Он здраво понимал, что так или иначе, но попадёт туда, куда ему назначено попасть.
Вот – слово сказано: назначено. Ответ, который хотел на свет, извините за невольную рифму, созрел и нахально заявил о себе уже не в подсознании, а в самом сознании. Короче, Чернов на сто процентов был уверен, что в конце нынешнего забега, на вершине, он должен встретить некоего Царя Горы, который послан ему для дальнейших и, желательно, окончательных объяснений. Как он, этот Царь, назовёт себя – Зрячий, Избранный, Умный, Логичный – было, в сущности, не важно. Все минувшие беседы с драконами, младенцами, былинными старцами и прочая, именовавшими себя Зрячими и даже бывшими оными, являлись всего лишь способом получения информации – рваной, разрозненной, не всегда понятной, но из которой всё же стоило попробовать сложить некий паззл. Пусть не целиком, но хотя бы в той мере, что разрешит предположить, не более чем предположить: что же всё-таки видел Чернов в Вечном своём Пути по смертным мирам, коли прибегнуть к высокопарным формулам.
Помнится, была в детстве зачитанная до стёртых букв книжка – «Что я видел», про мальчика Алёшу по прозвищу Почемучка. Мальчик жил в деревне, ехал в город, а по ходу нехитрого сюжета подробно знакомился с тем, что его окружает: поезд, самолёт, автомобиль, метро и так далее – вплоть до автомата с газировкой. Мальчику Алёше повезло больше Чернова: всё, что он видел, объяснялось ему (ну и читателям, соответственно…) с завидными подробностями, и картина мира Почемучки была чёткой и зримой. Чернов вполне мог представить себя Алёшей, которому никто ни хрена толком не объясняет. Ему вон даже Книгу Пути почитать не предложили, а попроси он её у Хранителя, отказ был бы резким и категорическим. Хорошо – оказия выпала: сам в неё заглянуть успел… Поэтому – коли уж пошли литературные ассоциации, – ему больше подошла бы сейчас книга под названием «Живи с молнией», тоже читанная, но уже в отрочестве. Чиркнули чем-то по чему-то, осветили на миг картинку: что успел увидеть, то – твоё. Чернов увидел безнадёжно мало, но закадровый, так сказать, текст Зрячих позволил ему самостоятельно начать делать выводы. Не исключено – неверные. Не исключено – слишком, что ли, земные или, жёстче, приземлённые, в чём его уже упрекали было. Но почему информация Зрячих, будучи рваной, всё ж позволяла Чернову поступательно развивать эти приземлённые выводы, выстраивать их в опять же рваную, но всё же цепочку?.. Здесь очень хотелось сделать вывод: пусть Чернов мощно недопонимает, но всё, что понял и сформулировал сам для себя, – в какой-то мере верно. А сейчас ему местный Царь Горы отмерит до кучи ещё чего-нибудь, и Чернов вернётся в свои Сокольники, обогащённый в недоступных смертному глубинах памяти доморощенной (сиречь собственной…) теорией (или всё же гипотезой?..) о том, что хотел Сущий, творя последовательно свет, твердь, сушу, светила и так далее – до человека.
Книга Бытия, глава первая.
Стихи первый тире тридцать первый.
Но тут Чернов наконец-то решил чётко сформулировать прежние подозрения, к месту лучше было бы вспомнить другую книгу, которая, кстати, не раз вспоминалась во время Пути – Книгу Исхода, потому что в её главе девятнадцатой была и гора, и густое облако над вершиной, и трубный звук, и, извините за кощунственные параллели, явление Господа старцу Моисею. Очень ясно вспомнил всё это Чернов и немедленно услыхал не трубное, а вполне человеческое:
– Не много ли на себя берёшь, Бегун?
Человеческое прозвучало на языке родных осин, и произнёс его опять же человек, одетый так же, как и Чернов: в длинную белую гананскую рубаху, белые штаны чуть ниже колен… Ну прямо только из Вефиля или из царской столицы Асор. Был человек не стар, лет сорока, чисто – вот уж не по-ганански! – выбрит, тоже не по-ганански коротко стрижен, подтянут, сухощав. Человек улыбался Чернову, стоял, утопая по колено в синем дыме-тумане, но всё остальное, пардон за вольность стиля, было видно преотлично, словно туман в этом месте образовал некую лакуну, чтобы два интеллигентных персонажа могли побеседовать друг с другом, не напрягая зрения. Ну, точно: повторялась ситуация! Чернов и Зрячий в облике былинного старца беседовали тоже стоя по колено в тумане… А что до русской мовы, решил Чернов, так многоязычье в смертно-вечной обслуге Сущего практиковалось широко, вон и Чернов сам был не чужд оному. Плюс вежливость хозяина: с русским гостем – по-русски. В том, что бритый крендель – здешний хозяин, Царь Горы, Чернов не сомневался.
Но вопрос задан – надо ответ держать.
– Ничуть, – ответил Чернов с необходимо наглой интонацией, потому что не им сказано: каков вопрос, таков и ответ. – Более того, коллега, эта вольная аналогия представляется мне неслучайной, ибо известно: Библия – а это книга моего мира! – полна сюжетных повторов, которые тянутся сквозь тысячелетия. Резонно увидеть и в моём случае вариацию известного ветхозаветного сюжета. Тем более что вокруг – Вечность, и воля Сущего ощутима здесь, как нигде… Ну и плюс соответствующие атрибуты соответствующей истории: гора, дым или туман, трубы…
Труб, правда, больше не слышалось. Тишина кругом стояла неколышимо, как и положено в тумане – где-нибудь в поле или в лесу. Или, кстати, на горе.
– Красиво излагаешь, – засмеялся Царь Горы. – Но вот пример типичной нашей земной любви искать в новом – прежнее, а в незнакомом – подобное. Мы так бережём свою психику, что даже шекспировское «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» воспринимаем не буквально – по смыслу, а лишь как поэтическую вольность мысли, более того – как удобный эвфемизм, поскольку признать, что есть-таки на свете адова куча необъяснимых необъяснимостей – это грубо, это не для нашей ранимой психики. Да что я тут мечу бисер? Сам прекрасно знаешь менталитет землян, сам им в полной мере обладаешь. Не ты ли автор стишков в стенгазете школы номер пятьдесят шесть Киевского района Москвы: «Кто поверит в уфологию, тот давно умом убогий». Талантливо сказано! Чем не Пушкин, чем не сукин сын?..
Чернов густо покраснел, как Волк из анекдота про Красную Шапочку. В отличие от стыдливого Волка – внутренне покраснел. Он сто лет как забыл об этих стишках, имевших и далее похожие чеканные строки, которые сочинил в седьмом классе в обмен на четвёрку в четверти по не очень любимой физике. Физик в свою очередь не терпел ничего, что не укладывалось между законом Ома и формулой Эйнштейна. Объяснять сие Царю Горы казалось автору стихов лишним, поэтому он резко сменил тему.
– А ты, коллега, кем числишься в Вечности? – спросил Чернов на «ты», так как коллега изначально прибег к фамильярности. – Неужто Зрячий? Или кто покруче?
– Покруче, – подтвердил догадку Царь. – Я – Кормчий, хотя этот красивый термин не в полной мере отражает мои обязанности в Вечности.
– Что за обязанности? – немедленно полюбопытствовал Чернов.
– Всё тебе так и скажи! – опять засмеялся Царь Горы, или Кормчий, – А ты опять начнёшь придумывать аналогии… Нет ответа, Бегун. Уже то, что я разговариваю с тобой, – отклонение от твоего нынешнего Пути. А уж лишнее знание – это и вовсе лишнее, извини за тавтологию.
– Зачем тогда разговаривать? – резонно спросил Чернов. – Похоже, Путь я завершил, программу выполнил. Ну и отпустили бы меня домой, стёрли память, я бы всё забыл и дожил бы славно своё – сколько там мне положено свыше…
– Резонно, – согласился Кормчий. – Я бы так и поступил. Но не я принимаю решения. А уж обсуждать их – вообще кощунственно. Так что готовься к разговору, Бегун, но – лишь в тех рамках, которые допустимы для Бегуна-на-все-времена, теперь уж ты извини за случайную рифму…
– А ты, часом, в стенгазету стихи не кропал? – не упустил своего Чернов. Но ответа на пустое ждать не стал. Сказал: – А чего со мной разговаривать? Я ж всё равно всё к чёрту забуду…
Упоминание нечистого ничего не изменило в окружающей обстановке. Туман даже цвета не изменил.
– Забудешь? – с этакой странной интонацией протянул Кормчий, будто пробовал вкус слова или прислушивался к нему. – Как знать. Что-то да остаётся от Вечности и в смертной жизни. Всегда. Что-то… А ещё что-то будет легче вспомнить тебе, когда вновь встанешь на Путь… Не всё забывается, Бегун, далеко не всё. Сколько ты восстановил в памяти на этом своём Пути?.. Очень много.
– Так не сам же, – с тоской сказал Чернов.
– Почему не сам? – удивился Кормчий. – Здесь никто никому ничего не подсказывает, уж поверь мне, я-то знаю. Всё, что ты сегодня и здесь обрёл, – это только твоё, тобою выношенное, рождённое и взращённое.
– Надо же!.. А я думал: я – кукла на ниточке. Дёргают куклу, она ручками-ножками шевелит, а голос – чужого дяди… Отрадно лишиться горького заблуждения, Кормчий. Спасибо тебе. Да, кстати, откуда такая уверенность: «я-то знаю»? Тебе дано знать что-то, что не дано мне, Бегуну, или, например…
– Ты садись, Бегун, – вдруг предложил Кормчий, – в ногах правды нет.
И сам сел. Прямо на туман. Умостился, как в мягком и уютном кресле.
Чернов, не раздумывая, повторил фокус и удивился лишь тогда, когда ощутил себя именно в кресле. Аналогично: уютном и мягком.
– Вот так и надо, – удовлетворённо произнёс Кормчий. – Захотел – сделал. А уж потом удивляйся, сколько влезет. Ты – человек. Ты можешь всё. Как там в твоей Библии? Венец творения.
– Это я уже здесь слышал.
– И сумел осознать, как мне известно. И прибегал к «хотению» иной раз, успешно прибегал, да и теперь вот воспользовался. Разве плохо?
– Да нет, – скромно сказал Чернов, – удобно. Но если я и осознал, то пока неявно. Где-то на уровне подсознания.
– А пусть там и остаётся. Нет ничего, коллега, надёжнее, чем знания и опыт, хранящиеся в подсознании. А сознание – это так, светские радости…
– Возможно, ты и прав, коллега, но мне пока трудно освоиться с моим подсознанием, а уж следить за ним – это вообще не под силу.
– Не надо следить. Доверься ему. Не пытайся понять, просто действуй. Всегда действуй не раздумывая!
– А как насчёт «семь раз отмерь…»?
– Что это?.. А-а, понял, поговорка. Она – для слабых и сомневающихся. Она – страх. А чувство это – искушение диавола, как сказали бы твои земные служители неизвестно кого. Зачем потрафлять врагу рода человеческого?
– Почему неизвестно кого? Они служат Сущему. Пусть по-своему…
– Мы служим Сущему, – вдруг резко повысил голос Кормчий, сделав ударение на «мы». – А все твои смертные сопланетники лишь играют в куклы, одна из которых – деревянный человечек, безжалостно и бессмысленно прибитый к тоже деревянному кресту.
– Крест бывает и золотой… – скромно добавил Чернов. Но всё же полюбопытствовал: – А что, выходит, не случилось никакого распятия Христа?
– Случилось, не случилось – какая разница!.. Ну случилось, насколько мне известно. Но ведь оно – всего лишь крохотный фрагмент и без того не длинной истории людей, всегда что-то смутно ощущавших и ощущающих внутри и вне себя, но не умеющих понять – что.
– Но эти смутные ощущения суть то, что ты назвал подсознанием.
– Нет, это как раз – сознание или даже знание. А в его основе – всё тот же страх. В данном случае – страх чего-то всемогущего, всевидящего, вседержащего, которое обязательно достанет смертного и накажет, накажет, накажет. То есть оно, всевидящее, и существует лишь для того, чтобы гнобить человечков.
– А разве не так?.. Я уж не говорю об истории моей Земли: всякие там всемирные потопы, вавилонские башни, содомы и гоморры… Я – о своём нынешнем Пути и о Сущем, которому я, как ты говоришь, служу. Драконы, сжигающие города: они – Псы Сущего. Смерч, взрывающий почву и рушащий дома: он послан Сущим на мой Вефиль… – сказал и сам удивился: «мой» Вефиль. Вот ведь как… – А убийства моих, – на этот раз голосом специально подчеркнул, – вефильцев?.. Нет, Кормчий, в чём-то ты лукавишь, что-то недоговариваешь. Ведь мой Путь – это воля Сущего. Происходящее на Пути – воля Сущего. И что прикажешь думать, если Его воля – а это не придуманная неким коллективным сознанием воля какого-то всемогущего и всевидящего, а очень ясная, реальная, тебе-то, как я понимаю, вообще понятная! – если Его воля автоматически рождает у смертных страх?
Кормчий молчал и всё-таки улыбался. Он опустил руку в туман и вынул из него длинную тёмную бутыль – как с полу поднял. Спросил:
– Выпьешь? Хорошее вино.
– Откуда? – обалдело задал вопрос Чернов.
– Откуда я знаю? Захотел, взял… – Засмеялся: – Вот тебе пресловутое волшебное слово: захотел. Знаешь, разговор у нас занятный, его лучше под вино вести – это я подсознательно ощутил… Возьми себе бокал. – Он опять сунул руку в туман и достал хрустальный простой бокал на тонкой ножке.
Чернов следом проделал тот же трюк, но рука ничего не ощутила, пустой из тумана вынырнула.
– Не хо-о-очешь по-настоящему, – протянул Кормчий. – Как же ты летал?.. Ох, давит тебя твоё прагматичное «я», просто плющит по-чёрному… На, бери. – Протянул Чернову такой же бокал, вытащил зубами пробку, чуть торчащую из горлышка (а мог бы и штопор захотеть, злорадно подумал Чернов), разлил тёмно-вишнёвое, тягучее, даже липкое на взгляд и на взгляд же прохладное.
Поднял бокал вполне по-земному.
– Ну, будем… – тоже по-земному.
– Будем, – согласился Чернов.
Чокнулись. Выпили. Всё угадано: тягучее, обволакивающее, прохладное. Во рту осталось внятное, чуть сладковатое, цветочное послевкусие. Не чета – гананским.
– А ты сам-то с Земли? – спросил Чернов.
– Откуда же ещё? – удивился Кормчий. – Дурацкие вопросы задаёшь, Бегун. Мы, вечные, все – с Земли, все – от одной матушки. Только жизнь у нас разная, время у нас по-разному капает, мир по-всякому устроен. Впрочем, вполне допускаю, что в одном смертном воплощении ты живёшь в этом пространстве-времени – ПВ, как ты говоришь, – а в другом попадаешь совсем в иное, в моё теперешнее, например. Или в то, где Младенец. Или в то, где мир поделён надвое… А я, допустим, – к тебе в Москву… Мы все – солдаты, Бегун. Солдаты Сущего: Зрячие, Кормчие, Зодчие, Избранные – те, что в Вечности, и даже Псы… Есть ещё и другие… Ну и ты, Бегун-на-все-времена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54