Отчасти
это связано с "законом изоляции", определяющим функционирование означающих
(об этом в связи с принципом алфавитности речь шла выше).
Но дело не только в этом. Ассоциации включают мышление в некое
дискурсивное разворачивание, которое, с одной стороны, делает мышление
возможным, а с другой -- придает ему инерционность, автоматизированность. В
дискурсе один элемент ассоциативно тянет за собой другой,
"полуавтоматически" создавая блоки. В 1900 году Реми де Гурмон опубликовал
эссе "Диссоциация идей", в котором в духе Эмерсона утверждал, что
человек ассоциирует идеи не в соответствии с логикой или верифицируемой
точностью, но ради своего удовольствия и интереса28.
Де Гурмон утверждал, что, даже если идею пустить в мир "голой", она
сейчас же обрастет растениями-паразитами29. Желание, вероятно,
действительно скрывается в тени дискурса, если и не отменяя логику, то во
всяком случае заменяя ее собственной "логикой желания".
Хайдеггер различал говорение на языке от использования языка.
Использование как раз и строится по типу готовых ассоциативных блоков, не
допускающих "подлинного" мышления. Говорение -- характерное, например, для
поэзии -- это дезавтоматизация речи, это путь к мышлению словами. Вот почему
так трудно дойти до смысла слова, проникнуть сквозь
словарно-терминологические конвенции к некоему акту первоназывания, в
котором слово обретает смысл. Одной из воображаемых процедур
хайдеггеровской "диссоциации идей" является "раздевание слова догола", его
сведение к чистому звуку, почти недостижимое для человека:
Для того чтобы услышать чистый резонанс простого звука, мы прежде всего
должны отодвинуться от сферы, в которой речь встречается с пониманием или
непониманием. Мы должны отвернуться от всего этого, абстрагироваться <...>.
Звук, который в данном концептуальном поле предположительно является
"первым", рассматривается как непосредственно данный, -- это абстрактное
построение, никогда не восприни-
______________
27 Эмерсон Р. У. Искусство / Пер. А. М. Зверева // Эстетика
американского романтизма. М.: Искусство, 1977. С. 270.
28 Gourmont Remy de. La culture des idees. Paris: UGE, 1983. P.
90.
29 Ibid. P. 105.

Исчезновение 177
маемое само по себе, никогда даже не достигающее нас первым, когда мы
слышим, как кто-то говорит30.
Употребление речи привело к тому, что смысл слов оказался забытым,
стертым, достижение смысла, согласно Хайдеггеру, аналогично вспоминанию.
Вот почему необходимо изолировать слово, изолировать "предмет".
Мышление оказывается возможным только там, где дискурсивность преодолена
стазисом. Условием мышления оказывается его остановка, осознание забытости
слова как амнезии. Хайдеггер максималистски утверждал, что именно в моменты
немоты поэт максимально приближается к бытию языка, к сфере подлинных
смыслов:
Но когда язык сам говорит как язык? Любопытным образом тогда, когда мы
не можем найти точного слова для чего-то нас касающегося, чего-то влекующего
нас, подавляющего или подбадривающего. Тогда мы оставляем невысказанным то,
что у нас на уме, и мысль, не получая возможности выразиться, проживает
моменты, в которые язык сам издали и мельком коснулся нас своим истинным
бытием31.
"Мир, которому нет названия" Липавского, "мыр" Хармса -- это такие
изолированные неназываемые объекты, в которых язык перестает функционировать
как автоматизированная машина, вокруг которых начинается мышление и
кончается речь.
Липавский обнаруживает автономию смысла в геометрических фигурах:
Мне кажется, что любое очертание есть внешнее выражение особого,
независимого от нас чувства. Мне кажется, геометрия есть осязаемая
психология (Логос, 76).
Палочка Хармса с шариком и кубиком на концах -- такой "геометрический"
объект, который не может быть включен в ассоциативную цепь фрагментарных
явлений, потому что шар и куб никуда не вписываются, они абстрактны и
самодостаточны, их смысл свернут на себя.
Поскольку достижение смысла виртуального истинного "мыра" достигается
через сознательный разрыв возможных ассоциативных связей, абсурд
становится для обэриутов способом трансцендентного познания.
8
Вторая главка "Трактата" называется "Правильное окружение себя
предметами". Хармс придумывает "совершенно голого квартуполно-моченного"32,
который решил окружить себя вещами:
__________
30 Heidegger Martin. What is Called Thinking? New York;
Evanston: Harper and Row, 1968. P 129-130.
31 Heidegger Martin. The Nature of Language // Heidegger М. On
the Way to Language. New York;
Evanston: Harper and Row, 1971. P. 59.
32 Тема голого человека -- отклик на трактат Друскина "О голом
человеке", написанный несколькими годами раньше (Жакккар, 149--150).

178 Глава 6
Если он начнет с стула, то к стулу потребуется стол, к столу лампа,
потом кровать, одеяло, простыни, комод, белье, платье, платяной шкал, потом
комната, куда все это поставить и т. д. Тут в каждом пункте этой системы,
может возникнуть побочная маленькая система-веточка: на круглый столик
захочется положить салфетку, на салфетку поставить вазу, в вазу сунуть
цветок (Логос, 121).
Такая система, "где один предмет цепляется за другой", -- неправильная
система. Уничтожение одного предмета сказывается на всей системе, как
изъятие одной карты на судьбе карточного домика33.
Задача Хармса и ОБЭРИУ -- произвести "диссоциацию идей", обнаружить
автономный предмет. Хармс предлагает "правильную" схему окружения себя
вещами голым квартуполномоченным: надеть на себя "кольца и браслеты",
окружить себя "шарами и целлулоидными ящерицами" (Логос, 121). Только в
таком окружении человек оказывается выключенным из ассоциативных цепочек и,
подобно предмету, "выделяется в самостоятельный мир" (ПВН, 434). Характерно,
что хармсовский "Трактат" завершается рассуждением о бессмертии, которое
достигается только благодаря автономизации человека, изъятию его из
фрагментарных цепочек, нарушение каждой из которых "опасно" и для мира, и
для субъекта. Но эта постепенная автономизация человека, "окружение его
шарами" делает человека все менее уловимым, он исчезает из нашего
мира и переходит в "мыр" вестников, в мир трансцендентных смыслов. Отсюда
связь освобождения человека, его автономизации, бессмертия со смертью,
исчезновением.
7
Субъект существует в теле. Хармс часто обыгрывает ситуацию
противостояния сознания телу, их относительной автономии. Он также
интересуется иной проблемой -- изолированности тела от мира. В "Сабле" Хармс
иронизирует над ситуацией, когда, "подходя к столу, мы говорим: это стол а
не я, а потому вот тебе! -- и трах по столу кулаком..." (ПВН, 435). Это
противостояние человека столу, их отделенность далеко не так безусловны, как
кажется. Ведь человек -- часть мира. В "Трактате" Хармс обсуждает
высказывание Альфонса Доде, который как-то заметил, "что предметы к нам не
привязываются, а мы к предметам привязываемся" (Логос, 121). Эта
привязанность к предметам -- лишь знак нашей собственной включенности в мир
предметов, нашей с ним слитности. Отсюда мучения, которые испытывает
человек, которого лишили подушки и кровати. Его тело не может без них
существовать, оно находится с ними в нерасторжимом симбиозе.
_______________
33 Эмерсон писал в "Опыте", что одним из важных источников "иллюзий"
является включенность предметов в последовательности. Предметы у Эмерсона
оказываются скользкими и как бы выскальзывают из рук: "Я считаю эту
мимолетность (evanescence) и скользкость предметов, из-за которой они
проскальзывают сквозь пальцы, когда мы пытаемся схватить их крепче, одной из
наименее привлекательных сторон нашего существования" (Emerson R. W.
Essays and Other Writings. P. 255).

Исчезновение 179
Недостаточно, однако, установить сращенность тела с предметами, его
окружающими. Само тело -- часть мира, а потому границы его условны. В
"Сабле" Хармс так рассуждает об обособленности нашего тела от мира:
Тут мы стоим и говорим: вот я вытянул одну руку вперед прямо перед
собой, а другую руку назад. И вот я впереди кончаюсь там, где кончается моя
рука, а сзади кончаюсь тоже там, где кончается моя другая рука. Сверху я
кончаюсь затылком, снизу пятками, сбоку плечами. Вот я и весь. А что вне
меня, то уж не я.
Теперь, когда мы стали совсем обособленными, почистим наши грани, чтобы
лучше видать было, где начинаемся уже не мы. Почистим нижний пункт --
сапоги, верхний пункт -- затылок -- обозначим шапочкой;
на руки наденем блестящие манжеты, а на плечи эполеты. Вот теперь уже
сразу видать, где кончились мы и началось все остальное (ПВН, 435-436).
Амбивалентность этого текста заключается в том, что он как будто
говорит о ясной отграниченности тела от окружающего пространства, но в
действительности выводы его скорее неопределенны. Действительно, где
кончается тело автора? Там, где кончается его вытянутая рука. Означает ли
это, что тело распространяется за пределы его видимых границ и начинает
занимать все пространство, которое может быть охвачено вытянутой рукой?
Почему тело кончается не просто там, где тело ограничено кожным покровом, но
именно там, где кончается вытянутая рука?
Эрвин Штраус, анализируя феноменологию человеческого тела в связи с его
вертикальным положением, заметил, что вертикальное положение, освобождая
руки, резко меняет пространственный образ человеческого тела по отношению к
телу животного. Тело человека приобретает способность к экспансии.
Вытянутая, ищущая рука в темноте создает ощущение пустоты, которое прямо
связано со способностью руки вытягиваться вперед. Отсюда же возникает и
ощущение дистанцированности тела от других. Вытянутая рука позволяет
проецировать чувство дистанции на окружающее тело пространство.
Штраус так характеризует созданное рукой пространство, окружающее тело:
В вертикальном положении руки расширяют схему тела. Движение руки
описывает сферу, окружающую тело, как территориальные воды страну. Так
складывается сектор пространства, который, как и трехмильная зона,
принадлежит центральному телу и вместе с тем не до конца. Это не
неотторжимая собственность, а оспариваемое владение. Мое пространство
вторжения (intervening space) -- посредник между мной и миром"34.
Таким образом, вытянутая рука делает сомнительным отграничение тела
человека от мира. (В дальнейшем будет обсуждаться вопрос о руке как
примитивной и универсальной счетной машине и о роли руки в мире Хармса.)
_____________
34 Straus Erwin W. Phenomenological Psychology. London; Sydney;
Wellington: Tavistock Publications, 1966. P. 153.

180 Глава 6
Рука важна еще и потому, что именно она самым универсальным образом
связывает человека с миром предметов. Курт Гольдштейн в работе "Показывать и
хватать" описал, каким образом эти два разных жеста формируют богатство
отношений между миром и человеком. "Хватать" выражает тенденцию к
манипуляции и присвоению. "Показывать", наоборот, означает запрет на
присвоение, сохранение дистанции между мной и предметом, формирует
"называние" и познавательное отношение35.
Предметы, прежде всего одежда, могут входить в образ тела. Пауль
Шилдер, например, пишет о том, что палка, шляпа, одежда становятся частью
тела. Более того,
голос, дыхание, запах, испражнения, менструальная кровь, моча, сперма
-- все еще части тела, даже если они и отделены от него в пространстве.
<...> Образ тела включает в себя предметы и сам распространяется в
пространстве36.
Сапоги, шапочка, манжеты, эполеты -- все эти хармсовские обозначения
границы тела -- также объекты, в полной мере характеризующие двусмысленность
телесных границ.
В результате тело становится не просто неким единым и нерасчленимым
образом, а двусмысленным агрегатом разных частей и фрагментов, которые так
же соединены между собой, как столик, салфетка и вазочка. В "Истории Сдыгр
Аппр" (1929) Хармс описывает разрывание тела на части таким образом, что
каждая из частей предстает именно как полуслучайный компонент тела. Петр
Павлович отрывает Андрею Семеновичу руку и держит ее "презрительно,
наподобие портфеля". Затем Андрей Семенович откусывает ухо профессору
Тар-тарелину. Его жена пытается пришить ухо назад, но веселый профессор
просит ее: "...брось пришивать ухо где-то сбоку, пришей мне его лучше к
щеке" (ПВН, 304--305). Ухо не обязательно находится там, где мы привыкли.
Как и иной элемент ассоциативного комплекса, оно может перемещаться в
пределах агрегата. Хармс говорит устами одного из своих персонажей: "У моего
двоюродного брата так брови росли под носом" (ПВН, 305). Усы превращаются в
"перемещенные" брови. Логика перестановок занимает в мире Хармса особое
место.
В конце текста кровожадный Петр Павлович дает странное объяснение
происходящему:
Кто-то тут впотьмах уснул,
шарю, чую: стол и стул,
натыкаюсь на комод,
вижу древо бергамот,
я спешу, срываю груши,
что за дьявол! это уши!
(ПВН, 306)
__________
35 Goldstein Kurt. Zeigenund Greifen. Nervenarzt, 1931. Развитие
идей Гольдштейна см.: Меrleau-Ponty Maurice. Phenomenologie de la
perception. Paris: Gallimard. P. 120--121, 140.
36 Schilder Paul. The Image and Appearance of the Human Body.
New York: International University Press, 1950. P. 213.

Исчезновение 181
Хармс сознательно отсылает к логике сновидения, которое строится на
разворачивании вязких ассоциативных цепочек. Но сама цепочка начинается уже
знакомым нам изложением бытовой ассоциативной цепи: стол, стул, комод. Мир
здесь строится так, что стол автоматически предполагает наличие стула и
комода. Далее цепочка становится более прихотливой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75