветер оседлай. В Орду или в Литву как раз угодят. Хуже того – к диким степнякам попадут в руки.
– Там попадут аль нет, тут же точно беды не миновать, как станут татары около войска кружить. Ты, што ль, оборонишь их?
– Ты оборонишь, ты, Васька! Выдь-ка, охолонись да глянь кругом-то. И Дарью сыщи, она едва дождалась свово соколика, а он лясы точит со старым пнем. Уговоришь – держать не стану, хоть и добрая мне помощница. Да што тебе до нашего дела, пока сам под чужой меч не попал!..
Лекарь сердито подтолкнул воина к выходу. Васька остановился на площадке возле шатра, нетерпеливо огляделся. Дарьи и подруги ее не видно. Почему скрылась? Стыдится? Или видеть его не хочет? Мало ли что было сказано однажды на пыльной коломенской дороге! Из благодарности за спасение чего не скажешь? Сколько потом разных людей прошло мимо нее! Кто этот парень, о котором говорил Таршила? Ведь и с ним, Васькой Тупиком, было что-то в Орде… Экий дурачина! Будто муж законный, начал бранить лекаря – зачем-де взял ее. Может, ей твои заботы и не нужны вовсе.
С пологого склона Тупик видел все Куликово поле, с севера и востока обрезанное Непрядвой и Доном, с боков – их притоками, а впереди перегороженное русскими полками – от Смолки до Нижнего Дубяка. Холодок радости подкатил к сердцу: Ваське Тупику со всей отчетливостью открылся замысел русских воевод. Татарам ни с одной стороны не обойти русские полки, сюда, к лагерю, они могут прорваться лишь через боевые порядки рати. Так вот на что намекал дед Савося – зорок старый колдун! Но и русским в случае поражения некуда отступать – перетонут в Дону и Непрядве. Значит, стоять до конца, насмерть! «Вот вам и медовый сбор!» – подумал, вспомнив разговор своих разведчиков, когда проезжали этим полем, тогда сплошь покрытым девственными пышными травами. Мог ли представить себе, какой урожай собирается снять с этого поля великий князь! Оно теперь едва узнаваемо, Куликово поле: птицы разлетелись, травы до половины его потоптаны, бочаги выпиты – страшно подумать, чем наполнятся они вскоре. Один Красный Холм так же угрюмо сутулится вдали, да по-прежнему спокойно зеленеют приречные рощи, кое-где подпаленные прошедшими холодами. И нет здесь больше тишины и покоя… Но если русские полки так быстро перешли Дон, то уж ордынские тумены… Васька, едва глянул в сторону Дона, рванулся к коновязи: огромный тумен в пятнадцать – двадцать тысяч всадников, прикрываясь Зеленой Дубравой, заходил в тыл русской рати, строящейся на равнине у подножия принепрядвенских холмов. Это была отборная конница – он видел по блеску железных доспехов и плотно сбитым колоннам тысяч. «Наши проглядели, сволочи!..» И остановился, испустив глубокий вздох, – над передними рядами всадников взвились алые стяги, словно огоньки в степном ветре. Вот один из фланговых отрядов сделал поворот, и зарябили красные пятнышки щитов, закинутых на спины воинов, словно гроздья рябины по лесной полосе. Так вот кто надежнее Дона и Непрядвы бережет тыл русской рати – отборный полк самого государя, родной полк Васьки Тупика. Пусть-ка Мамай сунется хоть в ту, хоть в другую реку…
Всех замыслов князей Васька не знал, но как разведчик он мгновенно понял, что девушек выдворять из лагеря нельзя. Он сам не выпустил бы за расположение рати никого из тех, кто видел этот укрытый Зеленой Дубравой сильнейший конный полк Москвы, – даже самого государя. Девушки его, конечно, видели.
Но где же Дарья? Прячется… Обида и ревность снова зашевелились в душе; склонный к неожиданным вспышкам, Васька мрачно двинулся в обход ближнего шатра к коновязи и вдруг увидел Дарью возле коня. Она успела поменять темный лекарский сарафан на неяркий девичий летник из муравчатой ткани, воткнула в косу белый полевой цветок, и так не походила на ту «монашку», которую он только что видел хлопочущей над увечным парнем, что Васька едва узнал ее. Дарья кормила Орлика с ладони, гладила, целовала белую звездочку на конском лбу, что-то говорила и так увлеклась – даже не услышала шагов за спиной. Тупик остановился, острый слух его уловил горячий полушепот:
…– Ты умный, как ворон, сильный – как барс, быстрый – как орел… Заговорю тебя тремя заговорами, напою из трех ключей, накормлю травой трилистником, и станешь ты втрое умнее ворона, втрое сильнее барса, втрое быстрее орла. Тремя плачами заклинаю тебя – храни мово милого, как птица лебедь хранит лебёденка, унеси его от стрелы быстрой, от копья черного, от сабли вострой. Четыре ноги твои в сече великой – что четыре дуба в осиннике тонком: ни одна не подломится от ветра ли буйного, от железа ли тяжкого. А стукнешь копытом – враг расступится, гривой махнешь – тучи рассеются, глазом моргнешь – дороги расстелются. Не вправо скачи, не влево скачи, скачи ты к моему дому, к порогу девичьему, к сыте медовой, к зерну ярому; обниму я милого, достану ленту шелковую, гриву тебе расчешу, ленту заплету…
Васька попятился за шатер, постоял, потом пошел, громко стуча сапогами. Девушка встретила его скованной полуулыбкой, все еще держась одной рукой за шею Орлика. И снова, как под Коломной, он с трудом узнавал в построжавшей нарядной девушке ту Дарьюшку, что вспоминалась ему в дальних дорогах. Да и мудрено ли – только два раза виделись накоротке, ему еще долго узнавать свою нечаянную зазнобу, найденную в такое тяжкое время. Надолго ли снова-то нашел? И отчего это ради нее позабыл и вишневые очи, и самых красивых боярышень и княжон, которыми, бывало, любовался даже в церкви, принимая лишний грех на душу?.. От стыда за свои ревнивые мысли начал разговор с упрека:
– Дарьюшка, зачем же ты с войском-то пошла? Али я тебя в Коломне не нашел бы? Ведаешь ли ты, какое дело страшное предстоит нам? Тут седые воеводы иной раз теряют разум. Место ли горлицам среди кречетов, что на ястребов летят?
Девушка смотрела в лицо витязя пристально, и хотя говорил он о страшном, испуга не было в ее глазах, только ресницы задрожали, когда разглядывала розовую полосу на его щеке. Глаза ее медленно наполнились слезами.
– Что ты, Даша? – он впервые так назвал ее по-простому, шагнул ближе, встревоженный.
– Ничё я, – она удержала слезу. – Ноженьки подкашиваются, не верю, что дождалась, а он бранится… Как же ты живой-то с Орды воротился? Чуяла ведь я беду, и от людей слыхала – был ты в полону. Был ведь… И рубец вон на щеке…
Тупик опять не знал, что и говорить, выручил его осторожный стариковский кашель. Подошел лекарь, сердито топорща брови на Дарью, упрекнул:
– Ты чего ж это, душенька, гостя дорогого посередь лагеря привечаешь? Сведи-ка его в мой шатер, там и потолкуете ладком. Я велю Аринке и угощение приготовить. А то еще обидится – человек он гордый, рядом с великим князем ходит, да, говорят, и у самого царя ордынского на примете. – Дед молодо и озорно подмигнул Тупику, будто не ссорились нынче. – Конь-то у него глянь какой – только князя носить. Не из ханского ли табуна?
Дарья напряженно смотрела на Ваську, он с беспечным видом отмахнулся:
– Что ты, дед? Я к ордынским ханам на сто верст не подъезжал!
Лекарь, кажется, понял:
– Не подъезжал, так и не надо. Ну их к бесу, ханов ордынских, от них чем дальше – тем лучше. Идите, ребятки, в шатер.
Они были одни, отгороженные от целого государства, собранного на поле, тонкими стенками полотняного шатра. Сидели рядом на лавочке, одурманенные то ли близостью, то ли запахами трав и бальзамов в деревянных и глиняных сосудах, забивших все углы шатра. Васька отстегнул меч и кинжал, снял шелом; Дарья пугливо коснулась его железного локтя.
– Сними… Рубаху-то железную сними хоть на час. Поди, и спишь в ней?
– Приходится…
Он сбросил бы кольчугу с удовольствием, но стеснялся несвежей рубашки. Утром, после смены, они выкупались в прозрачной речке Курце, но стиркой заниматься в сторожевой службе недосуг. Дарья, кажется, догадалась, встала.
– Ты посиди, Василий Андреич, я сейчас ворочусь. А кольчугу сними…
У выхода оглянулась, примерилась к его плечам. Васька послушно стащил тяжелую броню, вздохнул, чувствуя неодолимое желание лечь на охапку духовитых трав у стенки шатра и закрыть глаза; вернется Дарья, сядет около и возьмет его руку своей, маленькой и теплой – он бы век так лежал, засыпая и просыпаясь, чтоб только она сидела рядом… Дарья скоро вернулась с простой льняной сорочкой, портками и обертками для ног.
– Надень чистое, – сказала просто. – В битву надо в чистом идти. А свое исподнее оставь, я постираю.
Васька не успел ответить, как она подошла, опустилась перед ним на колени, откинув за спину рукава-крылья летника.
– Дай я тебя разую…
– Что ты! Я сам…
– Дозволь мне, Василий Андреич, – она снизу посмотрела ему в глаза так, словно хотела вся погрузиться в них, взялась за его сапог. Маленькие руки ее были сильными и ловкими. Потом она вышла и вернулась нескоро. Васька успел переодеться в прохладное белье, пахнущее горьковатой травой белоголовником и душицей; чувствовал себя непривычно, неловко и вместе удивительно легко. Дарья внесла сулею с каким-то напитком, деревянную братину с хлебом, солониной и вишней, поставила на дощатый столик; следом заглянула ее подруга, поклонясь, позвала:
– Пожалуй, боярин, умыть руки, – голосок строгий, а темные глаза смеялись, и от этого затаенного смеха Ваське сразу стало свободно и уютно, словно домой заглянул на часок. Вот не думал, не гадал, что посреди воинского лагеря найдет привет и заботу. Отвык уж совсем от этого… Пока плескался водой, приметил: были в лагере и другие женщины, все в темных одеяниях, – может быть, настоящие монахини; были здесь и мужчины-монахи – трое из них неподалеку собирали какую-то странную повозку с высокими бортами. Представил, каким станет этот тихий уголок в тылу войска, когда начнется сеча, и поспешил отогнать видение. Ему случалось бывать в походной лечебнице после сражений, когда мертвые убраны, раненые перевязаны, и все-таки не мог долго выдержать. Как же она-то?..
Вышла Дарья, подала вышитую льняную ширинку. Подруга, раскачивая в руке пустой кувшин из-под воды, нараспев сказала:
– Дед говорит – ты ему нынче не понадобишься, а мне велел посмотреть, чтоб вас не тревожили. Да вы закройтесь, там ремень изнутри застегивается.
Тупик засмеялся, Дарья покраснела.
– Мы копьем подопрем полог-то, вернее будет. Спасибо за водичку ключевую, касатка, а боярином меня больше не зови. Василий Андреич аль просто Васька – и все тут.
Когда сели рядом на лавочке за деревянный неструганый стол, Дарья дрогнувшим голосом сказала:
– Только в железе тебя и видела доныне. Думала, ты и под кольчугой-то железный. – И вдруг, словно жена, взяла его руку и поцеловала.
Одолев смущение, он осторожно обнял ее за плечи, притянул к себе, она не противилась, вздрагивала под его горячей рукой, и он стал так же осторожно целовать ее косы, щеки, нос, пока нечаянно не коснулся губ…
Это необъяснимо: чужая, почти незнакомая девушка – словно его родная кровинка, его неотделимая половина – навеки. «Это потому, что я спас ее», – говорил себе Васька и не верил. Ведь скольких ему спасать приходилось!.. Вся послушная его рукам, она попросила:
– Не надо, Вася, не надо, будет…
– Людей боишься? – спросил он шепотом.
– Не боюсь я никого. Сюда не войдут, да и чего мне бояться с тобой! Я за тебя боюсь… Молюсь я за тебя, Васенька, всегда молюсь и теперь… Коли случится что с тобой – прокляну ведь себя, жизни лишу, коли по слабости моей девичьей на тебя беда какая падет. Твоя ведь я душой и телом, поклялась перед господом ничьей не быть, кроме как твоей, и сдержу клятву до смерти.
Он молча целовал ее, изумленный и немножко испуганный этой ее клятвой, она гладила его кудри и тоже молчала, пока чей-то громкий голос снаружи не пробудил обоих от сладкого полусна. Тогда она стала угощать его, сама налила в ковшик меду шипучего, присланного главным лекарем из его собственного запаса, – для знаменитого разведчика ничего не жаль. Васька уговорил девушку пригубить из того же ковшика, разломил надвое крупное краснобокое яблоко – дар жителей села Монастырщины и, потягивая хмельной бодрящий напиток, попросил Дарью рассказать о ее мытарствах. Дарья увлеклась, не замечая его мрачных глаз, пока не спросил жестко, тем голосом, какой слышала она однажды на коломенской дороге:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83