Выходя из церкви Санта-Мариа-Минерва, Пьер случайно встретил монсеньера Форнаро, и тот яростно ополчился на готический стиль, называя его чистейшей смесью. Первой христианской церковью, сказал он, была базилика, ведущая свое происхождение от античного храма; считать готический собор истинно христианским храмом — просто кощунство, ибо готический стиль порожден греховным англо-саксонским духом, протестантскими идеями Лютера. Пьер хотел было вступить в горячий спор с прелатом, но удержался, боясь наговорить лишнего. Ведь слова Форнаро служили лучшим доказательством того, что римско-католическая церковь — прямое порождение древней почвы Рима, язычество, преображенное христианством. В других странах христианство развивалось в иной среде и по-иному, так что вскоре обнаружились разногласия, и в дни раскола многие церкви восстали против колыбели католичества, матери городов — Рима. Пути их расходятся все дальше, несогласия разрастаются все больше и больше по мере развития современного общества, и, несмотря на отчаянные усилия объединить религиозные течения, христианской церкви вскоре грозит новый неизбежный раскол. И еще одного Пьер не мог простить римским базиликам: им не хватало колоколов, которые он так любил с самого детства, когда был набожным и чувствительным, прекрасных больших колоколов, утешителей бедного люда. Для колоколов нужны колокольни, а в Риме их нет, есть одни купола. Право же, Рим не похож на христианский город, где в звоне и благовесте колоколов молитвы волнами звуков возносятся к небу, а над шпилями церквей кружатся стаи галок да ласточек.
Между тем Пьер упорно продолжал свои хлопоты; скрепя сердце, он вновь и вновь посещал все тех же влиятельных особ, твердо решив, несмотря на неудачи, обойти одного за другим всех кардиналов конгрегации Индекса. Постепенно ему пришлось познакомиться и с другими конгрегациями — своего рода министерствами прежнего папского правительства, теперь уже не столь многочисленными, но все еще необычайно сложными по составу; в каждой конгрегации имелся кардинал-префект, кардиналы члены совета, прелаты-советники и целый штат чиновников. Несколько раз Пьеру довелось побывать в здании Канчеллерии, где заседала конгрегация Индекса, и он едва не заблудился, бродя по бесчисленным лестницам, коридорам и приемным залам; еще в портике, при входе, его охватил озноб от сырости старых стен, и он так и не смог оценить суровую красоту этого голого, холодного палаццо, одного из типичных образцов римского Возрождения, созданного знаменитым Браманте. С конгрегацией Пропаганды веры, где его принимал кардинал Сарно, Пьер был уже знаком, а теперь, переходя от одного прелата к другому в поисках покровительства, в бесконечных хлопотах и визитах, ему пришлось познакомиться и с другими конгрегациями: Епископата, Обрядов, По делам монашествующих и с конгрегацией Собора. Побывал он также в папской консистории, в Датарии, в Пенитенциарии. Весь этот огромный аппарат церковной администрации был создан для того, чтобы руководить всем христианским миром, продолжать завоевания, управлять странами уже завоеванными, обсуждать вопросы веры, нравственности и поведения отдельных лиц, расследовать и карать преступления, давать отпущение грехов, продавать бенефиции. Нельзя и представить себе, какое огромное количество дел каждое утро поступало в Ватикан: здесь разбирались самые важные, самые щекотливые, самые сложные вопросы, требовавшие кропотливого изучения и бесчисленных справок. Приходилось принимать толпы посетителей, стекавшихся в Рим со всех концов христианского мира, отвечать на бесконечный поток писем, прошений, докладов, которые накапливались во всех канцеляриях и распределялись по конгрегациям. Но удивительнее всего было то, что эта колоссальная работа производилась в глубокой тайне, в полном молчании; никаких слухов не просачивалось наружу из трибунала, суда, совета церковных сановников, и весь этот старый механизм, хотя и покрытый вековой ржавчиной, хотя и непоправимо изношенный, работал так слаженно, так бесшумно, что из-за глухих стен не доносилось ни стука, ни сотрясения. Вся церковная политика заключалась в этом: молчать, писать как можно меньше, выжидать. Что за поразительный механизм, отживающий свой век, но все еще могущественный! Пьер чувствовал, что его самого опутала, захватила железная сеть могучей организации, созданной, чтобы властвовать над людьми. Хотя он и видел все трещины, дыры этого ветхого, готового рухнуть здания, но, раз вступив туда, уже не мог выбраться; он путался, бился, метался в безвыходном лабиринте, в бесконечном переплетении интриг и личных интересов, где вечно сталкиваются тщеславие и корысть, продажность и честолюбие, где столько мерзости и столько величия. Как непохоже все это было на тот Рим, о котором мечтал Пьер, и какой гнев охватывал его порою в этой упорной, утомительной борьбе! Иногда аббат неожиданно находил объяснение фактам, которых прежде никак не мог постичь. Однажды, на вторичном приеме в конгрегации Пропаганды веры, кардинал Сарно заговорил с ним о франкмасонах с такой холодной яростью, что у Пьера сразу открылись глаза. До сих пор он относился к франкмасонам с насмешкой, придавая им столь же мало значения, как иезуитам, он не верил глупым россказням об этих загадочных людях, скрывающихся во мраке, которые якобы обладают безграничной тайной властью и правят всем миром. Его особенно удивляла слепая ненависть, какую вызывало у некоторых духовных лиц самое упоминание о масонах: один прелат, весьма умный и просвещенный, с глубокой убежденностью уверял Пьера, что на собраниях масонской ложи хотя бы раз в год непременно председательствует сам сатана в человеческом обличье. Пьеру это казалось совершенной бессмыслицей. Но он начинал постигать давнишнее соперничество, яростную борьбу римско-католической церкви с другой церковью, своей противницей. Хотя католичество и верило в свое торжество, однако видело в масонстве опасного конкурента, считавшего себя даже древнее по времени, старого врага, который все еще может одержать победу. Вражда объяснялась в особенности тем, что обе эти доктрины притязали на господство над миром, обе создали международную организацию, опутали невидимой сетью целые народы, у обеих были свои тайны, свои догматы и обряды. Бог против бога, вера против веры, завоеватель против завоевателя; точно две конкурирующие фирмы, поместившиеся дверь в дверь на одной и той же улице, они мешали друг другу, и каждая старалась погубить другую. Католицизм представлялся Пьеру ветхим, отжившим, умирающим, но он не верил и в могущество масонства. Он расспрашивал, собирал сведения, стараясь выяснить, действительно ли масонские ложи столь могущественны в Риме, где оба верховных властелина столкнулись лицом к лицу, где папе противостоит великий магистр. Правда, Пьеру рассказывали, что разорившиеся римские князья нередко считали необходимым вступить в масонские ложи, чтобы поправить дела, облегчить свое тяжелое положение и обеспечить будущее своих сыновей. Однако не уступали ли они при этом неодолимым веяньям времени? Не суждено ли масонству также погибнуть, дождавшись торжества идей справедливости, разума и истины, которые оно так долго защищало в царстве мрака, произвола и насилия прежних веков? Ведь это несомненный закон, что победа идеи убивает секту, которая ее пропагандировала, делает бесполезным и даже несколько смешным ореол, которым она себя окружала, стремясь поразить воображение толпы. Карбонарии прекратили свое существование, когда были завоеваны политические свободы, которых они добивались, и в тот день, когда католическая церковь, завершив свою цивилизаторскую миссию, погибнет, исчезнет и ее противник — тайное общество вольных каменщиков, ибо освободительные идеи, которые оно отстаивало, к тому времени уже восторжествуют. В наши дни некогда могущественные масонские ложи играют жалкую роль; скованные традициями, нелепыми обрядами и церемониями, над которыми все потешаются, они вскоре останутся лишь связующим звеном, средством взаимной помощи для членов братства, до тех пор, пока свежий ветер знания, увлекая за собой народы, не сметет с лица земли все отжившие верования.
Измученный беготней по приемным и бесплодными хлопотами, Пьер опять начал тревожиться, но все же не уезжал из Рима, решив бороться до конца с упорством воина, не признающего себя побежденным. Он нанес визиты всем кардиналам, которые могли повлиять на исход дела в его пользу. Он добился приема у кардинала-викария, ведающего римской епархией, человека образованного, который завел с ним разговор о Горации и тут же, перейдя на политику, принялся расспрашивать о Франции, о республике, о военном и морском бюджете, нисколько не интересуясь крамольной книгой. Пьер повидал и главного пенитенциария, которого уже встречал во дворце Бокканера, тощего старика с изможденным лицом аскета, но тот лишь прочел ему длинную нотацию, сурово порицая молодых священников, развращенных новыми идеями и сочиняющих возмутительные книги. Наконец, он нанес визит в Ватикане государственному секретарю, как бы министру иностранных дел его святейшества, самой влиятельной особе папской курии; от этого визита Пьера долго отговаривали, запугивая опасными последствиями в случае неудачи. Он извинился, что приходит так поздно, но кардинал, несмотря на несколько суровую внешность, оказался человеком приветливым и тактичным; любезно усадив Пьера, он с интересом расспросил его, внимательно выслушал и даже ободрил. Однако, выйдя на площадь св. Петра, священник понял, что дело его не подвинулось ни на шаг и если ему когда-нибудь удастся попасть на прием к папе, то уж никак не с помощью государственного секретаря. В тот вечер, после многих визитов к разным лицам, Пьер вернулся домой, на улицу Джулиа, утомленный, разбитый, растерянный, с тяжелой головой; ему казалось, будто его мало-помалу затягивает грозная машина со множеством зубчатых колес, и он в отчаянии спрашивал себя, куда же ему идти завтра, что ему теперь делать? Он чувствовал, что сходит с ума.
В коридоре он встретил дона Виджилио и хотел опять обратиться к нему, попросить доброго совета. Но перепуганный секретарь неизвестно почему сделал ему знак молчать. С расширенными от страха глазами он едва слышно прошептал на ухо Пьеру:
— Вы видели монсеньера Пани? Нет?.. Так вот, ступайте к нему. Повторяю, это единственное, что вам остается.
Пьер уступил. Да и к чему противиться? Ведь помимо страстного желания защитить свою книгу, его привела в Рим жажда все узнать, во всем убедиться на опыте. Значит, надо довести испытание до конца!
На другой день, ранним утром, Пьер отправился на площадь св. Петра и задержался под колоннадой в ожидании приема. Никогда еще его не давили так своей громадой полукружия в четыре ряда колонн, целый лес гигантских каменных стволов, под которыми никто никогда не гуляет. Он невольно спрашивал себя, для чего нужна эта пустынная мрачная площадь, к чему такой роскошный портик? Вероятно, только ради величия общей картины, ради монументальной пышности; в этом вновь сказался Рим, вся его сущность. Пройдя дальше по улице, Пьер очутился перед дворцом Священной канцелярии, позади здания Ризницы, в глухом, пустынном квартале, где тишину лишь изредка нарушают шаги пешехода или стук колес. Только солнце заглядывает сюда, и полосы света медленно передвигаются по белым плитам мостовой. Здесь чувствуется близость собора, запах ладана, вековой сон мирной, как бы монастырской жизни. На углу возвышается голое, тяжеловесное, хмурое здание дворца Священной канцелярии; виден высокий желтый фасад, прорезанный единственным рядом окон; на боковую улицу выходит другой фасад, еще более непривлекательный, с рядом мутных, зеленоватых окон, узких, точно бойницы. В ослепительных лучах солнца эта каменная громада грязного цвета, казалось, дремала, наглухо отгородившись от мира, замкнутая и таинственная, как тюрьма.
Пьер невольно содрогнулся от страха и тут же посмеялся над своим ребячеством. Ведь в наши дни римская и всемирная инквизиция, или, как ее теперь именуют, Священная канцелярия, уже совсем непохожа на тот легендарный, тайный трибунал, который посылал свои жертвы на костер, выносил смертные приговоры без права обжалования, имел неограниченную власть над жизнью и смертью христиан всего мира. Правда, и до сих пор деятельность инквизиции протекает втайне: члены Священной канцелярии собираются по средам, судят и выносят приговоры при закрытых дверях, так что никакие слухи не могут просочиться наружу. Она продолжает преследовать ересь, запрещать книги и осуждать виновных, но у нее уже нет прежней власти: нет ни оружия, ни темниц, ни костров, ни палачей; за нею осталось только право заявлять протест да налагать на духовных лиц дисциплинарные взыскания.
Когда Пьер вошел во дворец и его провели в приемную монсеньера Нани, жившего в том же здании в качестве асессора Священной канцелярии, он был приятно удивлен. Приемная зала, выходившая окнами на юг, была залита ярким солнцем и, несмотря на строгую мебель и темные обои, казалась уютной, как будто там жила женщина, умевшая придать неуловимое изящество суровой обстановке. Цветов не было, но в комнате приятно пахло. Едва переступив порог, Пьер почувствовал себя легко в этой приветливой атмосфере.
Монсеньер Нани, живой, румяный, голубоглазый, с легкой проседью в светлых волосах, улыбаясь, вышел к нему навстречу.
— Любезный сын мой, — воскликнул он, протягивая Пьеру обе руки, — как мило с вашей стороны, что вы пришли навестить меня!.. Садитесь, пожалуйста, давайте побеседуем, как добрые друзья.
Он сразу же начал расспрашивать Пьера с видом горячего участия.
— В каком положении ваше дело? Расскажите мне
подробно обо всем, что вам удалось предпринять.
Несмотря на предостережения дона Виджилио, Пьер поверил в искреннее сочувствие прелата и, растрогавшись, выложил ему все без утайки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102