— С удовольствием, господин граф, весьма благодарен!.. Так и башмаки целее будут.
Он уселся на передней скамейке, смиренно отказавшись от места рядом с графом, которое ему вежливо предложил Пьер. Теперь можно было рассмотреть, что Сантобоно нес с собой небольшую корзинку с фигами, заботливо уложенными и прикрытыми листьями.
Лошади вновь пустились вперед крупной рысью, и коляска быстро покатила по ровной, гладкой дороге.
— Так вы направляетесь в Рим? — спросил граф, чтобы заставить священника разговориться.
— Да, да, я несу его высокопреосвященству, высокочтимому кардиналу Бокканера корзиночку с фигами из моего сада, последними в этом сезоне, я обещал сделать ему этот скромный подарок.
Поставив корзинку себе на колени, он бережно держал ее своими грубыми, узловатыми руками, точно хрупкое и редкостное сокровище.
— Ах, это знаменитые фиги с вашей смоковницы! Я знаю, они просто тают во рту... Но вам так неудобно, нельзя же держать их на коленях до самого Рима. Дайте-ка сюда корзинку, я положу ее в откидной верх.
Но священник заволновался и прижал к себе корзинку, ни за что не соглашаясь с ней расстаться.
— Весьма благодарен! Весьма благодарен!.. Она ни сколько меня не стесняет, мне так удобнее, зато уж с фигами ничего не случится.
Прада очень забавлялся, видя, как дорожит Сантобоно плодами своего сада. Он спросил, подтолкнув Пьера локтем:
— Л кардинал очень любит фиги?
— Ах, господин граф, его высокопреосвященство их обожает. В прежние годы, когда он проводил лето здесь, на вилле, он изволил кушать фиги только с моей смоковницы. Сами понимаете, как мне приятно доставить удовольствие его высокопреосвященству, раз уж я знаю его вкус.
Тут он бросил на Пьера пронизывающий взгляд, и граф счел нужным их познакомить.
— Господин аббат Фроман как раз остановился в палаццо Бокканера, он живет там уже три месяца.
— Знаю, знаю, — спокойно заметил Сантобоно. — Я видел господина аббата у его высокопреосвященства в тот день, когда преподнес фиги господину кардиналу. Только те еще недозрели. Зато уж эти — самые отборные.
И он самодовольно взглянул на корзиночку, еще крепче сжимая ее своими корявыми, волосатыми пальцами. Наступило молчание. По обе стороны дороги расстилались необозримые поля Кампаньи. Жилые постройки давно уже остались позади, на пути не встречалось ни дерева, ни стены, только широкая, холмистая равнина, поросшая чахлой, зеленеющей осенней травой. Слева, на фоне ясного неба, вдруг выросла полуразрушенная башня; она казалась необычайно высокой, резко выделяясь над плоской, бесконечной линией горизонта. Справа, вдалеке, в огороженном кольями загоне, темнели силуэты быков и лошадей; медленно брели, возвращаясь с пахоты, усталые волы в упряжке, погоняемые стрекалом; какой-то земледелец на рыжея лошадке галопом объезжал перед наступлением темноты свое вспаханное поле. Иногда мимо них по дороге с быстротою ветра проносилась biroccino — легчерноволосые, растрепанные, в подоткнутых юбках и ярко-красных косынках. И опять дорога тянулась дальше, все более безлюдная и пустынная, без единого пешехода, без единой лошади, тянулась на долгие километры под необъятным куполом неба, а на западе, над однообразным, унылым простором полей, величественно склонялось к горизонту заходящее солнце.
— А как здоровье папы, падре? — внезапно спросил Прада. — Он еще не умер?
Вопрос этот нисколько не смутил Сантобоно.
— Я уповаю, что его святейшество проживет еще много-много лет во славу нашей святой церкви, — ответил он просто.
— Стало быть, нынче утром вы узнали добрые вести у вашего епископа, кардинала Сангвинетти?
На этот раз священник невольно вздрогнул. Неужто за ним следили? А он-то так спешил, что и не заметил, как эти двое шли за ним по пятам.
— О нет, — возразил он, тут же оправившись от смущения, — никогда нельзя знать наверное, хорошие вести или плохие... Говорят, его святейшество дурно провел ночь, и я горячо молю господа, чтобы следующая ночь прошла благополучно.
Подумав с минуту, он прибавил:
— Но даже если господь сочтет за благо призвать к себе его святейшество, он не оставит свое стадо без пастыря. Я верю, что всевышний уже избрал и благо словил будущего главу нашей святой церкви.
Такой ответ еще более развеселил графа.
— Право же, падре, вы просто удивительный человек... Значит, вы уверены, что папы получают тиару божьей милостью? Что будущего папу уже назначили там, на небесах, и он просто ждет своего часа? А я-то воображал, что и от людей кое-что зависит... Может быть, вам уже известно даже, какого кардинала заранее наметил всевышний?
Прада продолжал шутить с легкомыслием неверующего, но Сантобоио выслушивал его насмешки со спокойным достоинством. Он даже усмехнулся, когда, намекая на давнишний римский обычай во время конклава биться об заклад за своего кандидата, граф заявил, что священник может выиграть целое состояние, раз уж он посвящен в тайны господа бога. Потом речь зашла о трех белых сутанах разного размера, которые всегда держат наготове в шкафах Ватикана: какой размер пригодится на этот раз — маленький, большой или средний? При малейшем нездоровье папы в Риме всегда вспыхивало необычайное волнение, острая борьба честолюбий, всевозможные интриги, так что не только в кругах духовенства, но и во всем городе не было иных разговоров, интересов, забот; все поголовно обсуждали достоинства каждого кардинала в отдельности и предсказывали, кто из них одержит победу.
— Послушайте, послушайте, — воскликнул Прада, — раз уж вы все знаете заранее, вы непременно должны мне сказать... Неужели папой изберут кардинала Моретта?
Хотя Сантобоно явно старался сохранить достоинство и беспристрастие, подобающее благочестивому священнику, тема разговора все больше волновала и будоражила его. Последний вопрос графа задел его за живое, и он не мог дольше сдерживаться:
— Моретта?! Да что вы! Он продался всей Европе.
— Ну, а кардинал Бартолини?
— Как можно!.. Бартолини?! Он на все зарится и ничего не может достичь.
— Стало быть, кардинал Доцио?
— Доцио? Кабы Доцио одержал верх, это было бы несчастьем для нашей святой церкви. Нет на свете человека более низкого и злого!
Прада в недоумении развел руками, как будто не зная, кого же еще назвать. Он нарочно хитрил, не упоминая о кардинале Сангвинетти, покровителе Сантобоно, чтобы подразнить его подольше. Потом, сделав вид, будто он вдруг вспомнил что-то важное, граф весело воскликнул:
— Ну, теперь я догадался, я знаю вашего кандидата... Это кардинал Бокканера!
Сантобоно был поражен в самое сердце, оскорблен в своих патриотических чувствах. Он уже приоткрыл огромный рот, чтобы злобно, громким голосом крикнуть: «Нет, ни за что!» Но все-таки сдержался и промолчал, крепко стиснув обеими руками корзинку с фигами, которую держал на коленях; ему стоило таких усилий справиться с собой, что он весь затрясся и лишь немного погодя ответил уже спокойным тоном:
— Его высокопреосвященство, высокочтимый кардинал Бокканера поистине святой человек, достойный папского престола, только я опасаюсь, как бы при его ненависти к нашей новой Италии не разразилась война.
Но графу захотелось побольнее растравить рану священника.
— Во всяком случае, на эту кандидатуру вы согласны, не правда ли? Вы так любите кардинала, что, несомненно, порадуетесь его успеху. И, кажется, на этот раз мы недалеки от истины, ведь все убеждены, что конклав изберет именно его… И вот что: он высокого роста — значит, ему подойдет самая длинная белая сутана.
— Длинная сутана, длинная сутана, — глухо проворчал Сантобоно и как бы против воли прибавил: — Если только, паче чаяния...
Тут он осекся, вновь овладев собой. Пьер, молча слушавший обоих, удивился выдержке вспыльчивого Сантобоно, ибо помнил разговор, который нечаянно подслушал на вилле Сангвинетти. Очевидно, фиги были только предлогом, чтобы проникнуть во дворец Бокканера, где кто-нибудь из домашних, вернее всего, аббат Папарелли, мог сообщить самые точные сведения своему старому приятелю.
По обе стороны дороги по-прежнему расстилались бесконечные поля Кампании, поросшие травою. Прада молчал, глядя прямо перед собой с задумчивым и серьезным лицом. Наконец он проговорил, как бы размышляя вслух:
— Знаете, падре, что будут говорить, если папа умрет теперь... Тут есть что-то подозрительное: это внезапное недомогание, колики, молчание докторов... Да-да, скажут, что ему дали яду, как и многим папам до него.
Пьер так и привскочил от изумления. Неужели папу отравили?!
— Как! Яд? Опять яд?! — вскрикнул он.
Он растерянно смотрел на обоих своих спутников. Яд в наши дни, в конце девятнадцатого века, точно во времена Борджа, точно в романтической драме! Такое предположение казалось ему чудовищным и смехотворным.
Сантобоно сидел неподвижно, с застывшим, непроницаемым лицом и ничего не отвечал. Но Прада кивнул головой и, повернувшись к Пьеру, обратился прямо к нему:
— Ну да, яд, все тот же яд... В Риме до сих пор еще очень боятся яда. Лишь только чья-нибудь смерть покажется загадочной, слишком внезапной, трагической, как всем приходит в голову одна и та же мысль, все начинают кричать об отравлении. И заметьте, — кажется, нет на свете города, где бы так много людей умирало скоропостижно; право, не знаю, почему, — говорят, будто от болотной лихорадки... Да, да, отравление по всем правилам, яд, убивающий мгновенно, не оставляющий никаких следов, знаменитый древний рецепт, который передается из рода в род, как при императорах, так и при папах, вплоть до нашей эпохи буржуазной демократии.
Граф иронически улыбался, сам посмеиваясь над тайными страхами, внушенными ему с детства и привитыми воспитанием. Он начал рассказывать разные случаи. Римские матроны в древности избавлялись от мужей и любовников с помощью яда красной жабы. Локуста, более искусная, употребляла различные травы, изготовляя настойки из какого-то растения, вероятно, аконита. После Борджа отравительница Тоффана торговала в Неаполе знаменитым зельем, должно быть, настоем мышьяка, в красивых флаконах с изображением святого Николая Барийского. Прада передавал жуткие истории об уколах отравленной иглой, о кубке вина, наполненном ядовитыми лепестками розы, о дичи, разрезанной надвое особым ножом, так что отравленная половина убивала только одного из сотрапезников.
— У меня самого в юности был друг, — продолжал граф, — и вот его невеста в день бракосочетания, прямо в церкви, упала мертвой, едва лишь понюхала букет цветов... Так почему ж вы не верите, что знаменитый рецепт отравы сохранился до сих пор и теперь еще известен тем, кто посвящен в тайну?
— Я все-таки сомневаюсь, — возразил Пьер, — ведь химия за это время сделала громадные успехи. Древние верили в таинственные яды только потому, что не умели распознавать их путем химического анализа. В наши дни, если бы преступник имел наивность применить яд Борджа, он сразу угодил бы на скамью подсудимых. Все это просто детские сказки, такие басни годятся разве лишь для бульварных романов.
— Допустим, — сказал граф с принужденной улыбкой. — Вероятно, вы правы... Только попробуйте-ка сказать это хотя бы вашему хозяину, кардиналу Бокканера: прошлым летом его любимый старый друг, монсеньер Галло, скончался у него на руках, промучившись всего два часа.
— Довольно двух часов, чтобы умереть от удара, а от аневризма умирают и за две минуты.
— Это верно, — заметил граф, — но спросите у Бокканера, что он думал во время агонии своего друга: долгие мучительные судороги, свинцовая бледность, внезапно ввалившиеся глаза, неузнаваемое, искаженное ужасом лицо... Кардинал совершенно убежден, что монсеньера Галло отравили их общие враги: ведь это был его любимый наперсник, поверенный его тайн, лучший советчик, чьи мудрые суждения всегда служили залогом успеха.
Изумление Пьера все возрастало. Он обратился к Сантобоно, бесстрастное, застывшее лицо которого смущало и раздражало его.
— Это невероятно, это чудовищно! Неужели вы
тоже верите этим ужасным россказням, господин аббат?
Сантобоно даже не шелохнулся. Он сидел неподвижно, крепко сжав толстые, резко очерченные губы, не сводя с графа черных, горящих глаз. Прада продолжал между тем приводить все новые примеры. Монсеньера Надзарелли нашли мертвым в спальне, он ссохся и почернел, как уголь. А монсеньер Брандо внезапно скончался во время вечерни в ризнице собора св. Петра, в полном церковном облачении.
— Господи, — вздохнул Пьер, — вы мне столько нарассказали, такого страху нагнали, что я теперь ничего не решусь проглотить, буду есть одни только яйца всмятку в вашем страшном Риме!
Эта шутка на минуту развеселила и Прада, и его самого. И действительно, после рассказов графа в воображении Пьера возник грозный, страшный Рим, вечный город преступлений, кинжала и яда, город, где более двух тысячелетий, начиная с первой воздвигнутой стены, не утихали борьба за власть, ненасытная алчность, стремление повелевать и наслаждаться жизнью; в жестоких распрях римляне подсылали убийц, заливали кровью улицы, сбрасывали свои жертвы в Тибр или тайком зарывали в землю. Убийства и отравления в эпоху императоров, отравления и убийства во времена пап, те же злодейства, потоки крови, горы трупов на этом трагической земле, в победном сиянии ослепительного солнца!
— А все-таки, — продолжал граф, — те, кто принимает меры предосторожности, не так уж глупы. Говорят, многие кардиналы сейчас трепещут за свою жизнь и всего остерегаются. Один из них, я знаю, ест только то, что куплено и приготовлено его собственным поваром. Что касается папы, то если у него есть опасения...
Пьер не мог удержаться от возгласа:
— Как, даже папа? Сам папа опасается яда?
— Еще бы, дорогой мой, но крайней мере, все так говорят. В иные дни ему больше всех угрожает опасность. Разве вы не знаете, что, согласно древнему римскому поверью, папа не должен доживать до глубокой старости, и если он не умирает вовремя, ему приходят на помощь? Лишь только папа дряхлеет, впадает в детство и это становится неудобным, опасным для блага церкви, все решают, что его истинное место на небесах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102