Ну, пожалуй, город – это сильно сказано. Невысокий белый городок, который можно было целиком охватить взглядом (с трёхкилометрового-то расстояния да с некой всё же высоты), отдалённо похожий (раз уж Чернов начал искать земные сравнения) на типичные для южных стран предгорные городки. Одноэтажные и, реже, двухэтажные белые домики, обнесённые по периметру городской стеной, тоже белой (побелённой?), крохотные терраски на плоских крышах, какие-то даже малолиственные деревья, кривые, многорукие, не кактусы, хотя кактусы тоже росли. Подальше, где-то в центре городка, на возвышенности – здание побольше остальных. Мэрия? Храм?..
Три километра – не расстояние. Он легко, ровно дыша, вбежал в городок, в неширокую улицу, тоже грунтовую, тоже утоптанную или укатанную, как и дорога к городу, начавшуюся сразу за стеной. Солнце лишь немного отклонилось от зенита к западу, жара стояла неслабая, и улица оказалась пустой – как и принято на планете Земля в маленьких жарких белых предгорных городишках. Полдень. Зной. Сиеста. Но весть, как и мысль, непредсказуема. Кто первым увидел бело-грязного потного бегуна, ворвавшегося в сонный город? Как этот «кто» передал весть о нём дальше? Бог знает… Но на крышах, на ступеньках, ведущих к дверям, стали появляться люди. Жители. Явно удивлённые, даже сильнее – изумлённые (Чернов видел лица…), они провожали глазами уже медленно, трусцой бегущего Чернова, молчали.
Тишина плыла над городком – тягучая, как жара.
Чернов отбросил мысль, что надо бы остановиться, заговорить с кем-нибудь из вышедших, услышать речь, понять – что за язык. Да, надо понять, но – позже. Он взял себе ориентир: здание в центре – и бежал к нему, полагая, что туда непременно сойдутся жители. Любопытство сильнее традиций, сиеста нынче побудет. Но всё же привычно – как на финише стайерского забега – поднял сведённые руки над головой. Так и бежал.
А люди смотрели и по-прежнему молчали и не отвечали ни словом, ни взмахом. И он начинал думать, что его появление в городке – нежданно, а может, и нежелательно. Или, напротив, ожидаемо и желанно.
Глава вторая
ГОРОД
Куда, к чёрту, он попал, Чернов невезучий? Что это за место, что за время, что за люди? Почему они так колюще на него смотрят, буравят глазами-свёрлами – мужчины, женщины, дети? Чем он им не угодил? Или в их дремучий городишко не положено забегать кому ни попадя, а наоборот – положено загодя высылать послов с верительными грамотками: мол, бегу на вы… Ишь, вылупились! По улицам слона водили… Только он, Чернов, никакой не слон, а просто заблудившийся в пространстве-времени (так или не так?) человечек, махонький-премахонький рядом с той дырой, которая столь просто и столь жадно схавала его посреди Сокольнического любимого вала.
Схавала-вала. Нечаянная аллитерация.
Однако ты ещё ничего, лестно оценил себя бегущий трусцой Чернов, однако ты ещё можешь шутить над собой и над ситуацией, значит – не всё потеряно, а что найдётся впереди – будем посмотреть, как писали классики…
А жители городка, казалось, высыпали на улицы все до единого, даже почтенных старцев в домах не забыли: вон какие древние экземпляры имеют место, прямо-таки Авраамы с Моисеями, седые бороды до груди, седые волосы до плеч, белые (полотняные?) длинные рубахи. Стричь старцев, что ли, запрещено местными обычаями? Табу?..
Но вот слово сказано, имена названы, и Чернову показалось, что городок и впрямь похож не на абстрактный южный предгорный, а на вполне конкретный – какой-нибудь Гиппос или Гергесу, только времён Иисуса, естественно, или даже раньше. Но, подумав здраво (если на бегу можно – здраво), решил: всё-таки позже – дома или домишки побольше и побелее, чем во времена Иисуса, аккуратнее и даже богаче, тут вам и водовод тянется вдоль улицы, значит – начало его расположено где-то высоко в горах, где бьёт чистая вода, а всякие Гиппосы и Гергесы в библейские времена такой роскоши не знавали, питьевая вода в тех краях была драгоценностью. Чернов когда-то интересовался реалиями Библии, читал немало… И ещё отметил: одежда горожан – хоть тоже похожа на иудейскую или эллинскую – а и она на диво чисто выглядит. А и то понятно: есть вода – не жалеют на стирку, выходит.
Лица у людей, правда, странные. Будто масками затвердевшие: одно выражение на всех. Какое? Ну, удивление – это ясно, но круто замешанное на ожидании. Ожидании чего? Такое ощущение, что ждут они от Чернова либо блага, либо худа. Чернов не мнил себя психологом, однако чувство это читалось столь ясно и повторялось от лица к лицу, что Чернов забеспокоился: а если он не оправдает их неясных надежд? Что с ним сотворят? Убьют? Изжарят и съедят? Или распнут?..
Факт, факт: есть силы для некой, пусть хиленькой и мелкой, но всё же иронии, значит, он выплывет. Или, точнее, выбежит. Было. Не впервые бегаем. Только хорошо бы понять, где и когда бежим. Фантастика любима в книгах и – если ты дома и на диване. А фантастика в реальности (парадоксальное словосочетание, но тоже – факт!) – этого Чернов не проходил. Да этого вообще никто никогда не проходил – в реальности-то…
А городок казался старым и новым одновременно, будто давным-давно возведённые дома-домишки постоянно обновлялись, а то и перестраивались хозяевами, а уж прихорашивались – частенько. Со своей дистанции Чернов не мог определить: побелены они или покрашены, но стены смотрелись опрятно и свежо, посему ещё одна ассоциация всплыла: украинские белёные хатки… Тут же загнал ассоциацию вглубь: только и общего, что белизна стен, ни тебе соломенных крыш, ни аистов в гнёздах, ни мальв у плетней. Растительности – почти никакой. Лиственные деревья и кактусы, увиденные с трёхкилометрового расстояния, где-то прятались, может быть – за домами… Сон о жаре оказался провидческим, если не в подробностях, то в сути: красно-жёлтый фон, местность гористая, флоры вокруг – по минимуму, и надо всем царит раскалённая сковородка солнца. А что сам городок в сон не являлся, так Чернов, не исключено, лично в том виновен: не выдерживал давящего ужаса, вырывался в явь слишком рано…
В одежде жителей тоже преобладал белый цвет: белые длинные платья женщин, прихваченные в талиях голубыми или розовыми кусками материи, белые рубахи мужчин, белые штаны чуть ниже колен, иногда – голубые и даже синие шейные платки, закрывающие шеи. Просто, но нарядно. И дети – в таких же рубашонках, только цвета у них разнообразнее – и голубые есть, и синие, и светло-жёлтые, и зелёные, как несуществующая в округе трава, и даже красно-жёлтые, как горы, окружившие городок. Мужчины, как и старцы, все – бородаты, но бороды аккуратно подстрижены, не болтаются неопрятными метёлками. Головы у всех непокрыты – даже у женщин. Украшений – никаких: ни ожерелий, ни браслетов, ни серёг, ни перстней. Обувь – кожаные сандалии на ремешках, детвора – босиком, ноги, естественно, грязные и в ссадинах: детишки, в свободное от наблюдения за Черновым время разумеется, вели себя так, как все дети всех народов во все времена.
Чернов делал выводы на бегу: по внешнему виду жители близки иудеям, близки эллинам, близки латинянам, но в сумме – ни те, ни другие, ни третьи. Скажем, иудеи времён Христа – и ранее! – не знали штанов. Одна рубаха без мантии поверх – и человек в той же Иудее считался нагим. Украшения обожали женщины всех народов. Головные уборы были необязательны, но всё же предпочтительным считалось покрыть голову. В Иудее, например, – платком. Ну и так далее, лень вспоминать…
Но всё же: что за язык?.. Раз мёртво молчат, надо попытаться пробить мертвечину.
Чернов опять поднял руки горе и крикнул на иврите, обращаясь ко всем и ни к кому:
– Привет вам, добрые люди!
Повторил то же по-гречески, на латыни, по-испански… Несколько секунд висела мёртвая тишина, только шлёпали его кроссовки по сухой земле. И вдруг тишина разорвалась нестройным разноголосьем:
– Привет тебе, бегун!.. Ты пришёл!.. Слава бегуну!.. – И уж вовсе несуразное: – Спасибо тебе, бегун!..
Чернов понял всё, кроме главного: что всё-таки за язык? Сам себе изумился: как это так возможно с точки зрения лингвистики – не объединить разрозненные понятные слова в нечто целое с точным названием? Раз понял, значит, не чужое, знаемое, слышимое… И мгновенно, как озарение: это же просто дикая смесь древнееврейского и арамейского, хотя и, странно произносимая, с какими-то гортанными, горловыми звуками. А странно произносимая оттого, что никогда не слышал живого арамейского, только пробовал самостоятельно читать на нём что-то из свитков Кумрана и Наг-Хаммади, интересно было. Может, он так и звучит – гортанно, с клёкотом… Стало спокойнее. Поначалу можно будет ивритом пользоваться, да и арамейских слов он немного, но знает. Короче, для бытового общения хватит, а за пару-тройку дней он – буквально – наслушается, постарается максимально увеличить запас, и жить станет комфортней.
И опешил от собственной – как запрограммированной! – обречённости: а ведь, похоже, он смирился с неизбежностью сколько-то долгого пребывания в чужом мире, в этом сраном городишке, где зной стоит, как вода в стакане. А он, Чернов, как кусок сахара в том же стакане: и тает, и тает, и тает, костюмчик – хоть выжимай. Знал бы, что приличий не нарушит, снял бы, бежал нагишом. Однако политкорректность – она и в чужом мире, в сраном городишке оною остаётся…
И он, Чернов, здесь тоже остаётся, как к гадалке не ходи, и не на день-другой-третий, а на не определённую никем (разве что кем-то свыше…) уйму времени, и никто (особенно тот, кто свыше…) не станет интересоваться мнением Чернова по сему поводу. Казалось ему, что всё с ним случившееся – не случайность вовсе (тавтология намеренна), а некий Процесс с большой буквы, в котором Чернов должен играть некую же специальную роль. Километры километров, набеганные за долгие годы в гордом одиночестве (на дистанции нет попутчиков, только соперники!), приучили осознавать происходящее в жизни не фрагментарно, не как цепочку случаев, а целостно – именно Процессом. Бегом. Начав сей бег в Сокольниках, Чернов рано или поздно где-то закончит его. Где? Лучше всего – в тех же Сокольниках, но может статься, что совсем в ином пункте пространства-времени, раз уж дистанция пролегла в не им заданных пространственно-временных координатах. Он – стайер, Чернов, не только по спорту – по жизни тоже, по отношению к ней, по логике мышления. Он только начал бежать, времени прошло – копейки, пространства освоено – устать не успел, и вряд ли он, лишь глянув одним глазком на чужие миры-времена, сразу же где-нибудь финиширует. В таком случае провалиться в прореху должен был не он, а какой-нибудь его прежний корешок по легкоатлетической сборной – из спринтеров, из стометровщиков. А провалился-то он, стайер. Значит, бежать ему по определению – или, если хотите, по предназначению! – ещё долго, надо беречь дыхалку и силы и не тратить их на пустые и бесполезные страдания.
Всё вышесказанное подразумевает наличие в Процессе «кого-то свыше». Хотите – Бога. Хотите – Высший Разум. Хотите – Генерального Конструктора. Хотите – Ещё Кого-нибудь. Вопрос терминологии… И это не мистицизм, а нормальная логика человека, точно знающего, что в привычной земной жизни никаких прорех ни в пространстве, ни во времени не существует.
А между тем – добежал до намеченного здания.
Оно и вправду было куда больше и выше остальных. Квадратное в плане, такое же скучное архитектурно, как и жилые дома – гладкие стены, узкие окна, не пропускающие внутрь жару, наконец-то – редкие деревца вокруг, похожие на кипарисы-недоростки. Оно одиноко царило на тоже большой, по сравнению с улочками, площади, заполненной, как и улочки, людьми, уже откричавшими «приветы бегуну» и снова упорно буравящими его глазами.
У входа в здание, у распахнутых двойных дверей высотой в полтора человеческих роста, стоял высокий худой человек. Чёрная короткая борода. Чёрные, с проседью, тоже недлинные волосы. Чёрные густые брови. И неожиданно – синие-синие глаза, в которых Чернов не усмотрел ничего колючего, скорее – открытую радость встречи. Ну, ждал этот бородач Чернова, именно его и ждал, может – год, может – тыщу лет, но дождался и рад до смерти. Бородач протянул к пришлецу руки и сказал на угаданной Черновым смеси арамейского и древнееврейского:
– Здравствуй, Бегун. Мы так долго ждали тебя, и ты пришёл, как и завещано Книгой Пути. Теперь всё у нас будет удачно, и Небо над нами останется голубым, и Солнце – ласковым, и Вода – прохладной, и Хлеб – чистым, и Путь – счастливым. Здравствуй, Бегун.
Скорее всего произнесённое было формулой. То ли формулой приветствия вообще, то ли приветствия именно Чернову, то есть Бегуну. И если в своих беговых раздумьях сам Чернов означил термин «Процесс» заглавной буквой, уважая его и его возможного Конструктора (тоже с заглавной), то бородач уважал в своём приветствии всё подряд: и какую-то Книгу какого-то Пути, и Солнце, и Хлеб, и Воду, и даже самого Чернова, то есть Бегуна.
Чернов решил плюнуть на политкорректность: стоять – после бега-то! – в насквозь мокрой одежде было отвратительно, и, как ни странно в жару, знобко, посему он потянул молнию и содрал с плеч белую, ставшую тряпкой плотную куртку. А футболку, ещё более мокрую, всё ж постеснялся. Прежде она тоже была белой, сейчас стала серой, как из воды вынутой.
Бородач махнул кому-то в толпе, и оттуда вышла женщина, присела перед Черновым на корточки, склонила голову, пряча глаза, и протянула невесть зачем прихваченную на площадь (рояль в кустах?) полотняную белую ткань размером с хорошую простыню. Бородач обошёл женщину, забрал простыню и, как занавесом, закрыл Чернова от толпы.
– Сними мокрое, – сказал он. – Зачем так одевался? Ты же знал, какая здесь жара…
Всё было абсолютно понятно, Чернов чувствовал себя вполне уверенным – в смысле языка. Поэтому спросил:
– Откуда мне было знать?
И потянул через голову майку.
Бородач набросил на голый торс Чернова прохладное полотно, забрал у него майку и куртку, не глядя отдал женщине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54