Такие вот исторические знания наличествовали у великого лингвиста, простим его, как он сам себя прощает. Тем более что история этого пространства-времени (ПВ) могла радикально отличаться от истории черновского ПВ. Там – франки, а здесь вовсе какие-нибудь фиганки… Хотя название определено: бастарос…
Местные фиганки-бастарос безо всякого интереса наблюдали за Бегуном, который к тому же резко сбавил темп, вбежав в городские ворота, перешёл на обычный шаг. Они, видать, привыкли к регулярным явлениям в Панкарбо гостей из ближнего Вефиля. Возможно, у их далёких предков и отвисли челюсти, когда они узнали о внезапном возникновении по соседству целого поселения, причём – абсолютно чужого по нравам и языку. Но пришельцы (или явленцы) не нападали, не посягали на собственность коренных жителей, напротив – изо всех сил тянули к оным руку дружбы с зажатой в ней виноградной лозой. Поэтому удивление, справедливо считал Чернов, быстро прошло, лозу из руки приняли и воткнули в плодородную землю, по осени чокнулись молодым вином и зажили с миром.
Городок оказался людным, шумным, ярким и симпатичным. Хотя и весьма духовитым, чтоб не сказать вонючим. Красно-бело-чёрные цвета одежд, вызывающе привлекательная смуглость кожи женской части горожан, шустрость и босоногость детишек, крикливость торговцев всём-чем-ни-попадя, от чистой воды до всяких овощей-фруктов. Это – о яркости и людности. Теперь о вонючести. Мерзко благоухала, как мгновенно сообразил Чернов, местная канализация или, точнее, стоки, куда жители выливали, извините, дерьмо. В Вефиле такого безобразия Чернов не почувствовал. То ли народ там жил аккуратный и чистый, то ли смекалка и трудолюбие, вынесенные из прежнего их миропребывания, позволили придумать что-то, чтоб легко дышалось. Надо только захотеть, это – факт…
По традиции, рождённой давеча в том же Вефиле, Чернов пошёл искать центр городка, поплутал по узким улочкам, где дома (а здесь были не домики, а дома, даже трёхэтажные часто попадались) теснились друг к другу, не оставляя места для всяких там палисадничков, вообще для растительности места не оставляя. Не было её в городской черте – растительности, осталась за стенами, где, вероятнее всего, и наливались спелостью продаваемые уличными торговцами фрукты-овощи. Как и виноград, увиденный на бегу.
Судя по количеству торговцев у городских ворот и на довольно просторной площади, на которую в итоге выбрался Чернов из лабиринта улиц, Панкарбо был этапом, вехой на пути откуда-то куда-то: не своим же соседям местный товар продавать, свои по соседству могут за ним зайти. Или здесь вообще не привилось родовое деление по мастерству и все бастарос умели всё?.. Как бы там ни было, но площадь оказалась многолюдной и шумной. Центром её был не храм, а что-то типа фонтана или распределительной колонки с небольшим бассейном, около которой сидели пёстрые, чёрные от солнца старухи и старики, просто так сидели – грелись. Бездельничали. Чернов добежал до Панкарбо за обещанные Кармелю сорок с небольшим минут, солнце стояло ещё низенько, жара не пришла, сам Чернов вон даже не вспотел, носясь по долинам и по взгорьям, поэтому жители, по каким-то причинам свободные от дневных работ, тусовались вокруг колонки почём зря. Старики, повторим, сидели, дети бегали, редкие женщины степенно беседовали, прикрыв головы плетёнными из соломы шляпами, похожими почему-то на современные Чернову вьетнамские. Язык был всё-таки не баскский, а скорее – испанский. Или древнеиспанский, коли он был именно таков: Чернов, зная современный, с древним никогда не сталкивался, надобности не возникало… Но баскские слова присутствовали, и гортанность речи, отмеченная Черновым и в Вефиле, здесь своё место тоже имела. Но всё он преотлично понимал, да и темы, которые болтались в воздухе, были просты: урожай, дети, болезни.
Поэтому Чернов притормозил около стариков, сел на корточки, сказал вежливо:
– Добрый день, достопочтенные, славной погоды, богатого урожая.
На вполне современном испанском сказал, другого не знал.
Но его тоже все поняли. Ответили вразнобой:
– И тебе того же, странник… Здоровья и силы… Не из Вефиля ли пришёл?..
– Из Вефиля. – Не стал он отпираться от очевидного и поинтересовался праздно: – А часто ли к вам приходят люди из Вефиля? – И поспешно пояснил: – Я сам издалека, в Вефиле тоже гостем стою…
Ответил старик:
– Часто. Мы соседи добрые… А если ты – чужак, то зачем явился в наши края? Ищешь что?
Уместный вопрос! И придумал бы подходящий ответ Чернов, но не понадобилось: он, ответ, сам собой – вроде даже помимо Чернова! – образовался в башке и стал фразой:
– Ищу человека, который странен по жизни своей, по мыслям своим, по умению своему непростому, чтобы показал мне дверь, которую я ищу на своём пути.
Именно так: «дверь на пути».
Откуда он всплыл – этот тёмно сформулированный вопрос, Чернов не ведал. Из подсознания. Извне. Из глубин Большого Космоса. Сущий нашептал. Версий могло быть сколько угодно, но Чернова не интересовала ни одна. Со вчерашнего прохода «сквозь строй» (опять придумал термин и вовсю использует…) он автоматически перестал чему-либо удивляться. И то объяснимо: приняв за аксиому своё пребывание в ином ПВ, вряд ли стоит тратить ценные удивлялки на всякую хренотень типа вышесказанных странных периодов, формулируемых кем-то за него. Раз формулирует – значит надо произносить. И тогда обязательно что-то произойдёт, то есть движение, бег продолжится…
Такой он, говоря высокопарно, сформулировал для себя алгоритм действий. Но всё же подумал машинально: из одного ли ряда эти понятия – «дверь» и «путь»? Решил: а почему бы и нет? Идёшь себе по пути, вдруг – бац! – и дверь. Ну а дальше опять – путь…
Старики переглянулись лениво, женщины чуть поодаль продолжали неспешную свою беседу, пацанва носилась как угорелая… Ничего кругом не соответствовало торжественности момента, которая была явно придумана Черновым.
– Есть у вас такой человек? – настойчиво и уже намеренно громко повторил он, потому что старики молчали, а он почему-то был уверен, что они могут ответить на вопрос.
Просто уверен и – всё. Точка.
– Говор у тебя чужой, – разродился невинной фразой тот же старик. Видимо, он был главным в здешней тусовке, ему и делегировано право вести дипломатические беседы с разными визитёрами. – Из далёких краёв пришёл?
– Из далёких, – не соврал Чернов. И тут же соврал: – Из тех, откуда родом мои братья в Вефиле.
Помолчали.
Солнце, ещё не слишком горячее, не спеша двигалось к зениту, но двигаться ему предстояло долго. Поэтому и старики, и Чернов никуда не торопились. Да и принято было здесь – не торопиться попусту. И если все сидящие у фонтана смотрели не отрываясь на Чернова, будто он сказанул что-то из ряда вон выходящее, то просто потому, что старикам всякий новый человек, мимоходом вторгшийся в их размеренное подсолнечное существование, интересен и в радость. Почему бы не поговорить с ним, даже если он и впрямь спрашивает из ряда вон выходящее, попросту – странное? Странное о странном человеке…
– Зачем ты пришёл из далёких краёв? – прорезался наконец старик-переговорщик.
– Я же сказал, – терпеливо объяснил Чернов, – ищу человека…
– Почему ты решил, что найдёшь такого здесь?
Никаких откровений свыше Чернову больше не поступало, посему он выкручивался самостоятельно.
– Разве нет в вашем городе таких людей? Мне всегда казалось, что они есть везде и каждый знает о них…
– Может, ты и прав, незнакомец, может, такие люди, что ты ищешь, есть в каждом городе. Но с чего ты взял, что такой человек может показать тебе дверь, которую ты ищешь? Что за дверь такая?.. Вон у нас сколько дверей в домах: стучись в любую… Да ведь тебе самому, похоже, неизвестно, что ты ищешь.
Видимо, тема попа и его собаки была близка не только вефильцам, но и бастарос. Можно сказать и посовременнее: им всем по душе было дурное занятие – потянуть резину.
– А я везде, где прохожу, ищу странных людей, – бесхитростно сказал Чернов.
Сейчас, не подгоняемый подсказками извне, он вовсю старался понизить ситуацию, поскольку опасался, что старцы самого его принимают за, мягко говоря, странного типа.
И своей намеренной бесхитростностью оборвал тягучую резину.
– Может, мы и сумеем помочь тебе, пришелец, – сказал старик. – А не сумеем – не обижайся. Иди дальше, ищи своего непонятного… Но есть и у нас один, который и мыслит не так, как все мы, и поступки его нам не всегда ясны, а что до двери, которую ты ищешь, то он исходил много дорог и побывал в разных местах. И он тоже любит иной раз говорить странные вещи, хотя потом чаще всего оказывается, что никакие они не странные, просто мы, тупые крестьяне, не сразу их понимаем. Ты побеседуй с ним: вдруг да найдёте общий язык…
– И как же мне побеседовать с ним? – вежливо поинтересовался Чернов.
– Словами, – то ли пошутил, то ли ответил буквально и всерьёз. – Иди в ту сторону… – указал рукой в улочку, убегающую от площади на юг, – увидишь ближе к городской стене дом с распахнутыми воротами. Там кузница. Кузнеца зовут Маноло. Называй его Зрячим, так его все называют. Скажи: старый Пенедо тебя к нему послал.
– А почему Зрячим? – спросил Чернов. – Что за прозвище такое? Разве другие – незрячие?
Старик – до сих пор серьёзный – вдруг растянул потрескавшиеся губы в подобие улыбки. Зубов в улыбке не присутствовало.
– Видеть можно разное и по-разному, – сказал он. – Вот я, например, вижу сейчас перед собой зрелого мужа, который не сеет, не делает вино, не пасёт скот, не строит дом, а праздно ищет несуществующее. А Маноло увидит совсем другого человека. Может так быть? – сам себя спросил. И сам себе ответил: – Так ведь бывало уже. Когда что пропадёт, кого зовём искать? Маноло. Когда нет дождя и сохнет трава на склонах, кто видит тучи? Маноло. Когда в закрытых сосудах зреет вино, кто решает, пора ему на волю или не пора? Маноло. Долго перечислять – зря время тратить, пришелец. Иди себе. Я всё сказал.
И Чернов пошёл в указанную стариком улочку – искать таинственного Зрячего. Опять с прописной буквы! Чернов уже привыкать начал к тому, что в этом ПВ всё – великое, а на малое и внимания обращать не стоит…
Кузницу он нашёл сразу – по стуку. Кузнец, здоровенный седой мужик, навскидку – лет пятидесяти, ковал, как полагается, что-то железное, похоже – лезвие для какого-то инструмента. Возможно – для меча или сабли, если таковые здесь в ходу. Был он огромен и могуч, обнажённый до пояса торс вполне подошёл бы чемпиону по бодибилдингу, и, если б дело происходило в России, Маноло вполне мог бы послужить натурой для портрета легендарного кузнеца Вакулы. Во всяком случае, так подумал начитанный Чернов.
Он встал на пороге кузницы. Вакула, то есть Маноло, продолжал работу, не обращая внимания на незваного гостя. Что-то подсказывало Чернову, что есть смысл постоять, подождать, не навязываться. Поглядеть с заметной долей восторга и уважения за виртуозной работой мастера. Он и стоял. И смотрел. И достоялся до результата. Кузнец отложил молоток, сунул лезвие в чан с водой, – оно зашипело, пар поднялся, – вытер лоб тыльной стороной ладони, спросил:
– Меня ждёшь?
Голос был неожиданно негромким.
– Тебя, – подтвердил Чернов. Добавил: – Если ты – Зрячий.
Кузнец отвернулся, откуда-то из тьмы кузницы выудил глиняный жбан и припал к нему. Пил долго, кадык ходил поршнем под короткой седой бородой. Напился. Вытер руки донельзя грязной тряпкой, сказал:
– Иди за мной, – и пошёл вглубь, пропадая в темноте.
Чернов поспешил за ним, нырнул в дверку, открытую кузнецом в дальней стене, и оказался в тесной и светлой комнате мебели в которой всего-то и было, что деревянный стол да два табурета – близнецы тех, что стояли в доме Кармеля.
– Садись, – бросил на ходу кузнец и вышел в другую дверь.
Чернов послушно сел, не очень понимая, почему так послушен. На белой стене висел клинок с простой рукоятью, обмотанной чёрным шнуром. Клинок был белым, блестящим, витая гарда – жёлтой, матовой. Вероятно, работа хозяина, которой он почему-то гордится, раз вывесил как украшение абсолютно аскетичного помещения.
Кузнец вернулся и поставил на стол кувшин и два кубка. И кувшин, и кубки были металлическими, коваными, украшенными узором, тоже сделанным из металлической нити.
Кузнец разлил по кубкам вино из кувшина, сел напротив Чернова, поднял свой, зажав его в огромной, чёрной от огненной работы лапище.
– Мир тебе, – сказал коротко.
Не дождался ответа, выпил залпом. Чернов быстро вошёл в темп:
– И тебе мира, Зрячий, – и тоже выпил всё разом.
Кузнец снова разлил вино по кубкам, но пить не стал. Спросил:
– Зачем я тебе?
– Не знаю, – честно ответил Чернов.
– Зачем же пришёл?
– Не знаю, – повторил Чернов. – Что-то внутри… что-то вело…
– Ты тоже – Зрячий?
– Вряд ли, – ответил Чернов. – Я вижу только то, что вижу. Я – Бегун.
– Откуда куда?
– С Пути на Путь.
Фразы опять возникали сами собой. Разговор напоминал Чернову беседу двух клиентов сумасшедшего дома. Кузнец, правда, ответил не сразу, а будто послушал кого-то невидимого и неслышимого. И ответ его вполне подходил такой беседе.
– Ты уже на Пути.
И всё же Чернов сумел прорваться в оную беседу самим собой, а не китайским болванчиком, которому кто-то подсказывает сумасшедшие реплики – как, по-видимому, и кузнецу.
– Откуда ты знаешь про Путь?
– Я не знаю. Я просто говорю слова, которые сами возникают в моей голове. Я – Зрячий. Я умею видеть то, что не видят другие, слышать то, что не слышат другие. Я умею. Но я не могу объяснить своё умение. Оно просто есть и – всё… Разве птица знает, почему она поёт? Просто поёт… Мгновенье назад я не знал слова «Путь», а теперь знаю. Но совсем недавно я не знал и тебя, Бегун. Ты пришёл, и я увидел: вот пришёл Бегун. Он – на Пути. Но я не понимаю, что это значит…
– Ты – Зрячий, а я – слепой, – засмеялся Чернов. – Освети мне мир вокруг меня, и я, быть может, сумею прозреть… – Это он опять сам придумал такое, без всякой подсказки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54