Глядя на Рим, утонувший в пепельной мгле, на смутные силуэты зданий, Пьер почувствовал, что сердце его мучительно сжалось; он отошел от окна и опустился в кресло. Никогда не ощущал он такого глубокого уныния, такого упадка духа. Он вспоминал, как, после поражения в Лурде, отправился в Рим, чтобы снова попытать счастья. Здесь он мечтал обрести уже не наивную, безотчетную детскую веру, но высшую, идеальную религию, стоящую над обрядами и догматами, стремящуюся сделать человечество как можно счастливее, утолить жажду истины, разрешить сомнения. И если мечта Пьера рушится, если обновленное католичество не способно быть религией, нравственным законом нового мира, если римский папа но станет отцом церкви, ковчегом завета, духовным пастырем, всеми любимым и почитаемым, то это грозит миру крушением всех надежд, величайшей катастрофой, в которой погибнет современный общественный строй. Слишком долгие, невыносимые страдания бедняков неминуемо вызовут мировой пожар. Вся система христианского социализма, прежде представлявшаяся молодому священнику прочным, надежным оплотом старой церкви, рассыпалась у него на глазах, точно карточный домик; теперь он видел в ней только временную меру, подпорку, способную поддержать всего лишь на несколько лет разрушающееся, ветхое здание; христианский социализм построен на лицемерии, на намеренном, ловком обмане, на дипломатии и политике. Нет, нет! Заигрывать с народом и дурачить его, завоевать его доверие, чтобы поработить,—это противно здравому смыслу; вся система казалась Пьеру порочной, опасной, ненадежной, чреватой гибельными последствиями. Итак, все кончено, все потеряно, старому миру суждено погибнуть в ужасающей кровавой катастрофе, которая, судя по всему, быстро надвигается. И в предчувствии грядущего хаоса аббат совершенно пал духом, снова утратил веру; приехав в Рим, он шел на это последнее, решающее испытание, заранее зная, что либо выйдет победителем, либо потерпит окончательное поражение. Ударила молния и сразила его. Великий боже, что ж ему теперь делать? Тоска охватила Пьера с такой силой, что он поднялся и стал ходить по комнате, стараясь успокоиться. Господи, что ж ему делать? Священника одолевало сомнение, мучительное неверие, никогда еще сутана не давила таким тяжким бременем на его плечи. Пьер вспомнил свой давний разговор с монсеньером Пани; тогда он с негодованием отказался смириться, он вскричал, что душа его не покорилась, надежда спасти мир не умерла, что он создаст новую книгу и скажет, в какой стране должна родиться новая религия. Да, это будет пламенная, обличительная книга против Рима, он выскажет в ней все, что видел, все, что слышал, он опишет подлинный Рим, Рим жестокий, без милосердия и любви, агонизирующий в пышной пурпуровой тоге. Он собирался возвратиться в Париж, снять с себя сан священника, стать еретиком. Ну что ж! Вещи его уложены, он уедет в Париж, напишет книгу, станет великим, долгожданным реформатором. Разве все вокруг не предвещало грядущего раскола церкви? Разве это не казалось неизбежным в эпоху брожения умов, пресыщенных мертвыми догматами, но по-прежнему жаждущих духовной пищи? Даже Лев XIII в глубине души сознавал это, ибо его усилия объединить христианские страны, заигрывание с демократией — вся его политика была направлена на то, чтобы сплотить католическую семью вокруг папства, расширить и упрочить свое влияние, выстоять в предстоящей борьбе, Но скоро наступит время, когда папству уже не помогут никакие политические маневры, никакие дальнейшие уступки, и оно закоснеет, застынет неподвижно в своей столице, Риме, точно древний священный идол; христианство же будет жить и развиваться в дальних странах, там, где конгрегация Пропаганды веры ведет борьбу с другими религиями. Потому-то Рим и обречен, что уничтожение светской власти папы приучило умы считать его духовным пастырем, чуждым всего земного; все предвещало близкое пришествие антипапы: он появится в какой-либо далекой стране, между тем как наместник святого Петра в Риме будет упорно цепляться за свою призрачную верховную власть. В скором времени некий епископ или аббат где-нибудь провозгласит новое учение, но кто знает, где именно? Быть может, там, в вольной Америке, среди священников, которые, закалившись в жизненной борьбе, стали убежденными социалистами, пылкими демократами, готовыми идти в ногу с веком. В то время как римское духовенство не желает поступиться ничем — ни традициями прошлого, ни таинствами, ни догматами, — новый пастырь откажется от всего, что обветшало, что само рассыпается во прах. Какая высокая честь стать этим пастырем, великим реформатором, спасителем будущего человечества, взять на себя роль мессии, которого ждут и призывают многострадальные народы! На миг, окрыленный восторгом и надеждой, Пьер вдохновился этой новой мечтой, воспрянул духом; его учение неминуемо восторжествует если не во Франции, не в Париже, то в другой стране, там, за океаном или еще дальше, все равно, на любой почве, где ростки новой веры дадут обильную жатву. Новая религия, новая религия! Он взывал о ней после Лурда. Религия, которая не только прославляла бы загробную жизнь! Религия, которая осуществила бы наконец царство божие на земле, возвещенное в Евангелии, распределила бы равномерно блага земные, установила бы законы труда, утвердила бы истину и справедливость!
В пылких мечтах Пьеру уже рисовались страницы его будущей книги, где он громил одряхлевшую римскую церковь и требовал обновленного, спасительного христианского учения, как вдруг его внимание привлек какой-то сверток, лежавший на стуле. Это тоже была книга, небольшой томик Теофиля Морена, который. старик Орландо просил его передать автору; увидев книжку, Пьер подосадовал на самого себя, ведь он чуть было не позабыл ее здесь. Прежде чем сунуть книгу в саквояж, он просмотрел ее, перелистал, и мысли его приняли совершенно новое направление, как будто ему открылось нечто важное, одно из тех событий, которые производят переворот в мире. Между тем это был совсем скромный труд, рядовой учебник для подготовки к экзаменам на бакалавра, содержавший самые элементарные научные сведения; однако там были изложены основы всех наук и вкратце обрисован современный уровень человеческих знаний. Наука внезапно вторглась в смутные мечтания Пьера, развеяла их и с могучей, неодолимой силой завладела всеми его мыслями. Да, наука сметет, как ненужный мусор, не только католичество: все религиозные учения, все верования пошатнутся и рухнут под ее натиском. Довольно одного такого учебника, тоненького школьного курса, достаточно всеобщей тяги к знанию, достаточно просвещения, которое постепенно все шире распространяется в народе, чтобы таинства показались бессмысленными, догматы — нелепыми, чтобы ничего не осталось от древней веры. Народ, вкусивший блага просвещения, не верящий больше ни в таинства и догматы, ни в систему загробной кары и воздаяния, такой народ уже утратил веру навсегда, а без веры католичество не может существовать. Угроза нависает над религией как дамоклов меч. Быть может, пройдет еще столетие, а то и два, но наука неизбежно возьмет свое. Одна только наука бессмертна. Нелепо утверждать, будто разум не противоречит религии, будто науке суждено стать служанкой господа бога. Напротив, в наши дни наука опровергает легенды Священного писания, и чтобы спасти хотя бы их жалкие остатки, богословам приходится приспособлять библейские мифы к новым достоверным истинам, ссылаясь на их символическое значение. Какую странную позицию занимает церковь, запрещая говорить о любой вновь открытой истине, противоречащей Библии или Евангелию, терпеливо ожидая, что настанет день, когда эта истина будет признана ошибочной! Один только папа непогрешим, а наука якобы заблуждается; ревностные христиане обвиняют науку в постоянных метаниях, в бесплодных исследованиях, изыскивают малейшие противоречия между новым открытием и вчерашней истиной, злорадствуют по поводу любой неудачи. Какое дело фанатичному католику до кощунственных истин, какое ему дело до самых достоверных фактов, подрывающих догматы, раз он твердо убежден, что наука вновь станет покорной рабой религии? Разве не поразительно это добровольное ослепление, бесстыдное упрямство, отрицающее все, вплоть до солнечного света? Однако тоненькая незаметная книжечка, сборник правдивых сведений, несмотря ни на что продолжает свое дело, уничтожая заблуждения, подготовляя почву для будущего, подобно тому как некогда мельчайшие живые организмы незаметно и постепенно создавали материки.
В свете этих размышлений Пьеру все стало ясно, он почувствовал себя наконец на твердой почве. Разве наука когда-либо отступала назад? Напротив, это католичество беспрестанно отступало перед нею, оно и впредь будет непрерывно уступать ей дорогу. Наука никогда не останавливается, истина шаг за шагом отвоевывает позиции у заблуждений; по меньшей мере неразумно объявлять знание банкротом только потому, что оно не в силах объяснить все сразу. Если верно, что в науке еще остаются и, бесспорно, всегда будут оставаться неисследованные области, будут возникать различные гипотезы, стремящиеся их объяснить, то не менее верно и то, что наука отбрасывает и будет все чаще отбрасывать устарелые гипотезы, заменяя их непреложными истинами. Католичество входит в число таких гипотез, и ему угрожает та же судьба — завтра в еще большей мере, чем сегодня. Подобно всем религиям, католичество — не что иное, как попытка объяснить мир, социальный и политический кодекс, система, призванная установить на земле мир и благоденствие.
Система, руководящая жизнью людей, становится человеческой и смертной, как все человеческое. Католичество не может оставаться независимым, существовать само по себе, противостоять науке. Наука всеобъемлюща, она уже доказала это и в будущем докажет с еще большей очевидностью, она принудит католичество непрерывно заделывать пробитые ею бреши вплоть до того дня, когда наконец уничтожит его совсем в последней решительной схватке. Смешно, когда науке приписывают некую ограниченную роль, ставят ей препоны, преграждают путь, когда предсказывают, что еще в конце нынешнего века, выбившись из сил, она признает себя побежденной. О, ничтожества, узколобые, недалекие людишки, жалкие политиканы, лживые догматики, пытающиеся насильно возродить угасшие мечты! Наука пойдет вперед и сметет вас с лица земли, как сухие листья!
Пьер продолжал перелистывать скромную книжечку, восхищаясь великим могуществом науки. Она не может обанкротиться, ибо не обещает абсолютной истины, а завоевывает истину лишь постепенно, шаг за шагом. Она никогда не претендовала дать сразу полную, всеобъемлющую картину мира, это скорее дело метафизики, божественного откровения, слепой веры. Напротив, роль науки состоит в том, чтобы рассеивать заблуждения, по мере того как она движется вперед, освещая перед собою путь. Нет, наука не банкрот, она идет все дальше, неуклонно, безостановочно, и для людей разумных в ней одной заключается та истина, которую можно познать. Что касается тех, кого наука не удовлетворяет, тех, кто жаждет познать мир немедленно и во всей полноте, то им придется искать утешения в какой-либо религиозной гипотезе, однако с условием, хотя бы ради правдоподобия, строить свои химеры на уже познанных истинах. Все, что основано на заведомом заблуждении, неминуемо рушится. Если человеку и свойственно религиозное чувство, если потребность в вере и останется вечно, из этого не следует, что вечен католицизм, ибо он — лишь одна из некогда возникших религий, которой предшествовали другие и которую сменят новые. Верования могут исчезнуть, но религиозное чувство останется, и оно создаст новые религии, быть может, даже не без помощи знания. Пьер подумал о мнимом поражении науки во время недавней вспышки мистицизма, на причины которой он указал в своей книге: народ изверился в освободительных идеях после того, как был снова обманут при дележе благ земных, высшие классы, избавившись от прежних предрассудков и расширив свои познания, тяготятся душевной пустотой. Возрождается тяга к таинственному, неведомому, временная реакция эта естественна после стольких трудов, когда наука еще не в силах утолить нашу жажду справедливости, наше стремление к безопасности, вековую мечту о бесконечном счастье, о небесном блаженстве. Чтобы католицизм мог возродиться, его социальная почва должна стать иной, а иной она не может стать, в ней уже нет жизненных соков, способных обновить одряхлевшее вероучение, которому наука в своих школах и лабораториях каждый день наносит новые удары. Сама земля обновилась, на ней должно вырасти новое, могучее дерево. Пусть же наука создаст свою собственную религию, если таковой суждено родиться, ибо эта религия станет единственно возможной для будущих демократий, для более просвещенных народов, в глазах которых католическая вера давно уже обратилась в прах!
И Пьеру вдруг ясно представилась невероятная, чудовищная глупость конгрегации Индекса. Она осудила его книгу, она запретит, безусловно, и новый задуманный им труд, если он его когда-либо напишет. Подумаешь, какая важность — утопии бедного мечтателя, религиозные бредни, направленные против подобных же химер! Но вся нелепость в том, что у конгрегации не хватило ума запретить вот этот школьный учебник, маленький томик, который он держит в руках, а ведь это самый опасный, грозный и непобедимый враг, который неминуемо сокрушит церковь! Как ни скромны эти тоненькие книжки в картонных обложках, они чреваты опасностью уже с первых букв алфавита, с первых слов, которые мальчишки читают по складам, и угроза растет по мере того, как программы пополняются новыми сведениями; излагая основы физики, химии и естествознания, которые опровергают библейскую легенду о сотворении мира, учебник наносит религии окончательный удар. И самое главное то, что конгрегация Индекса, давно уже обезоруженная, не осмеливается изъять эти скромные книжки, этих грозных солдат великой армии истины, разрушителей веры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102