Пьер еще в дверях ощутил на себе пристальный взгляд сверкавших, как два черных алмаза, глаз. Стояла давящая тишина, в нерушимом покое уснувшего Ватикана недвижным и тусклым пламенем горели лампы, и вдали виднелся только затопленный мраком древний Рим, подобный черному озеру, в котором отражаются звезды. Пьер приблизился, троекратно преклонил колена и приложился к туфле красного бархата, покоившейся на подушке. Ни слова, ни жеста, ни мановения. Аббат выпрямился, два черных алмаза, два пламенных черных глаза, исполненных ума, все так же были устремлены на него.
Наконец Лев XIII, который не пожелал избавить Пьера от смиренного целования туфли и теперь все еще заставлял его стоять, заговорил, продолжая изучать молодого священника, сверля его взглядом, пронизывая до самых глубин души.
— Сын мой, вы настойчиво желали меня видеть, и я согласился удовлетворить вашу просьбу.
Папа говорил по-французски, но не совсем уверенно, с итальянским акцентом, и так медленно, что можно было бы записывать его слова под диктовку. У него был громкий, гнусавый голос, и этот гулкий бас поразительно не вязался с его тщедушным, как бы обескровленным и хилым телом.
Пьер опять молча склонился, в знак глубокой признательности, зная, что этикет не разрешает посетителю заговаривать с папой, не дожидаясь его прямого вопроса.
— Вы живете в Париже?
— Да, святой отец.
— И большой у вас приход?
— Нет, святой отец, я всего только викарий маленькой церкви в Нейи.
— А, знаю, знаю, это неподалеку от Булонского леса, не так ли?.. Сколько же вам лет, сын мой?
— Тридцать четыре, святой отец.
Наступило короткое молчание. Лев XIII опустил наконец глаза. Хрупкой, цвета слоновой кости рукой он снова взял стакан с сиропом, помешал в нем длинной ложечкой, немного отпил. И все это потихоньку, осторожно и рассудительно, как и положено папе.
— Я прочел вашу книгу, сын мой, да, большую ее часть. Обычно мне представляют все только в извлечениях. Но некто, интересующийся вами, вручил мне ваш труд, умоляя его просмотреть. Таким образом мне и довелось с ним познакомиться.
И папа сделал жест, в котором Пьеру почудилось возмущение той обособленностью, в какой держат его в Ватикане недостойные приближенные; они, по словам самого монсеньера Нани, всегда начеку, опасаясь, как бы святого отца не коснулись треволнения внешнего мира.
-- Благодарю, ваше святейшество, за огромную честь, какой я удостоился, — отважился наконец произнести священник. —- Это для меня такое счастье, я так об этом мечтал!
Он был несказанно рад. Ему казалось, что раз уж папа спокойно, без гнева, беседует с ним о книге, будто зная ее насквозь, значит, дело его выиграно.
— Вы хорошо знакомы с виконтом де Лашу, не так ли, сын мой? Меня вначале поразило сходство некоторых ваших рассуждений с рассуждениями этого преданного слуги господня, давшего нам бесспорное и ценное свидетельство своего благомыслия.
— Действительно, ваше святейшество, господин де Лашу ко мне расположен, Мы подолгу с ним беседовали, нет ничего удивительного, что я повторяю порой его сокровенные мысли.
— Конечно, конечно. Вот, скажем, эти корпорации, он уделяет им много внимания, быть может, чересчур много. В последний свой приезд он говорил мне о них с удивительной настойчивостью. И совсем недавно еще один ваш соотечественник, лучший, превосходнейший из людей, барон де Фура, возглавивший столь много людное паломничество во славу динария святого Петра, также неотступно добивался, чтобы я его принял, и около часа толковал мне об этих корпорациях. Только, надо сказать, эти прекрасные люди не в ладах друг с другом, один умоляет о том, против чего возражает другой.
С самого начала беседа уклонилась в сторону. Пьер почувствовал, что она уводит их от его книги, но помнил твердое обещание, данное виконту: если он увидит папу, по возможности приложить все усилия, чтобы тот сказал решительное слово по нашумевшему вопросу о корпорациях: должно ли членство в них быть свободным или обязательным, доступным для всех или ограниченным. Уже в Риме Пьер получал от злополучного виконта письмо за письмом; подагра пригвоздила де Лашу к дому, а за это время его соперник, барон, постарался воспользоваться таким прекрасным случаем, как паломничество, которое он возглавлял, чтобы заручиться одобрением папы и вернуться в Париж, торжествуя победу. И священник решил добросовестно выполнить обещание, данное виконту.
— Вашему святейшеству лучше знать, на чьей стороне правда. Господин де Фура полагает всеобщее спасение, наилучшее решение рабочего вопроса в том, чтобы попросту вернуться к прежним свободным корпорациям, а господин де Лашу стоит за обязательные корпорации, находящиеся под покровительством государства и подчиняющиеся новым правилам. И, конечно, эта последняя точка зрения более согласуется с нынешними социальными идеалами... Если бы вы, ваше святейшество, соблаговолили высказаться в этом смысле, молодая католическая партия во Франции, конечно же, сумела бы извлечь отсюда большую пользу, направив рабочее движение на благо церкви.
Лев XIII спокойно возразил:
— Нет, не могу. Во Франции меня всегда просят о том, чего я не могу и не хочу делать. Разрешаю вам передать от моего имени господину де Лашу, что если я и не в силах удовлетворить его просьбу, то я ответил отказом и на просьбу господина де Фура. Он так же ничего не добился, я лишь заверил его в своем благоволении к дорогим мне французским рабочим, которые могут сделать очень много для укрепления веры.
Поймите же вы там, во Франции, что существуют частности, касающиеся формы движения, мелочи, вникать в которые мне не подобает, ибо мое вмешательство может придать им непомерное значение, и я весьма раздосадую одних, если доставлю удовольствие другим.
Бледная улыбка появилась на губах у папы, в нем говорил проницательный политик, миротворец, твердо решивший не ставить под сомнение свою непогрешимость из-за каких-то бесплодных затей. Папа снова отпил глоток сиропа и будничным жестом владыки, для которого парадная часть дня закончилась, вытер платком рот; казалось, он избрал эти часы одиночества и тишины, чтобы, устроившись поудобнее, не спеша побеседовать в свое удовольствие.
Пьер попытался вернуться к вопросу о книге:
— Господин виконт Филпбер де Лашу так сердечно ко мне отнесся, он с таким волнением ожидает, когда решится участь моей книги, словно это его собственный труд! И я был бы счастлив передать ему благосклонный отзыв вашего святейшества.
Но папа продолжал утираться платком, ничего не отвечая.
— Я познакомился с виконтом у его высокопреосвященства кардинала Бержеро, человека большой души, чье пылкое милосердие уже само по себе могло бы воскресить верующую Францию.
На этот раз эффект был молниеносный:
— Ах да, кардинал Бержеро! Я прочел его вступление к вашей книге. Монсеньера Бержеро осенила весьма неудачная мысль — написать вам, а вы, сын мой, тяжко согрешили, опубликовав его послание... Мне все еще не верится, что, выражая вам свое полное и безусловное одобрение, кардинал Бержеро успел прочитать всю книгу целиком. Я скорее склонен заподозрить его в неосведомленности, в недомыслии., Иначе как мог бы он одобрить ваши нападки на догматы, ваши крамольные теории, ведущие к ниспровержению нашей святой веры? Если же он прочитал вашу книгу, то единственным оправданием ему может служить лишь внезапное, необъяснимое и все же непростительное затмение... Следует признать: часть французского духовенства охвачена вредными заблуждениями. Идеи галликанства, подобно сорной траве, дают буйные побеги, вольномыслие и фрондерство, наряду с непрестанным стремлением к свободе вероисповедания и сентиментальным затеям, подрывают авторитет папского престола.
Папа воодушевился, итальянские слова перемежали его сомнительную французскую речь; в низком, гнусавом голосе, исходившем из хрупкого воскового, словно убеленного снегом тела, зазвенела медь.
— И да будет ведомо кардиналу Бержеро, мы сломим его упорство, ежели увидим в нем попросту мятежного сына церкви. Ему надлежит быть образцом послушания, мы сообщим ему о нашем неудовольствии в надежде, что он покорится. Смирение, милосердие, бесспорно, великие добродетели, и мы всегда чтили их в монсеньере Бержеро. Но добродетели эти не должны служить прибежищем мятежной души, ежели нет послушания, они — ничто! Послушание и еще раз послушание — вот что было лучшим украшением великих святых!
Пьер слушал пораженный, потрясенный. Он позабыл о себе, он думал лишь о полном доброты и терпимости человеке, на которого сам навлек гнев всемогущего папы. Значит, дон Виджилио сказал правду: доносы епископов из Пуатье и Эвре на противника их ультрамонтанской непримиримой политики, кроткого и доброго кардинала Бержеро, друга всех сирых и обездоленных, сочувствующего нищете и страданиям, достигли цели. Пьер пришел в отчаяние, он еще мирился с доносом епископа Тарбского, который был орудием в руках лурдских отцов: ведь донос этот касался лишь его книги и был ответом на страницы, посвященные Лурду; но тайная война, объявленная кардиналу двумя другими епископами, вызвала в молодом священнике чувство горестного возмущения. И когда вместо тщедушного старца с хрупкой шеей одряхлевшей птицы, который медленными глотками отпивал свой сироп, перед ним возник разгневанный и грозный властелин, Пьер содрогнулся. Как мог он поддаться обманчивой видимости, как мог вообразить, увидев папу, что это — всего лишь хилый старец, жаждущий покоя и готовый на любые уступки? В дремотной тишине комнаты повеяло воинственным духом, —значит, снова борьба, сомнения, тревоги! Так вот он какой, папа! Ведь именно таким и рисовали Пьеру святого отца, но ему не хотелось верить: рассудочный, отнюдь не сентиментальный, обуянный безмерной гордыней, с юности одержимый дерзостным честолюбием, папа уже смолоду вынуждал семью идти на жертвы ради своего будущего торжества; а с тех пор как он занял папский престол, он всегда и во всем проявлял одно неуклонное стремление, стремление к власти, — власть во что бы то ни стало, власть неограниченная и всемогущая! Действительность вставала перед священником во всей ее неумолимости, и все же он упрямо оборонялся, отстаивая свою мечту.
— О, святой отец, я буду глубоко огорчен, если из-за моей злополучной книги хоть как-то пострадает его высокопреосвященство, монсеньер Бержеро! Я согрешил, я и отвечу за свои заблуждения, но его высокопреосвященство только послушался голоса сердца, его единственное прегрешение -- в избытке любви ко всем обездоленным!
Лев XIII не ответил. Он снова поднял на Пьера удивительные глаза, горевшие жгучим пламенем на алебастровом лике недвижного идола. И опять пристально взглянул на священника.
И вновь охваченный трепетом, Пьер глядел, как папа предстает перед ним во всем своем блеске и могуществе. Ему чудилось, будто он видит длинную вереницу пап, возникающую за спиной у Льва XIII: то были святые и гордецы, воины и аскеты, дипломаты и богословы — те, что облачались в доспехи, и те, что побеждали с крестом в руках или распоряжались империями, словно обыкновенными провинциями, которые господь бог вверил их попечению. И среди них выделялись Григорий Великий, завоеватель и зиждитель, и Сикст V, политик и дипломат, который первым предвидел победу папства над поверженными во прах монархиями. Какое множество всесильных князей церкви, самодержцев, наделенных могучим разумом и безграничной властью, стояло за спиной у этого бледного недвижного старца! Сколько в нем неисчерпаемой воли, упорства духа, жажды господства над миром! Вот она — история людского честолюбия, стремления подчинить народы гордыне одного, история величайшей силы, которая когда-либо завоевывала и подавляла людей, якобы во имя их собственного счастья! И даже теперь, когда земному владычеству святого престола пришел конец, как велика была духовная власть этого бледного тщедушного старца, при виде которого женщины падали в обморок, потрясенные грозной божественной силой, исходящей от него! За спиной у папы не только вставали века громкой славы, победоносного господства, но разверзалось небо, ослепительною тайной сиял потусторонний мир. У врат царства небесного стоял Лев XIII с ключами в руках, дабы впускать туда лишь достойных: древний символ, наконец-то освобожденный от пятнающего бремени царства земного, воскресал с новою силой.
— Умоляю вас, святой отец, если в назидание необходимо кого-нибудь покарать, покарайте меня, но одного меня. Вот я здесь, перед вами, делайте со мной, что хотите, но не отягощайте моей кары горьким сознанием того, что из-за меня пострадал невинный.
Лев XIII все так же молча смотрел на Пьера своими жгучими глазами. И аббату виделся уже не Лев XIII, двести шестьдесят третий папа, наместник Иисуса Христа, преемник главы апостолов и сам всемогущий глава вселенской церкви, патриарх всего Запада, примас Италии, архиепископ Римской провинции, полновластный господин светских владений святого престола, — Пьеру виделся другой Лев XIII, тот папа, что рисовался ему в мечтах, долгожданный мессия, спаситель, ниспосланный свыше, дабы предотвратить ужасающую социальную катастрофу, в которой погибнет старое прогнившее общество. Пьеру виделся Лев XIII с его широким, гибким умом и преисполненным любовью сердцем, папа-миротворец, избегающий столкновений, содействующий единству, папа, который нашел прямую дорогу к сердцам народов и готов отдать свою кровь, дабы скрепить новый союз. Пьер видел в этом папе единственный моральный авторитет, единственно возможные узы милосердия и братства и, наконец, мудрого отца, единственного, кто может положить предел бесправию, царящему среди его детей, покончить с нищетою, восстановить спасительный закон справедливого труда, возвратив народам благочестие раннего христианства, кротость и мудрость первоначальной христианской общины. И в глубокой тишине комнаты этот возвышенный образ казался исполненным непреодолимой мощи, необычайного величия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102