Да, скоро ее одолеют холода, и на ветхих чердаках матери с детишками будут дрожать от стужи, и немилосердные заморозки обрекут на безработицу мужчин, и начнутся смертельные муки бедняков, не имеющих крова, чтобы укрыться от снега! Все это нахлынуло на Пьера сейчас, под жарким солнцем юга, в краю, напоенном ароматом спелых плодов, в краю голубого неба и беспечной лени, где даже зимой так сладко спать под открытым небом, на теплых каменных плитах, спрятавшись от ветра!
Как-то утром на обломке колонны, заменявшем ему скамью, Пьер застал Бенедетту. Она вскрикнула от неожиданности и на мгновение смутилась; в руках у нее была книга священника «Новый Рим», которую она, однажды уже прочитав, так. и не поняла. Удержав Пьера, Бенедетта поспешно усадила его рядом с собой и с прелестной своей искренностью и спокойной рассудительностью объявила, что спустилась в сад, чтобы в одиночестве, как невежественная школьница, прилежно заняться чтением его книги. Они дружески побеседовали, и для аббата это был восхитительный час. Хотя Бенедетта избегала говорить о себе, Пьер прекрасно понимал, что только горести сближают ее с ним, словно страдание сделало чувствительней ее сердце и наполнило его тревогой за всех, кто страждет в этом мире. Проникнутая патрицианской гордыней, повелевавшей почитать иерархический порядок чем-то незыблемым, каким-то божественным установлением, согласно которому счастливцы всегда вверху, обездоленные — внизу, Бенедетта ни разу еще не задумывалась над подобными вопросами; и с каким удивлением, с каким усилием вчитывалась она в отдельные страницы книги! Как? Сочувствовать простонародью, полагать, что у него такая же душа, такие же горести, как у всех? Печься о его благе, как о благе брата своего?! Бенедетта все же старалась проникнуться этими мыслями, хотя довольно безуспешно и к тому же в глубине души опасаясь греховности своих помыслов, ибо лучше всего ничего не изменять в установленном богом, освященном церковью социальном порядке. Разумеется, она была сострадательна, всегда подавала небольшую милостыню; но сердце ее не участвовало в этом: воспитанная в атавистических представлениях об избранности ее рода, которому суждено и в небесах восседать на троне превыше праведников из простонародья, она была вовсе лишена альтруизма, подлинного сочувствия к ближнему.
Пьер еще не раз встречался по утрам с Бенедеттой в тени высокого лавра, возле журчащего фонтана; терзаясь от безделья, устав от ожидания, ибо решение по его делу, казалось, отодвигалось с часа на час, он воодушевился желанием зажечь идеей всечеловеческого братства и освобождения эту юную красавицу, всю светящуюся нежной любовью. Его по-прежнему воспламеняла мысль, что он наставляет на путь истинный самое Италию, королеву красоты, уснувшую в неведении окружающего мира, Италию, которая вновь обретет былое могущество, если, пробудившись, прислушается к поступи нового времени, если проявит больше душевной широты и милосердия ко всему сущему. Пьер прочел Бенедетте письма доброго аббата Роза, и она содрогнулась, как бы услышав страшные стенания, не умолкающие над трущобами больших городов. Если в глазах у нее таится глубокая нежность, если вся она лучится счастьем оттого, что любит и любима, почему же не признать ей вместе с Пьером, что единственное спасение страждущего человечества, погрязшего в ненависти и стоящего перед угрозой смерти, — это следовать закону любви? Бенедетта соглашалась с Пьером, она готова была доставить ему удовольствие и поверить в демократию, в преобразование общества на началах братства, но только у других народов, не в Риме; и невольно у нее появлялся тихий смешок, стоило Пьеру заговорить о братство между обитателями Трастевере и обитателями старинных княжеских палаццо. Нет, нет! Так оно издревле повелось, пусть так оно и будет. В общем, больших успехов ученица не обнаруживала; единственное, что ее действительно трогало, — это пылкая и неугасимая любовь к человечеству, которая жила в священнике, любовь, которую он целомудренно отвратил от какого-либо одного существа, дабы обратить ее на все сущее. Великая любовь сжигала его, сжигала она и Бенедетту, и в те пронизанные солнцем октябрьские утра, под знаком этой любви, между ними завязались чудеснейшие, нежные узы глубокой и чистой дружбы.
И вот однажды, облокотившись на саркофаг, Бенедетта, до того избегавшая упоминать имя Дарио, заговорила о своем возлюбленном. Ах, бедняжка! После той грубой, неистовой выходки он держится так скромно, полол такого раскаяния! Пытаясь скрыть свое замешательство, он сперва уехал на три дня в Неаполь; говорят, будто Тоньетта, эта прелестница с белыми розами, что до сумасшествия в него влюблена, помчалась туда за ним. А вернувшись домой, Дарио избегал оставаться с кузиной наедине, виделся с нею лишь по понедельникам вечером, — покорный, глазами умоляя о прощении.
— Вчера,— продолжала Бенедетта,— я встретилась с ним на лестнице и протянула ему руку, он понял, что я больше не сержусь, и был очень счастлив... Что поделаешь? Моей суровости хватило ненадолго. И потом, я боюсь, как бы он не скомпрометировал себя с этой женщиной, если, желая рассеяться, вздумает поразвлечься с нею. Он должен знать, что я по-прежнему его люблю, по-прежнему жду... Он мой, только мой! И скажи я лишь слово, он упал бы в мои объятия, стал бы моим навеки. Но дела наши так плохи, так плохи!
Бенедетта умолкла, и две крупные слезы показались у нее на глазах. Бракоразводный процесс, видимо, и впрямь застопорился, что ни день возникали все новые препятствия.
Бенедетта плакала очень редко, и слезы ее растрогали Пьера. Порою она сама, безмятежно улыбаясь, признавалась, что не умеет плакать. Но теперь сердце ее разрывалось, она сидела, убитая горем, облокотясь на замшелый, источенный водою саркофаг, а светлая струйка, напевная, как флейта, роняя жемчужинки брызг, выбегала из отверстых уст трагической маски. И внезапно вид юной, блистающей красотою Бенедетты, устало поникшей над саркофагом, пробудил в священнике мысль о смерти, а неистовая вакханалия овладевающих женщинами фавнов говорила о всемогуществе любви, символ которой древние так охотно высекали на могильных плитах, утверждая этим вечность бытия. В солнечной тишине пустынного сада повеяло легким дуновением знойного ветерка, разнесшего резкий аромат апельсиновых деревьев и самшита.
— Когда любишь, это придает силы, — прошептал Пьер.
— Да-да, вы правы, — подтвердила Бенедетта, улыбаясь. — Это с моей стороны просто ребячество... Но виноваты вы, ваша книга. Я начинаю понимать ее, только когда страдаю... И все-таки я делаю успехи, не правда ли? Ведь вам хочется, чтобы все бедняки стали моими братьями, а все бедняжки, которые страдают, как я, моими сестрами!
Обычно Бенедетта уходила первая, а Пьер, окутанный легким ароматом женственности, который она оставляла, продолжал сидеть в одиночестве под лавровым деревом. Он размышлял о чем-то милом и грустном. Жизнь была так сурова к бедным влюбленным, которые томились жаждой счастья! Глубокая тишина наступала вокруг, старинный дворец забывался тяжким сном, сном руин, засыпал и двор, заросший травою, опоясанный сумрачным портиком, где обрастали мохом извлеченные при раскопках мраморные статуи — безрукий Аполлон, обрубленный торс Венеры; могильную тишину лишь изредка нарушал внезапный грохот, когда карета какого-нибудь прелата, приехавшего навестить кардинала, гремя колесами, въезжала под арку и сворачивала в пустынный двор.
Как-то в понедельник, к началу одиннадцатого часа, в гостиной донны Серафины осталась одна молодежь. Монсеньер Нани заглянул ненадолго, кардинал Сарно только что уехал. И даже донна Серафина, сидевшая на своем обычном месте у камина, устремив взор на опустевшее кресло адвоката Морано, который упорно не желал появляться, держалась как бы в стороне. Подле дивана, где расположились Бенедетта и Челия, стояли, болтая и посмеиваясь, Дарио, Пьер и Нарцисс Абер. Нарцисс вот уж несколько минут забавлялся, подшучивая над молодым князем, которого он якобы встретил в обществе юной красотки.
— Да ну же, дорогой мой, не оправдывайтесь, ведь она и в самом деле восхитительна... Вы шли рядом и свернули в пустынную улочку, кажется, Борго-Анжелико, а я из скромности за вами не последовал.
Счастливчик Дарио, казалось, ничуть не был смущен И улыбался, не пытаясь отрицать свое преклонение перед красотою.
— Конечно, конечно, это был я, ведь я и не отрицаю... Только все обстоит совсем не так, как вы думаете.
И он обернулся к Бенедетте, которая тоже безмятежно забавлялась этой шуткой, ничем не обнаруживая ревнивой тревоги, и, напротив, словно была в восторге, что Дарио удалось полюбоваться такой красавицей.
— Это, знаешь ли, та бедняжка, что месяца полтора назад повстречалась мне вся в слезах... Ну да, та девушка с фабрики жемчуга, что так рыдала, оставшись без работы. Она еще покраснела, когда я попробовал сунуть ей серебряную монету, и вприпрыжку побежала, чтобы проводить меня к своим родителям... Пьерина, помнишь?
— Пьерина? Конечно!
— Вообразите, с того дня я уже несколько раз встречал ее на улице. Она и вправду так необыкновенно хороша, что я иной раз останавливаюсь поболтать с нею... Вчера я даже проводил ее на какую-то фабрику. Но работы она так и не получила и снова разразилась слезами, а я, честное слово, только чтобы немножко утешить, поцеловал ее... Она была поражена и так обрадовалась, так обрадовалась!..
Рассказ этот всех рассмешил. Но Челия первая перестала улыбаться. Она очень серьезно сказала:
— А ведь эта девушка в вас влюблена, Дарио. Не надо же быть злым.
Дарио, несомненно, держался того же мнения, он снова взглянул на Бенедетту и весело покачал головой, как бы говоря, что, если его и любят, он тут ни при чем. Какая-то работница, девушка из простонародья! Э, нет! Будь она хоть Венерой, в любовницы она не годится. Дарио и самого от души забавляло это романтическое приключение, а Нарцисс сложил даже в его честь сонет, совсем на старинный лад: прелестная бисерщица до безумия влюбляется в прекрасного юного князя, а тот, растроганный ее злоключениями, дарит ей экю; отныне прелестная бисерщица, до глубины души потрясенная добротой князя, которая не уступает его красоте, мечтает о нем одном и, привязанная узами пламенной любви, повсюду следует за ним; и наконец, прелестная бисерщица, отвергнув экю, покорными, полными нежности взорами вымаливает иную милостыню, и в один прекрасный вечер юный князь дарит ей свое сердце. Игра эта очень позабавила Бенедетту. Но Челия, чье ангельское личико, личико невинной девочки, хранило полную серьезность, с грустью твердила:
— Дарио, Дарио, она вас любит, не заставляйте ее страдать.
Наконец разжалобилась и контессина.
— Ведь эти бедняки так несчастны!
— О, невероятная нищета!—воскликнул князь.— Я чуть не задохнулся, когда она привела меня в это свое Прати-ди-Кастелло. Ужас, неимоверный ужас!
— Но, помнится, — продолжала Бенедетта, — мы собирались навестить этих несчастных, и очень нехорошо, что мы до сих пор откладываем... Не правда ли? Господин Фроман, вы ведь так хотели поехать с нами, пополнить свои наблюдения, взглянуть поближе на римскую бедноту.
И Бенедетта устремила взор па Пьера. Он сидел молча, весьма растроганный тем, что она вспомнила об этой благотворительной затее; по тому, как слегка дрогнул ее голос, аббат почувствовал, что ей хочется показать себя послушной ученицей, показать, что она делает успехи в любви к сирым и обездоленным. Впрочем, пристрастие к апостольской миссии тут же снова заговорило в нем.
— О, я не уеду из Рима, пока не повидаю страдальцев, которые мучаются без работы и хлеба, — сказал он. — Нищета — это и есть вселенская болезнь, и, только исцелившись от нищеты, народы обретут спасение. Когда корни не получают питания, дерево умирает.
— Вот и хорошо, — продолжала Бенедетта, — мы не мешкая отправимся в Прати-ди-Кастелло, и вы поедете с нами... Дарио нас проводит.
Князь, который с изумлением слушал священника, по совсем понимая, при чем тут дерево и корни, воскликнул в отчаянии:
— Нет, нет, кузина! Вези туда господина аббата, если тебе нравится... Я там уже побывал и больше не пойду. Честное слово, я чуть не слег, вернувшись оттуда, у меня голова шла кругом, меня мутило... Нет, нет, все это слишком грустно, до невозможности отвратительно!
Тут со стороны камина послышался недовольный голос. Донна Серафина нарушила длительное молчание.
— Дарио прав! Пошли им милостыню, дорогая, я охотно присоединю и свою... Ведь есть другие, более заслуживающие обозрения места, куда ты можешь сводить господина аббата... А то нечего сказать, хорошие воспоминания останутся у него от нашего города!
Донна Серафина была не в духе, к тому же в ней говорила гордость римлянки. Зачем обнажать свои язвы перед чужестранцами, которых приводит в Рим любопытство, продиктованное, быть может, далеко не дружелюбными чувствами? Надо постоянно быть во всеоружии красоты, показывать Рим только в пышном ореоле его славы.
Но Пьером уже завладел Нарцисс:
— Ах, дорогой мой, это верно, я и забыл посоветовать вам эту прогулку... Вы должны непременно посетить новый квартал в Прати-ди-Кастелло. Он типичен, характерен для всех прочих; и вы не зря потеряете время, я ручаюсь, ничто не скажет вам о современном Риме больше, нежели эти места. Это необычайно, необычайно! — И, обратившись к Бенедетте, Нарцисс продолжал: — Значит, условились? Завтра утром, согласны?.. Вы найдете нас там, мне хочется предварительно ввести господина аббата в курс дела, помочь ему разобраться... Итак, в десять, хорошо?
Не отвечая ему, контессина обернулась к тетке и почтительно ей возразила:
— Что вы, тетушка, господину аббату встречалось, наверно, немало нищих на улицах Рима, от него незачем скрывать. Да и судя по тому, что господин Фроман пишет в своей книге, в Риме он увидит не больше, чем видел в Париже. Как у него где-то сказано, голод повсюду одинаков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102