Князь проехал в полковничью избу и встретился там с Тугаевым. Они поцеловались.— А на тебя ноне глядеть радостно, — сказал Тугаев.— А что?— Будто повеселел ты. Али радость какая? Может, нашлась…Петр нахмурился и махнул рукою.— Не вороши старого, Павел Ильич! — сказал он и снова улыбнулся. — Ты вот что тучею смотришь, ко мне не заглянешь. А намедни я к себе на охоту ездил, за тобой заглянул, ан говорят, ты с утра на своем аргамаке ускакал и слуг не взял.Тугаев побледнел, а потом весь вспыхнул. Спустя мгновение он ответил:— Не вороши и ты, Петр Михайлович! Мое впереди будет. Может, счастье великое, может, горе лютое. Как-нибудь спокаюсь тебе, а теперь скажи, — спросил он вдруг пониженным голосом, — ты в присуху веришь?— С нами сила Господня! — перекрестился князь. — Да ведь ты женатый. Что ж тебе?Тугаев побледнел и опустился на лавку.— В том и горе мое, — прошептал он побелевшими губами.Петр покачал головою.— Слушай, — сказал он, — я басням этим всяким не верю, а все ж есть что-то чудное. У нас в Коломне такой ведун живет, Еремейкой звать. Он тебе, может, и снимет присуху, коли она наложена.Тугаев вздрогнул, и глаза его сверкнули. Он быстро вскочил с лавки.— В Коломне?— Мой Кряж его знает. Хочешь, сведет?— Князь, друже! — взмолился Тугаев. — Дай его мне на сегодня. Я к вечеру поеду!Он весь дрожал от волнения. Петр хотел улыбнуться, но вспомнил свое приключение и только кивнул головою.— Ладно, пошлю сегодня!Тем временем солдаты собрались перед избою, и Петр должен был к ним выйти. Он поздоровался с кучею сермяг, зипунов и кафтанов и громко опросил всех, всем ли они довольны.На этом и кончился смотр. Возвратившись домой, Петр позвал к себе Кряжа, наказал ему ехать к Тугаеву и служить, как ему, а потом спросил:— Чего ж ты хмылился?Кряж опять усмехнулся и потупился.— Не будешь гневаться, княже?— Ну? А что?— Да девки тут, от Куракиных, меня к забору заманули. Такие ли затейницы!Петр невольно покраснел.— Ну?— Все о тебе пытали. Нет ли у тебя зазнобы какой. Куда с тобой езжу, да как тебе княжна приглянулась да не захочешь ли свидеться с нею, так я только бы им мигнул. Бесстыжие! Пра!Петр весело засмеялся и тряхнул русыми кудрями.— И впрямь затейницы! — сказал он и прибавил: — Так поезжай к князю Павлу.— В одночасье! — ответил Кряж, кланяясь и спиною идя к выходу.Когда Кряж вышел, Петр лег на липовую скамью, положил на возглавие руки, на них закинул свою голову и задумался.Присуха! Может, она и иное что, может, и никто не повинен в ней, а только есть она, окаянная. Ой, есть! Кажись, и в мыслях ничего такого не было, а вдруг прилучится, и засосет под сердцем, и из головы не идет, и томит, и дразнит… Что же это?… Вот хоть бы с ним. Думал, кроме Анели, и в сердце никому места не хватит, глядь — княжна эта! И будто клин в голову; что дальше — то более!… Она вдруг стала перед ним как живая, с разгоревшимся личиком, прикрывшись рукавом. Он улыбнулся своей грезе и томно прикрыл глаза. Княжеской крови, благородного кореня и зазора никакого нету, — думал он и улыбался.Князь— то Куракин как его почтил!Действительно, через день после приключения Петра на двор Теряевых въезжали вершники, и едва князь Михаил Теряев вышел, оповещенный, на крыльцо, как во двор уже въезжал князь Куракин.На середине двора слез он с коня, а князь встретил его на нижней ступеньке крыльца и под руку помог ему подняться. Войдя в горницу, помолился Куракин, трижды поцеловался с князем, а потом повел свою речь.— Приехал я, князь Михайло, до тебя, отблагодарить тебя, милостивца! — и с этими словами он поясно поклонился князю. Теряев даже смутился.— Что ты, что ты, Иван Васильевич! Что я тебе такого сделал?— Не говори! — перебил его князь. — Не ты, так сын твой моему роду великую услугу сделал. А кого за сына благодарить, как не отца родного!— Который сын? — недоумевал князь, и Куракин рассказал ему всю историю с нападением и освобождением. Князь и рад был, и хмурился. Рад, что сын его такому родовитому князю услугу сделал; хмурился, что сам ничего не знал про это.А Куракин попросил Петра позвать и лично ему в пояс кланялся.Князь Теряев потом выговорил сыну, а тот только усмехнулся.— Э, батюшка, — сказал он, — да стоило ли о таких малостях милость твою тревожить?…Вспоминал про все про это Петр и улыбался шире и радостней.И то, решил он под конец, повидаться с нею надо. Пусть Кряж девушкам скажет!…По нынешним временам молодые люди годами видаются друг с другом, и медленно пробуждается в них чувство любви, побеждаемое нередко рассудком. Тогда же взгляда одного довольно было, чтобы загорелось сердце неугасимым огнем. Может, тому немало способствовала теремная жизнь и трудность увидеть девичье лицо, так же, как девушке увидеть мужчину.Как бы то ни было, загорелось сердце и у Катерины, молодой княжны.— Ах, Луша, — говорила она своей сенной девушке, — и раньше в иную пору о нем думала, а тут и из головы не идет Все он да он!…— Дело девичье! — смеясь отвечала Луша. — Пожди, княжна, я тебе с ним встречу сделаю. Наш сад с их двором только тыном отделяется.— Ах, что ты! Срамота-то какая!— А какая срамота тут? Ему за честь будет! Опять и порухи нет тут никакой. Не смерд он, а князь и царю самому известен. Погодя и косу расплетем княжне нашей, боярышне!Катерина зарделась вся, как маков цвет.— Ах, Луша, — прошептала она, — и хорошо, и страшно! Не иначе все это, как присуха злая!…Луша только махнула рукою.— Присуха! И сказала, боярышня моя! Присуха — коли силком, старик какой или урод, что ли, а князь Петр — гляди не наглядишься: молодец молодцом, что сокол ясный! VII СМУТА Мрачный, с угрюмою думою, отраженной и на лице, возвращался Терентий Михайлович домой из боярской думы Все казалось ему неладно, все не по нем! А что он мог сделать со своим голосом, ежели надо всеми верх держит Ордын-Нащокин, а самая дума — одна прилика только.Он один удумает, а бояре прочие только бородами покивают в согласие.А выдумки все только на то сводятся, чтобы из людишек последние животы вытягивать. Все налоги да налоги. Небось свою казну не ворошат, монастырям одни только льготы, а все надобности из смерда да посадского выбивают. Где же справедливость? Истинно протопоп говорит: приходят последние дни. Умы смутилися, и зло царит над людьми. Антихристу на руку, радуют злоправители сердце дьявола!Истинно так!— Дорогу князю Терентию Теряеву! Многие лета князю! Здрав, князь, буди! — раздались вокруг него голоса и вывели князя из задумчивости. Он оглянулся и увидел, что въехал в толпу. Вокруг него теснились и гультяи, и посадские, и с десяток купцов.— Мир вам! — сказал князь. — Чего собрались?— А так… гуторили! — ответил стоящий у самого его стремени.Князь взглянул в его лицо и нахмурился: слишком нагло глядели на него холопские очи.— Кто будешь?— Человек Божий с костьми да кожей! — ответил он, отходя в толпу.Князь тронул пятками коня, и он двинулся вперед. Народ, любивший князя, провожал его криками, но князя нисколько не радовали эти выражения приветствий.Чуялось в этих сборищах что-то недоброе.Вот уже недели две, как сбираются такие толпы народа на всякой площади, шумят, галдят, чинят буйства пьяные и выкрикивают угрозы. Недавно одного приказного затравили на улице насмерть.А толпа, проводив князя Теряева, снова загудела.— Читай, кто грамоте обучен! — кричал сиплый голос.— Тсс! Тише, оглашенные! — останавливая шум, кричали другие. Возле дьяка в суконной скуфье столпились густою толпою, и он, держа в руках печатный лист, выкрикивал:— И поборы те не в казну государеву, а в карманы приспешников!…— Верно! Головы эти прямо себе в карманы кладут! Видели!— И бояре ближние только до царя заслон. Всем людишкам злые вороги. Матюшкин этот…— Тсс! Стрельцы!Дьяк поспешно юркнул в толпу, бросив наземь лист, а в ту же минуту в толпу врезался отряд стрельцов с приставом в голове, который, нещадно колотя палкою направои налево, хрипло кричал:— Расходитесь вы, голь кабацкая! Виселиц на вас мало, пра слово! Дьяволы, куда прете, али пищали захотели?— Пожди, будет тебе ужо, толстобрюхий! — ворчали те, которым попало от него палкою, и лениво шли в сторону.Князь въехал во двор, спешился и прошел в свою половину. Скинув кафтан, он остался в однорядке поверх шелковой зеленой рубашки и стал крупными шагами ходить по горнице.На душе его было тяжело и смутно.Вдруг он остановился и, побледнев, нахмурился.В дверях его горницы появилась Дарья Васильевна, его молодая жена. На лице ее, пока еще не раскрашенном, выражалась тихая печаль.— Чего тебе? — спросил отрывисто Терентий.Дарья сделала к нему шаг и заговорила прерывающимся голосом.— Терентий Михайлович, свет батюшка, вымолви хоть слове, чем я провинилась пред тобою. Не бьешь, не голубишь, не бранишь, ни слова ласкового. Коли не мила тебе более, не мучь, скажи свое слово, отправь в монастырь, заточусь я там и дни скоротаю, а то ныне и на людях срам. Иду наверх, государыни спрашивают, иные прочие мужьями похваляются, а я и слова сказать не могу.Голос ее поднимался все выше и выше и обратился в жалобный вой. Она подошла ближе к князю и протягивала к нему свои руки.— Что мне делать, сиротинке, скажи сам, господин! Убей лучше, но не мучай так!Князь устало махнул рукой.— Не вой! — сказал он резко. — Надо будет в монастырь услать — ушлю, а теперь не докучай мне! иди!Глаза его грозно сверкнули. Дарья Васильевна покорно склонила голову и пошла прочь, но недобрым огнем вспыхнули и ее глаза.«Хорошо, — подумала она, — знаю я твои дела скаредные. Проведают про них и иные кто!»Попытка примирения не удалась княгине, и из послушной, покорливой жены она сделалась врагом заклятым. Кровь Голицыных сказывалась.А князь схватился руками за голову и даже застонал.Ах, когда увидал он Морозову и полюбил ее, знал тогда он, что с ним делается. На душе его было темно и мрачно, но знал он, что любви ради он на все пойдет, хоть на душегубство.А теперь? Нет любви к боярыне. Вместо нее какая-то радость, какой-то трепет. Как сиянием окружен лик боярыни, когда он ее видит: словно с образа глядит угодница, когда она на него смотрит, и нельзя не думать о ней, но и любить нельзя. Помнит он, как она чумных подымала, и что же? Не коснулась ее злая зараза!Теперь у нее и протопоп-прозорливец, свят человек, и Меланья, сестра ее по Христу, и Киприан юродивый. Все славят Бога и клянут никонианцев, и он тут же с ними.Во что верить? Чему кланяться? Царь ли и патриарх согрешили против Бога? И в то же время ему приходили на ум горячие речи Аввакума, его страданья…Чего ради?Говорят, антихрист идет; близок последний час, а Никон его окаянный предтеча. Ежели правда так?Чем излечить душу, кому открыть наболевшее сердце с его язвами?…И вдруг лицо его просветлело и успокоилось. Он захлопал в ладоши и явившемуся отроку отрывисто приказал:— Коня!И тотчас стал торопливо сбираться в дорогу, забыв о еде.Ради спасенья души своей! Чего же о еде думать-то?…Ему вспомнилось строгое подвижническое лицо его деда, князя Терентия, в монашестве Ферапонта.Вот кто решит его сомнения!И он, выйдя на двор, вскочил на коня и погнал его к Николе Угрешскому.Вдруг конь его шарахнулся в сторону.Подняв руки и загородив дорогу, перед ним стоял юродивый Киприан. Рыжие лохматые волосы его торчали копною, сермяжная рубаха спускалась до пят, на косматой груди сквозь дыры рубахи виднелись вериги.Князь осадил лошадь. VIII У МОРОЗОВОЙ Юродивый опустил руки и хрипло засмеялся.— Божьего человека, княже, — и испугался! Стыд тебе.— Прости, Бога для, — ответил князь и хотел снова тронуть коня, но юродивый затряс головою.— Не, не, княже! Нельзя! Такой сумный, такой гневный, куда тебе ехать, как не до нашей матушки? К ней поезжай! Мир у нее, благодать у нее; наш отец провидец, страстотерпец, у нее, а ты куда задумал? К никонианцам! Тьфу!…Князь вздрогнул. Откуда этот юродивый мог знать его мысли? Легкая улыбка прошла по его губам. Он сказал:— Ну, пусти, Киприан, я к ней поеду!— Что дело, то дело, с Богом! Душу очистишь; Христа спасешь; берегись никонианцев! Тьмы они порождение, сатанинская блевотина. Ну, с Богом!Князь тронул коня. Киприан медленно пошел дальше, крича во весь голос:— Берегитесь, православные! Антихрист пришел! Сломлены заветные печати, и гром на всех никонианцев.Князь ехал и думал: «Поговорю с ними. Тоже умные люди. Просветят и рассеют тьму мою, а так жить нельзя», — и снова лицо его омрачилось, и он понурил голову. Есть люди, которые вечно, хотя и смутно, ищут правды и, найдя хоть призрак ее, готовы положить за нее головы. Таковы сектанты. К таким натурам принадлежал и князь Терентий.Он въехал на двор дома Морозова, спешился и, сдав холопу коня, знакомой дорогой пошел к терему боярыни.В эту пору боярыня успела отвоевать себе некоторую самостоятельность. Постоянно занятый Морозов как-то примирился с неустанным благочестием жены своей и дозволил ей в терему держать и странниц, и юродивых, оказывать помощь нищим и убогим.Царь Алексей Михайлович умилялся, слушая о жизни Морозовой, и не раз говорил ее мужу:— Ништо, ништо, Глеб, она за всех нас молебщица, и в Домострое писано: «церковников, и нищих, и маломожных, и бедных, и скорбных, и странных призывай в дом свой и по силе накорми, и напой, и согрей». Так-тось! Пойдешь домой, кланяйся ей от нас.И Глеб Иванович смирялся.Федосья Прокофьевна устроила дом свой совсем на монастырский лад. Жили у нее в то время до пяти инокинь, два юродивых, Киприан и Федор, да временно приютился и Аввакум.Князь Терентий вошел в горницу, и сразу охватила его атмосфера иной жизни, чуждой всего суетного. Воздух был пропитан запахом росного ладана и лампадного масла. В полумраке простая дубовая мебель и голые стены придавали горницам суровый вид.Неслышно ступая, к нему подошла женщина и, поклонясь поясно, спросила:— До боярыни?— До нее, мати, — ответил князь, проникаясь настроением.— В моленной, — ответила она, — с протопопом беседует, а ты не бойсь, иди! Она до тебя благожелательна…Она пошла вперед, а за нею двинулся и князь, тихо ступая по холщовой дорожке. Скрипнула маленькая дверь, и они вошли в моленную, в ту самую комнату, где князь расстался со своей любовью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100