Кругом беспросветная нищета, моровое поветрие, а мастера каким-то чудом обрядились с семьями по боярскому обычаю, снесли покосившиеся избы свои и поставили каменные дворы, стали закупать в рядах, не торгуясь, дорогие товары, серебряную утварь, и каждодневно устраивать развеселейшие пиры.— И откель благодать им такая? — зло перешептывались по углам люди.А медные деньги обесценивались между тем все более и более. По Руси, под стенанья, вопли и скрежет зубов отплясывала свою страшную пляску смерть. Покойников не успевали хоронить и оставляли в замурованных избах. На месте сел, деревень и починков выросли погосты. Избы стали надгробиями. Ночью и днем по смрадным московским улицам бродили бездомные толпы голодных и падали замертво, чтобы больше не встать никогда. На всех перекрестках дозорили усиленные отряды рейтаров. Москва превратилась в стан, а ее обитатели — в полоненных людишек.Потеряв надежду на лучшее будущее, люди с особенной жадностью ухватывались за самые различные слухи и принимали их безоговорочно, как истину. Этим пользовались раскольничьи «пророки», громогласно вещавшие, не стесняясь присутствием рейтаров, о скором приходе антихриста и светопреставлении.Однажды раскольники принесли новую весть. Народ всколыхнулся, повеселел; из уст в уста передавалось о скором приходе на Москву, на выручку голодающим, великой разбойной ватаги с атаманом Корепиным во главе.Слух прокатился и смолк, и еще грознее насупилась притихшая Москва… * * * Доведенный до отчаяния народ решился на последнее средство: идти с челобитной к самому государю. Выборные отправились к Ртищеву.— Ты, Федор Михалович, един не гнушаешься простолюдинов. Заступи ж и помилуй!Ртищев разжалобился и на другой же день упросил государя принять челобитчиков.На Красной площади с утра собралась огромная толпа голодающих. Выборные долго стояли на коленях перед храмом Василия Блаженного и исступленно молились «о смягчении и умилении царева сердца». Наконец их ввели в Кремль.— Великий наш печальник и государь! — упали послы ниц перед Алексеем. — Дозволь челом бить тебе, помазанник Божий!Царь вперил в подволоку глаза.— Печалуйтесь!Один из выборных подполз к Алексею и припал к его ногам.— Хлеб учал дорог быть высокою ценою от медных денег, — срывающимся голосом начал он, — потому что вотчинники хлеб, и сено, и дрова продают на медные деньги большой ценой. А на серебряные деньги ржи четверть купят рубли по четыре, а по меди выходит рублев по тридцать по шесть. А и в таком дорогом хлебе и во всяком харчу скудные людишки погибают и многие чернослободцы торговые люди ожидают себе от медных денег конечные нищеты.Выборный умолк и стукнулся лбом об пол.Царь охватил руками голову и тяжело сопел. Его глаза потемнели, налились слезами.Челобитчики — работные, ремесленники, цирюльники, портные, сапожники, гончары и мелкие торговые люди, увидев государеву скорбь, оживились. «Ужо он все напасти единым глаголом своим с нас поснимает. Нешто допустит он нашей погибели», — думали они, смелея.— Дозволь еще молвь тебе молвить, государь! — вновь поднял вдруг свой голос выборный.— Молви!Работный приподнялся, упершись об пол рукой и, чувствуя, как помимо воли все существо его наливается отчаянной отвагой, мотнул головой в сторону Милославского.— А учало все дорого быть еще по той пригоде, что тесть твой, царь-государь премилостивый, Илья Данилович Милославский, приказал сробить на свою потребу воровских медных денег на сто на двадесять тысяч.Кровь отхлынула от лица Милославского.— Оговор то воровский, государь! То вороги противу меня измышляют!Раздув широко ноздри, государь впился режущим взглядом в глаза тестю.— А оговор, найдем мы казнь и на ворога твоего!Он встал и высоко поднял руку, точно призывая в свидетели небо.— За глаголы за смелые спаси вас Бог, страждующие холопи мои!… А обыщутся вправду слова, лютою смертию воров изведу!И незаметно моргнул Ромодановскому, указывая на работного.— Не инако, вор-то из разбойной ватаги Корепинской, — склонился Милославский к уху царя.— И самому мне сдается, — ответил чуть слышно Алексей и встал с кресла.— Изыдите с миром и веруйте, что не дадим мы погибнуть холопям своим.У Троицких ворот работного остановил думный дьяк.— Волит государь доподлинно глаголы твои записать, чтобы легче было сыскать воров.До вечера выборный просидел в каморке, дожидаясь опроса. Наконец за ним пришли стрельцы и, не дав опомниться, накинули на голову мешок. Работный попытался сопротивляться, но его ударили палкой по темени.Очнулся он в подвале, на дыбе. В углу, у пылающей печи, возился кат. * * * Алексей не обратил бы внимания на слова работного, если бы не понимал, что воровские деньги наносят ущерб его казне.— А родитель-то твой — денежный вор, Марья Ильинична, — вызвав к себе жену, гневно закричал на нее царь. — Сто двадесять тысяч! Разумеешь ли? Сто двадесять тысяч воровских денег!Он с ненавистью и с каким-то болезненным злорадством потрясал кулаками перед лицом растерявшейся Марьи Ильиничны.— Тоже, «святая» — раскольников призревает богоборствует, а родитель — вор!И подскочил к двери.— Подать Милославского!Илья Данилович вошел в терем с высоко поднятой головой.— А ежели ты, всея Руси царь и великий князь, смердам да ворам разбойным внемлешь, верного же холопа и тестя изменником почитаешь, так на же!Он бросился к стене, схватил охотничий нож и разодрав на себе кафтан, размахнулся с плеча… Царица с пронзительным визгом повисла на руке отца. Алексей попятился к двери.— Эко, горяч ты, Ильюшка! — жалко выдавил он, задерживаясь на пороге. — Уж государю стало ныне не можно глаголом обмолвиться.Илья Данилович бессильно выронил нож.— Каково напраслину мне терпети… Сам я в думке держал, государь, нонеча же поведать тебе про воров денежных, а смерд меня упредил.Он уселся рядом с зятем и уже без обиды в голосе назвал имена некоторых дненежных мастеров и ни в чем неповинных малых людишек…В ту же ночь начались аресты и пытки.Не имевшие средств откупиться подвергались лютой казни: их жгли, вырезывали ремни из кожи на спине, выкалывали глаза и под конец заливали горло расплавленной медью.Постельничий, присутствовавший как-то при казни, не выдержал ужасного зрелища, — помчался домой и, составив с женою набросок нового закона о наказании денежных воров, поехал в Кремль.— Послушайся тихого своего сердца, царь, — упал он на колени перед Алексеем, — помилуй воров! Не Божье то дело христианское горло топленой медью потчевать.Царь по— отечески потрепал Федора по щеке.— Волос седеет у тебя, а сердце все как у дитяти! Чти уж!Трижды перекрестившись, Ртищев развернул свернутую трубочкой бумагу:
«А тому, кто робит матошники и с них переводит чеканы — отсечь руки и ноги. А тому, кто робит воровские деньги на чюжих матошниках — отсечь левую руку да левую ногу тож. А кто до чего довелся, после пытки казнить смертию и прибивать у денежных дворов на стенах, а домы их и животы имать на царя безденежно».
Последние слова особенно понравились государю. Он, не задумываясь, взял бумагу из рук постельничего и передал ее дьяку— А по-Божьему ежели, по-христианскому, быть посему. А то, где ж сие слыхано, чтобы христианам горло заливать медью топленой!Отдаленный шум, точно морской прибой, с глухим рокотанием ударился о кремлевские стены.Государь, затаив дыхание, прокрался к окну— Никак, гомонят?— Гомонят, — подтвердил побелевший Ртищев.В терем, не испросив разрешения, ворвался Голицын.— Бунт, государь!У Алексея упали руки. Одутловатое лицо его вытянулось, глаза забегали в страхе.Топоча не по чину ногами, обгоняя друг друга, к государю спешили Ордын-Нащокин и Ромодановский.— Мужайся, царь-государь! — крикнули они в один голос, едва переступив порог терема. — На Лубянке поставлен нами полк иноземный. Благослови нас на воеводство. ГЛАВА XVI Темна и тревожна московская ночь, окутанная клейким туманом. Осторожно крадется огородами, точно выслеживая добычу, промозглый ветер. Очертания чахлых рябин, прилепившихся к краю дороги, странно колеблясь, то тянутся тонкими щупалами куда-то ввысь, то, жутко похрустывая, припадают к земле, расплываются черным пятном. Зарывшись по уши в навоз, на огородах, под заборами, по обочинам улиц, лежат бездомные люди. Их трясет мелкая дрожь, приступы голода вызывают мутящую тошноту и ноющую, тягучую боль в животе. Непереносимо хочется спать, кажется, стоит лишь закрыть поплотнее глаза, ровней задышать и тотчас придет благодетельный сон. Но сон ни приходит. В тяжелом полубреду мерещится душистая солома в углу теплой избы, дразнящий запах горячей похлебки и медвяная, пышная, ржаная коврига.Коврига растет, ее краюшки касаются всех концов стола, а румяная и улыбчатая голова-шапка упирается в самую подволоку… Стол трещит старыми костями своими, не выдерживает тяжести, медленно валится на сторону… Коврига скользит на пол, задерживается на весу и вдруг с грохотом падает.— Спасите! — кричит в ужасе бездомный. — Спасите!Он хочет вскочить, но ноги цепко переплелись с ногами соседа, и грудь придавила чья-то чужая тяжелая голова… Снова настороженная тишина, крадущийся огородами ветер и, где-то далеко, позвякивание дождевой капели — словно слюдяными крылышками о траву…Два человека медленно двигались по черным улицам. Далеко обходя дозорных, они при малейшей тревоге припадали к земле, и ползли на брюхе.В одном из переулков они остановились.— Никак песни играют? — спросил один из них.Второй прислушался.— А сдается, недалече мы от хором торгового гостя Василия Шорина.Они свернули в сторону и огородами поползли дальше, в безглазую мглу… * * * Шорин собрал у себя в хоромах всю московскую знать, третьи сутки празднуя день ангела сына.Все, что можно было только закупить на рынках, было приволочено в усадьбу торгового гостя. Неумолчно трубили «игрецы», любезно предоставленные Шорину боярином Матвеевым и жителями Немецкой слободы. Рекой лилось вино, пиво и мед. Пьяный гул, хохот, песни и музыка оглушили, перевернули вверх дном весь переулок. На просторном дворе разгулявшийся Шорин потчевал просяными лепешками и вином дворовых людишек.Среди веселья хмельной хозяин вдруг отчаянно хлопал в ладоши и ревел на всю трапезную.— А есть ли кто могутней да славнее меня?Он тащил гостей в подвалы. Рой холопей выстраивался по двору. Факелы теребили ночную темь, бросая зловещие отблески на лица господарей. Опираясь на плечо дворецкого, чванно вышагивал впереди всех Шорин.— Вот она, силушка! — сквозь икоту бахвалился он, раскрывая короба с золотом, драгоценными камнями, серебряной утварью, мехами и богатой одеждой. — Возьми голой рукой Василия Шорина!И колотил себя в грудь кулаком.— На! Не жалко!… Все отдам дружбы для!Он набирал полную пригоршню золота и лез к князю Куракину:— Бери!… Живота не пожалею для тебя, Феодор Феодорович! Потому, ежели сам государь, отбыв на Коломенское, наказал тебе замест него на Москве быти, должен я тебя превыше всех ублажать… Бери, не жалко!Но Куракин хорошо знал Василия.— Златом пожалует, а погодя такое восхощет, и не возрадуешься, — перемигивался он с Милославским, стараясь освободиться из медвежьих объятий хозяина.Из подвалов с песнями и плясом снова шли в хоромы.Часть гостей валялась в сенях и трапезной на заплеванном полу, оглашая воздух пьяными стонами, храпом и непрестанной отрыжкой. В одном из теремов дожидались своей участи купленные Шориным у голодающих девушки и молодые женщины.Милославский, устроившись рядом с Куракиным, усердно ел, много пил, и то и дело язвительно поглядывал на хозяина.— Аль не признал? — не вытерпел наконец Шорин.Илья Данилович взял с серебряного блюда стерляжью голову, с наслаждением обсосал ее и бросил под стол.— Была стерлядка рыбиной знатной! Да то было в воде, а на земли место мясу ее быти в брюхе, голове ж — в сору.Василий ничего не понял, но на всякий случай решил обидеться.— Ты куда ж гнешь? Уж не меня ли рыбиной величаешь?— А хоть и тебя! — подбоченился Милославский. — Восхотела, сказываю я, стерлядь из воды уйти, чтоб и на земли покичиться силой своей, а протухла!… А восхощет торговый гость из рядов отплыть да к природным дворянам пристать — не миновать и ему протухнуть, сермяжному.Шорин схватил мушерму и, не помня себя от гнева, опрокинул ее на голову царева тестя.Гости замерли. Резко оборвалась музыка.— Краснорядская крыса!… Холопий род! — заревел Милославский, стаскивая со стола вместе с посудой полог. — Алтынник медный.Первым опомнился Ртищев. Он подскочил к хозяину и заткнул ему рукой рот.— Христа для… Не заводи свары с тестем царевым.Шорин далеко от себя отшвырнул постельничего.— Алтынник, да не твой, а царев! — стукнул он по столу кулаком, сразу трезвея. — А ты рубль да воровской!Трапезная пошла ходуном. На рвущихся в драку противников навалились десятки людей.— Пустите! — гремел Илья Данилович.— Пустите! — вырывался из рук Василий.Милославский бился головой об половицу, царапался, кусался и выл.— А с коего время могутным он стал, вша краснорядская. Не с того ли дни, как сборщиком по моей милости заделался с пятой да с двух половинной деньги!…Шорин притих наконец, перестал сопротивляться и обессиленно сел на лавку.— Ну вот, так-то сподручней, — облегченно вздохнул постельничий. — Погомонили и будет.Вдруг Василий прыгнул на стол и ринулся вниз головой на Милославского.— А, денежный вор, попался!… Накось, держи от стерлядки! * * * Дождь прошел, но мгла сгустилась еще больше. Два человека, промокшие до костей, добрались до Сретенки.— Приехали, Куземка, — добродушно пошутил один из них и вытащил из-за пазухи сверток.— А приехали, — весело подхватил Куземка, — выходит, время нам, Савинка, и за робь приниматься.И юркнув к столбу, игриво подбросил круг воска.— Давай письма-то!Смазав углы воском, он приклеил бумагу к столбу.— Гоже ли держится?— Гоже!Они торопливо зашагали дальше. Вскоре все столбы на Сретенке и Лубянке были заклеены воровскими письмами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100