https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_rakoviny/sensornyj/
Но вдруг дон Виджилио наклонился ближе и, впившись в Пьера горящим взглядом, дрожа от озноба, прошептал:
— А знаете, в сущности, всем вершат они, всегда они!
Пьер удивился, не поняв этого странного восклицания, как будто не связанного с их разговором.
— Кто они?
— Иезуиты!
В этот возглас тщедушный, желтолицый аббат вложил всю свою яростную, давно накопившуюся ненависть. Ах, пусть это глупо и неосторожно с его стороны — все равно! Слово наконец вырвалось! Еще раз испуганно оглядев подозрительным взглядом стены комнаты, дон Виджилио торопливо заговорил, беспорядочно, неудержимо, изливая душу после долгого вынужденного молчания.
— Да, иезуиты, иезуиты!.. Вы воображаете, будто знаете их, но вы даже не подозреваете, на какие подлости они способны и до какой степени безгранично их могущество. Все идет от них, они везде, они повсюду. Если случится в жизни что-то странное, непонятное, вспомните о них, и все объяснится. Если вас постигнет несчастье, беда, если вы будете мучиться, плакать, скажите себе: «Это они, это дело их рук!» Я не уверен, что один из них не подслушивает нас здесь, под кроватью, в шкафу... Ох, эти иезуиты, иезуиты! Они истерзали меня и продолжают терзать, они будут преследовать меня до самой смерти.
И прерывающимся голосом дон Виджилио рассказал историю своей жизни. Он происходил из мелких провинциальных дворян, был довольно богат, умен, даровит, полон надежд; в юности все предвещало ему блестящую будущность. Сейчас он непременно стал бы уже прелатом, был бы на пути к высшим должностям. Но однажды он имел непростительную глупость дурно отозваться об иезуитах, да еще раза два вступил с ними в столкновение, И с тех пор, по его словам, на него обрушились все возможные бедствия: отец и мать умерли, его банкир разорился и бежал, самых лучших должностей он лишался, едва успев их занять, в церковном приходе его преследовали всякие невзгоды, так что он едва не был отлучен от церкви. Он обрел относительный покой лишь с того дня, когда кардинал Бокканера, сжалившись над неудачником, взял его к себе в секретари.
— Здесь я нашел приют, здесь мое убежище. Иезуиты ненавидят его высокопреосвященство, потому что он держится независимо, но они еще не осмеливаются нападать ни на него, ни на его приближенных... Ох, я не обольщаюсь, рано или поздно они все-таки до меня доберутся. Они уж как-нибудь узнают о нашем сегодняшнем разговоре, и я жестоко поплачусь за это. Я вам напрасно все это говорю, но я не в силах молчать... Они украли у меня счастье, из-за них все мои бедствия, все страдания, слышите? Только из-за них!
Пьер слушал аббата с тягостным чувством и попытался успокоить его шуткой:
— Ну что вы, что вы! А ваша лихорадка? Ведь не иезуиты же ее накликали!
— Они, именно они! — горячо возразил дон Виджилио. — Я подхватил ее однажды вечером на берегу Тибра, когда сидел и плакал там в одиночестве, после того как меня изгнали из маленькой церкви, где я был священником.
До сих пор Пьер не верил россказням о страшном могуществе иезуитов. Люди его поколения только смеялись над глупым страхом обывателей, над баснями о таинственных оборотнях, о пресловутых монахах в черном, которые якобы прячутся в стенах и наводят ужас на целые семьи. Он считал, что это просто детские сказки, нелепо раздутые в пылу церковных и политических распрей. Поэтому Пьер с недоумением смотрел на дона Виджилио, боясь, не имеет ли он дело с маньяком.
Между тем он старался восстановить в памяти необычайную историю иезуитов. Если Франциск Ассизский и святой Доминик олицетворяли собой самый дух средневековья, были пастырями и наставниками, если один из них проповедовал пламенную веру и милосердие к обездоленным, а другой отстаивал католические догматы, разрабатывая христианскую доктрину для знатных и просвещенных, то Игнатий Лойола, появившийся на пороге нового времени, стремился спасти от гибели мрачное наследие прошлого, приспособляя религию к новым общественным условиям, и опять вернуть церкви владычество над миром. К тому времени, после горького опыта средневековья, стало ясно, что христианству в его непримиримой борьбе с грехом грозит поражение, что долгие попытки подавить человеческую природу, истребить в человеке все живое — его инстинкты, страсти, сердце и горячую кровь — могли привести лишь к полному крушению, к гибели католической церкви; и вот явились иезуиты, они спасли религию от опасности, вернули ее к жизни, вдохнули в нее волю к победе; они поняли, что отныне церковь сама должна искать путь к сердцам .людей, раз люди не идут к ней по доброй воле. В этом вся суть: иезуиты учат верующих, как вступать в сделку с богом, они применяются к обычаям, предрассудкам, даже к порокам, они терпимы, снисходительны, чужды ригоризма и, как ловкие дипломаты, всегда умеют обратить любое преступление к вящей славе божией. Это их девиз, отсюда и моральный принцип, который всегда ставили им в вину, принцип, что все средства хороши для достижения цели, если эта цель — торжество господа бога в лице его наместницы па земле, католической церкви. И какой же поразительный успех им сопутствовал! Иезуиты проникают всюду, заполняют всю землю и везде становятся полновластными хозяевами. Они исповедуют королей, накапливают несметные сокровища, их сила настолько неодолима, что, едва появившись, смиренно и незаметно, в какой-нибудь стране, они тотчас же покоряют души и тела, завоевывают власть и богатство. С особенным рвением они учреждают иезуитские школы, искусно подчиняя своему влиянию юные умы, ибо понимают, что будущее принадлежит новому, растущему поколению и надо крепко держать его в руках, дабы сохранить власть навсегда, Могущество их, основанное на снисхождении к греховной природе человека, таково, что сразу после Тридентского собора они преобразовывают дух католичества, объединив свое учение с доктринами римской церкви, и становятся верными солдатами папства, которое отныне существует благодаря им и для них. С тех нор город Рим оказался во власти иезуитов, из Рима генерал ордена, руководя их тайной и ловкой политикой, опутавшей железной сетью весь земной шар, долгие годы рассылал приказы, слепо исполнявшиеся бесчисленной, прекрасно организованной армией иезуитов, которые мягко и искусно управляют несчастным страждущим человечеством. Но самое необычайное в истории иезуитов — это их поразительная живучесть; их непрестанно преследуют, осуждают, изгоняют, и все-таки они не сдаются. Как только их власть становится прочной, вражда к ним разрастается повсюду. Их осыпают бранью, проклятиями, обвиняют в чудовищных преступлениях, против них затевают скандальные судебные процессы, их обличают как злодеев и насильников. Паскаль публично клеймит их позором, суды приговаривают их книги к сожжению, университеты отвергают их лицемерную мораль и доктрины, как отраву. В каждой стране они вызывают такую смуту, такие волнения, что вскоре их начинают преследовать и изгонять отовсюду. В течение целого столетия иезуиты скитаются в изгнании, их то высылают, то призывают снова, они пересекают границы государств, покидая страну при гневных криках и проклятиях и возвращаясь обратно, лишь только народная ненависть утихнет. Наконец, один из пап упраздняет орден иезуитов: полная катастрофа! Но другой папа его восстанавливает, и с тех пор их, в общем, терпят в некоторых странах. Но далее теперь, ловко притаившись, добровольно держась в тени, иезуиты по-прежнему сохраняют свое могущество, всегда невозмутимые, уверенные в победе, точно солдаты, завоевавшие землю раз и навсегда.
Пьер знал, что, на первый взгляд, иезуиты сейчас как будто лишены прежней власти в Риме. Они уже не служат месс в храме Иисуса Христа, не возглавляют Римскую коллегию, где некогда совратили столько юных душ; не имея собственного пристанища, они воспользовались гостеприимством чужеземцев и обосновались в Германской коллегии, при которой находится небольшая капелла. Там они еще проповедуют свое учение, исповедуют прихожан, но уже не с прежней пышностью и блеском, как в храме Иисуса Христа, и далеко не с тем блистательным успехом, как в Римской коллегии. Не наводит ли это на мысль об их поразительной ловкости, об их хитроумных маневрах, благодаря которым, прячась в тени, они по-прежнему остаются тайной верховной властью, скрытой волей, управляющей всем? Недаром говорили, что догмат непогрешимости папы — дело рук иезуитов, что этим оружием, якобы изобретенным для защиты святейшего престола, они, в сущности, вооружились сами, предвидя с гениальной прозорливостью, что оно им понадобится в скором времени, накануне великих социальных переворотов. Быть может, прав был дон Виджилио, когда, дрожа в суеверном страхе, рассказывал о тайном могуществе ордена, о его решающей роли в церковных делах, о его всесильном, неограниченном господстве в Ватикане.
Невольно сопоставив в уме некоторые факты, Пьер неожиданно спросил:
— Значит, монсеньер Нани иезуит?
При этом имени дона Виджилио вновь охватило нервное беспокойство. Весь дрожа, он замахал руками:
— Он? Ну, нет, он слишком умен, слишком осторожен, чтобы открыто вступить в члены ордена. Но он воспитывался в Римской коллегии, где так сильно было их влияние, он впитал в себя дух иезуитов, весьма близкий его натуре. Хотя он понял, как опасно и стеснительно носить их столь ненавистное всем черное одеяние, и не пожелал связывать себя, тем не менее он истый иезуит, иезуит телом и душою, иезуит в полном смысле этого слова. Он, безусловно, убежден, что церковь может сохранить власть лишь хитростью, пользуясь страстями и слабостями человеческими, но вместе с тем он искренне предан церкви и, в сущности, весьма благочестив. Это образцовый священнослужитель, твердый в вере, облеченный высоким авторитетом духовного пастыря. К тому же монсеньер Нани человек обаятельный, воспитанный, неспособный на грубый поступок, неспособный совершить ошибку; отпрыск древнего и знатного венецианского рода, он в совершенстве изучил высший свет, в котором долго вращался, будучи нунцием в Вене и Париже; последние десять лет он состоит в должности асессора Священной канцелярии и разбирает самые щекотливые дела, а потому все знает, обо всем осведомлен... О, монсеньер Нани всемогущ, он не из тех жалких иезуитов в черной сутане, которые робко пробираются в толпе, прячась от косых взглядов, — это военачальник без мундира, это глава, мозг католичества!
Пьер стал серьезен: здесь уже шла речь не о людях в черном, прячущихся в стенах, не о зловещих заговорах таинственной секты. Если он с недоверием относился к нелепым басням, то вполне допускал, что гибкая, покладистая мораль иезуитов, вызванная борьбой за существование, привилась и возобладала во всей церковной политике. Если б даже иезуиты перестали существовать, их дух пережил бы их, ибо он стал боевым оружием, залогом победы, единственной тактикой, способной вернуть народы в лоно римской церкви. Все их усилия состояли, в сущности, в упорных попытках приспособить религию к требованиям века. Теперь Пьер понимал, почему люди, подобные монсеньеру Нани, могли иметь такое большое значение.
— Ах, если бы вы знали, если бы вы только знали! — продолжал дон Виджилио. — Нани проникает всюду, все в его руках. Послушайте! Даже здесь, в палаццо Бокканера, ничто не происходит без его вмешательства, он запутывает и распутывает сеть интриг, добивается целей, известных ему одному.
И, захлебываясь от волнения, в неудержимом порыве откровенности, секретарь начал рассказывать, как ловко хлопотал монсеньер Нани о разводе Бенедетты. Иезуиты, несмотря на свою примирительную тактику, всегда занимали враждебную позицию в отношении правительства Италии, потому ли, что не теряли надежды вновь отвоевать Рим для папы, потому ли, что выжидали исхода борьбы, не зная, кто же в конце концов победит. И вот монсеньер Нани, связанный давнишней дружбой с донной Серафиной, помог ей ускорить разрыв Бенедетты с графом Прада и взять племянницу к себе после смерти ее матери. Именно он постарался удалить аббата Пизони, итальянского патриота, устроившего неудачный брак Бенедетты, и уговорил молодую женщину взять в духовники наставника ее тетки, иезуита отца Лоренцо, смазливого священника с ласковыми светлыми глазами — его исповедальню в капелле Германской коллегии буквально осаждали прихожане. Казалось несомненным, что этот маневр предрешал исход дела: тех, кого сочетал священник ради примирения церкви с Италией, отец иезуит разлучал в ущерб Италии. Но почему Нани, настояв на разрыве, затем вдруг утратил всякий интерес к этому делу, так что чуть не поставил под угрозу процесс о расторжении брака? И отчего в последние дни он снова принялся за хлопоты, помогал подкупить монсеньера Пальма, направлял каждый шаг донны Серафины и сам старался оказать давление на кардиналов конгрегации Собора? В этом было много непонятного, как и во всем, что делал монсеньер Нани, человек хитрый и дальновидный, умевший рассчитывать далеко вперед. Можно было предположить, что он хотел ускорить брак Дарио с Бенедеттой, чтобы пресечь гнусные сплетни в светских гостиных о преступной любви юной четы во дворце Бокканера с ведома и под покровительством дядюшки-кардинала. А может быть, он нарочно советовал семье Бокканера прибегнуть в этом затянувшемся бракоразводном процессе к интригам и денежным взяткам, стремясь дать делу скандальную огласку и повредить репутации самого кардинала, от которого иезуиты, в предвидении близких событий, жаждали избавиться как можно скорее.
— Я склонен подозревать последнее, — заключил дон Виджилио, — тем более что, как я узнал сегодня вечером, папа занемог. Когда старику почти восемьдесят четыре года, всегда можно ожидать несчастья; поэтому, едва у папы начнется насморк, как все прелаты чуть с ума не сходят и в Священной коллегии разгорается яростная борьба честолюбий... Иезуиты же всегда противились кандидатуре кардинала Бокканера. Казалось бы, им следовало поддержать моего патрона хотя бы из-за его высокого авторитета, из-за непримиримой вражды к итальянским властям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
— А знаете, в сущности, всем вершат они, всегда они!
Пьер удивился, не поняв этого странного восклицания, как будто не связанного с их разговором.
— Кто они?
— Иезуиты!
В этот возглас тщедушный, желтолицый аббат вложил всю свою яростную, давно накопившуюся ненависть. Ах, пусть это глупо и неосторожно с его стороны — все равно! Слово наконец вырвалось! Еще раз испуганно оглядев подозрительным взглядом стены комнаты, дон Виджилио торопливо заговорил, беспорядочно, неудержимо, изливая душу после долгого вынужденного молчания.
— Да, иезуиты, иезуиты!.. Вы воображаете, будто знаете их, но вы даже не подозреваете, на какие подлости они способны и до какой степени безгранично их могущество. Все идет от них, они везде, они повсюду. Если случится в жизни что-то странное, непонятное, вспомните о них, и все объяснится. Если вас постигнет несчастье, беда, если вы будете мучиться, плакать, скажите себе: «Это они, это дело их рук!» Я не уверен, что один из них не подслушивает нас здесь, под кроватью, в шкафу... Ох, эти иезуиты, иезуиты! Они истерзали меня и продолжают терзать, они будут преследовать меня до самой смерти.
И прерывающимся голосом дон Виджилио рассказал историю своей жизни. Он происходил из мелких провинциальных дворян, был довольно богат, умен, даровит, полон надежд; в юности все предвещало ему блестящую будущность. Сейчас он непременно стал бы уже прелатом, был бы на пути к высшим должностям. Но однажды он имел непростительную глупость дурно отозваться об иезуитах, да еще раза два вступил с ними в столкновение, И с тех пор, по его словам, на него обрушились все возможные бедствия: отец и мать умерли, его банкир разорился и бежал, самых лучших должностей он лишался, едва успев их занять, в церковном приходе его преследовали всякие невзгоды, так что он едва не был отлучен от церкви. Он обрел относительный покой лишь с того дня, когда кардинал Бокканера, сжалившись над неудачником, взял его к себе в секретари.
— Здесь я нашел приют, здесь мое убежище. Иезуиты ненавидят его высокопреосвященство, потому что он держится независимо, но они еще не осмеливаются нападать ни на него, ни на его приближенных... Ох, я не обольщаюсь, рано или поздно они все-таки до меня доберутся. Они уж как-нибудь узнают о нашем сегодняшнем разговоре, и я жестоко поплачусь за это. Я вам напрасно все это говорю, но я не в силах молчать... Они украли у меня счастье, из-за них все мои бедствия, все страдания, слышите? Только из-за них!
Пьер слушал аббата с тягостным чувством и попытался успокоить его шуткой:
— Ну что вы, что вы! А ваша лихорадка? Ведь не иезуиты же ее накликали!
— Они, именно они! — горячо возразил дон Виджилио. — Я подхватил ее однажды вечером на берегу Тибра, когда сидел и плакал там в одиночестве, после того как меня изгнали из маленькой церкви, где я был священником.
До сих пор Пьер не верил россказням о страшном могуществе иезуитов. Люди его поколения только смеялись над глупым страхом обывателей, над баснями о таинственных оборотнях, о пресловутых монахах в черном, которые якобы прячутся в стенах и наводят ужас на целые семьи. Он считал, что это просто детские сказки, нелепо раздутые в пылу церковных и политических распрей. Поэтому Пьер с недоумением смотрел на дона Виджилио, боясь, не имеет ли он дело с маньяком.
Между тем он старался восстановить в памяти необычайную историю иезуитов. Если Франциск Ассизский и святой Доминик олицетворяли собой самый дух средневековья, были пастырями и наставниками, если один из них проповедовал пламенную веру и милосердие к обездоленным, а другой отстаивал католические догматы, разрабатывая христианскую доктрину для знатных и просвещенных, то Игнатий Лойола, появившийся на пороге нового времени, стремился спасти от гибели мрачное наследие прошлого, приспособляя религию к новым общественным условиям, и опять вернуть церкви владычество над миром. К тому времени, после горького опыта средневековья, стало ясно, что христианству в его непримиримой борьбе с грехом грозит поражение, что долгие попытки подавить человеческую природу, истребить в человеке все живое — его инстинкты, страсти, сердце и горячую кровь — могли привести лишь к полному крушению, к гибели католической церкви; и вот явились иезуиты, они спасли религию от опасности, вернули ее к жизни, вдохнули в нее волю к победе; они поняли, что отныне церковь сама должна искать путь к сердцам .людей, раз люди не идут к ней по доброй воле. В этом вся суть: иезуиты учат верующих, как вступать в сделку с богом, они применяются к обычаям, предрассудкам, даже к порокам, они терпимы, снисходительны, чужды ригоризма и, как ловкие дипломаты, всегда умеют обратить любое преступление к вящей славе божией. Это их девиз, отсюда и моральный принцип, который всегда ставили им в вину, принцип, что все средства хороши для достижения цели, если эта цель — торжество господа бога в лице его наместницы па земле, католической церкви. И какой же поразительный успех им сопутствовал! Иезуиты проникают всюду, заполняют всю землю и везде становятся полновластными хозяевами. Они исповедуют королей, накапливают несметные сокровища, их сила настолько неодолима, что, едва появившись, смиренно и незаметно, в какой-нибудь стране, они тотчас же покоряют души и тела, завоевывают власть и богатство. С особенным рвением они учреждают иезуитские школы, искусно подчиняя своему влиянию юные умы, ибо понимают, что будущее принадлежит новому, растущему поколению и надо крепко держать его в руках, дабы сохранить власть навсегда, Могущество их, основанное на снисхождении к греховной природе человека, таково, что сразу после Тридентского собора они преобразовывают дух католичества, объединив свое учение с доктринами римской церкви, и становятся верными солдатами папства, которое отныне существует благодаря им и для них. С тех нор город Рим оказался во власти иезуитов, из Рима генерал ордена, руководя их тайной и ловкой политикой, опутавшей железной сетью весь земной шар, долгие годы рассылал приказы, слепо исполнявшиеся бесчисленной, прекрасно организованной армией иезуитов, которые мягко и искусно управляют несчастным страждущим человечеством. Но самое необычайное в истории иезуитов — это их поразительная живучесть; их непрестанно преследуют, осуждают, изгоняют, и все-таки они не сдаются. Как только их власть становится прочной, вражда к ним разрастается повсюду. Их осыпают бранью, проклятиями, обвиняют в чудовищных преступлениях, против них затевают скандальные судебные процессы, их обличают как злодеев и насильников. Паскаль публично клеймит их позором, суды приговаривают их книги к сожжению, университеты отвергают их лицемерную мораль и доктрины, как отраву. В каждой стране они вызывают такую смуту, такие волнения, что вскоре их начинают преследовать и изгонять отовсюду. В течение целого столетия иезуиты скитаются в изгнании, их то высылают, то призывают снова, они пересекают границы государств, покидая страну при гневных криках и проклятиях и возвращаясь обратно, лишь только народная ненависть утихнет. Наконец, один из пап упраздняет орден иезуитов: полная катастрофа! Но другой папа его восстанавливает, и с тех пор их, в общем, терпят в некоторых странах. Но далее теперь, ловко притаившись, добровольно держась в тени, иезуиты по-прежнему сохраняют свое могущество, всегда невозмутимые, уверенные в победе, точно солдаты, завоевавшие землю раз и навсегда.
Пьер знал, что, на первый взгляд, иезуиты сейчас как будто лишены прежней власти в Риме. Они уже не служат месс в храме Иисуса Христа, не возглавляют Римскую коллегию, где некогда совратили столько юных душ; не имея собственного пристанища, они воспользовались гостеприимством чужеземцев и обосновались в Германской коллегии, при которой находится небольшая капелла. Там они еще проповедуют свое учение, исповедуют прихожан, но уже не с прежней пышностью и блеском, как в храме Иисуса Христа, и далеко не с тем блистательным успехом, как в Римской коллегии. Не наводит ли это на мысль об их поразительной ловкости, об их хитроумных маневрах, благодаря которым, прячась в тени, они по-прежнему остаются тайной верховной властью, скрытой волей, управляющей всем? Недаром говорили, что догмат непогрешимости папы — дело рук иезуитов, что этим оружием, якобы изобретенным для защиты святейшего престола, они, в сущности, вооружились сами, предвидя с гениальной прозорливостью, что оно им понадобится в скором времени, накануне великих социальных переворотов. Быть может, прав был дон Виджилио, когда, дрожа в суеверном страхе, рассказывал о тайном могуществе ордена, о его решающей роли в церковных делах, о его всесильном, неограниченном господстве в Ватикане.
Невольно сопоставив в уме некоторые факты, Пьер неожиданно спросил:
— Значит, монсеньер Нани иезуит?
При этом имени дона Виджилио вновь охватило нервное беспокойство. Весь дрожа, он замахал руками:
— Он? Ну, нет, он слишком умен, слишком осторожен, чтобы открыто вступить в члены ордена. Но он воспитывался в Римской коллегии, где так сильно было их влияние, он впитал в себя дух иезуитов, весьма близкий его натуре. Хотя он понял, как опасно и стеснительно носить их столь ненавистное всем черное одеяние, и не пожелал связывать себя, тем не менее он истый иезуит, иезуит телом и душою, иезуит в полном смысле этого слова. Он, безусловно, убежден, что церковь может сохранить власть лишь хитростью, пользуясь страстями и слабостями человеческими, но вместе с тем он искренне предан церкви и, в сущности, весьма благочестив. Это образцовый священнослужитель, твердый в вере, облеченный высоким авторитетом духовного пастыря. К тому же монсеньер Нани человек обаятельный, воспитанный, неспособный на грубый поступок, неспособный совершить ошибку; отпрыск древнего и знатного венецианского рода, он в совершенстве изучил высший свет, в котором долго вращался, будучи нунцием в Вене и Париже; последние десять лет он состоит в должности асессора Священной канцелярии и разбирает самые щекотливые дела, а потому все знает, обо всем осведомлен... О, монсеньер Нани всемогущ, он не из тех жалких иезуитов в черной сутане, которые робко пробираются в толпе, прячась от косых взглядов, — это военачальник без мундира, это глава, мозг католичества!
Пьер стал серьезен: здесь уже шла речь не о людях в черном, прячущихся в стенах, не о зловещих заговорах таинственной секты. Если он с недоверием относился к нелепым басням, то вполне допускал, что гибкая, покладистая мораль иезуитов, вызванная борьбой за существование, привилась и возобладала во всей церковной политике. Если б даже иезуиты перестали существовать, их дух пережил бы их, ибо он стал боевым оружием, залогом победы, единственной тактикой, способной вернуть народы в лоно римской церкви. Все их усилия состояли, в сущности, в упорных попытках приспособить религию к требованиям века. Теперь Пьер понимал, почему люди, подобные монсеньеру Нани, могли иметь такое большое значение.
— Ах, если бы вы знали, если бы вы только знали! — продолжал дон Виджилио. — Нани проникает всюду, все в его руках. Послушайте! Даже здесь, в палаццо Бокканера, ничто не происходит без его вмешательства, он запутывает и распутывает сеть интриг, добивается целей, известных ему одному.
И, захлебываясь от волнения, в неудержимом порыве откровенности, секретарь начал рассказывать, как ловко хлопотал монсеньер Нани о разводе Бенедетты. Иезуиты, несмотря на свою примирительную тактику, всегда занимали враждебную позицию в отношении правительства Италии, потому ли, что не теряли надежды вновь отвоевать Рим для папы, потому ли, что выжидали исхода борьбы, не зная, кто же в конце концов победит. И вот монсеньер Нани, связанный давнишней дружбой с донной Серафиной, помог ей ускорить разрыв Бенедетты с графом Прада и взять племянницу к себе после смерти ее матери. Именно он постарался удалить аббата Пизони, итальянского патриота, устроившего неудачный брак Бенедетты, и уговорил молодую женщину взять в духовники наставника ее тетки, иезуита отца Лоренцо, смазливого священника с ласковыми светлыми глазами — его исповедальню в капелле Германской коллегии буквально осаждали прихожане. Казалось несомненным, что этот маневр предрешал исход дела: тех, кого сочетал священник ради примирения церкви с Италией, отец иезуит разлучал в ущерб Италии. Но почему Нани, настояв на разрыве, затем вдруг утратил всякий интерес к этому делу, так что чуть не поставил под угрозу процесс о расторжении брака? И отчего в последние дни он снова принялся за хлопоты, помогал подкупить монсеньера Пальма, направлял каждый шаг донны Серафины и сам старался оказать давление на кардиналов конгрегации Собора? В этом было много непонятного, как и во всем, что делал монсеньер Нани, человек хитрый и дальновидный, умевший рассчитывать далеко вперед. Можно было предположить, что он хотел ускорить брак Дарио с Бенедеттой, чтобы пресечь гнусные сплетни в светских гостиных о преступной любви юной четы во дворце Бокканера с ведома и под покровительством дядюшки-кардинала. А может быть, он нарочно советовал семье Бокканера прибегнуть в этом затянувшемся бракоразводном процессе к интригам и денежным взяткам, стремясь дать делу скандальную огласку и повредить репутации самого кардинала, от которого иезуиты, в предвидении близких событий, жаждали избавиться как можно скорее.
— Я склонен подозревать последнее, — заключил дон Виджилио, — тем более что, как я узнал сегодня вечером, папа занемог. Когда старику почти восемьдесят четыре года, всегда можно ожидать несчастья; поэтому, едва у папы начнется насморк, как все прелаты чуть с ума не сходят и в Священной коллегии разгорается яростная борьба честолюбий... Иезуиты же всегда противились кандидатуре кардинала Бокканера. Казалось бы, им следовало поддержать моего патрона хотя бы из-за его высокого авторитета, из-за непримиримой вражды к итальянским властям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102