– Почему бы тебе не принести поскорее свою работу и не показать Капитану, дорогая?
Я взглянула на папу. Он не слушал, о чем мы говорим, и не проявлял никакого интереса. Его челюсть двигалась вверх, вниз, методично разжевывая мясо, а глаза были пустыми. Однако, заметив, что я не двигаюсь с места, он перестал жевать и уставился на меня. Я быстро поднялась и бросилась к входным дверям, где оставила свои вещи на маленьком столике, но поискав свои листки, я обнаружила, что их нет там. Я была уверена, что оставила их на самом видном месте. Я перелистала все листки в тетради и даже перетряхнула учебник на случай, если какая-нибудь из горничных засунула эти листки между страницами, но я их там не нашла.
Слезы навернулись на глаза уже по другой причине, когда я вернулась за стол. Мама улыбнулась в ожидании, но я отрицательно покачала головой.
– Я не могу их найти, – сказала я.
– Это потому, что ты не получала такой отметки, – язвительно заметила Эмили. – Ты все выдумала.
– Нет, я знаю, я ее получала. Ты сама слышала, как мисс Уолкер объявила об этом в классе, – напомнила я ей.
– Не сегодня. Ты перепутала с другим днем, – сказала Эмили и улыбнулась папе так, как будто хотела сказать: «Да она еще ребенок».
Папа закончил жевать и выпрямился.
– Уделяй больше времени урокам, маленькая леди, меньше – заблудившимся домашним животным нашей фермы, – посоветовал он.
Я не могла сдержаться и зарыдала.
– Джорджиа, сейчас же прекрати это, – приказал папа.
– Ну, Лилиан, – сказала мама, поднимаясь и обходя стол, чтобы подойти ко мне. – Ты же знаешь, что Капитан не любит этого за столом. Успокойся.
– Да она все время плачет в школе, то по одной, то по другой причине, – соврала Эмили, – и мне каждый раз приходится краснеть за нее.
– Нет, это неправда!
– Это – правда. Мисс Уолкер много раз говорила мне о тебе.
– Ты врешь! – закричала я.
Папа снова хлопнул ладонями по столу, да так сильно, что крышка масленки подпрыгнула и со звоном упала на стол. Все замерли, враз онемев, а я затаила дыхание. Затем папа вытянул руку и указал на меня пальцем.
– Отведите этого ребенка наверх, и пусть она остается там до тех пор, пока не будет готова сидеть с нами за столом и вести себя прилично! – приказал папа.
Его темные глаза стали огромными от ярости, а его густые усы гневно топорщились.
– Я много работал весь день и с нетерпением ждал спокойного отдыха за обедом.
– Хорошо, Джед. Не расстраивай себя еще больше. Идем, Лилиан, дорогая, – сказала мама, беря меня за руку. Она вывела меня из столовой. Оглянувшись, я увидела, как довольная улыбка пробежала по губам Эмили. Мама повела меня наверх в мою комнату. Мои плечи вздрагивали от тихого рыдания.
– Приляг ненадолго, Лилиан, дорогая, – сказала мама, укладывая меня в кровать. – Ты слишком расстроена, чтобы обедать вместе с нами. Я пошлю Лоуэлу, и она принесет тебе что-нибудь поесть и теплого молока, хорошо, дорогая?
– Мама, – печально проговорила я, – Эмили утопила Пушинку. Я знаю, она сделала это.
– О, нет, дорогая. Эмили не способна совершить что-либо подобное. Не говори таких вещей, особенно в присутствии Капитана. Пообещай, что не будешь, – попросила она.
– Но, мама…
– Пожалуйста, Лилиан, пообещай, – умоляла она. Я кивнула. Теперь я поняла, что мама сделает все, чтобы избежать неприятностей. Вообще, если она с ними сталкивалась, то просто не обращала внимания на реальность, даже если это было у нее под самым носом. Она погружалась в чтение книг или предавалась пустой болтовне. Мама смеялась над реальностью и отбрасывала ее от себя прочь взмахом волшебной палочки.
– Вот и хорошо, дорогая. А теперь ты поешь и пораньше ляжешь спать, хорошо? Утро вечера мудренее, так всегда бывает, – пообещала она. – Тебе помочь лечь в постель?
– Нет, мама.
– Лоуэла поднимется к тебе немного погодя, – напомнила она и вышла, оставив меня сидеть на кровати. Я глубоко вздохнула, затем встала и подошла к окну, выходящему на тот самый пруд. Бедная Пушинка, думала я. Она не сделала ничего плохого. Ей не повезло уже тем, что она родилась здесь, в Мидоуз. Может, и мое несчастье в том, что меня сюда привезли. Может, это было мое наказание, мое проклятье за смерть моей настоящей мамы, думала я. Эти мысли так меня опустошили, что каждый удар моего маленького сердца эхом разносился по всему телу. Как же мне хотелось, чтобы кто-нибудь меня выслушал.
Неожиданно мне пришла идея, я тихо вышла из комнаты и на цыпочках пошла вниз по коридору в одну из комнат, где мама хранила свои личные вещи в бесчисленных чемоданах и коробках. Я была там раньше и все исследовала. В одном небольшом металлическом сундучке, обвешанном ремнями, у мамы хранились некоторые вещи ее матери: украшения, шали, гребешки.
Под кипой старого кружевного белья лежали старые фотографии. Среди них мама хранила единственные фотографии своей сестры Виолетт, моей настоящей матери. Мама хотела похоронить все следы печали, все, что могло причинить ей несчастье. Становясь старше, я убеждалась, что она руководствуется единственным девизом: «С глаз – долой, из сердца – вон».
Я зажгла керосиновую лампу и поставила ее рядом с собой на пол перед старым сундуком. Затем медленно открыла его и вытащила из-под белья небольшую пачку фотографий. Одна из фотографий была в рамочке. Это была Виолетт. Я как-то мельком уже видела ее. Но теперь я положила фотографию на колени и стала внимательно изучать лицо женщины, которая когда-то была моей мамой. Нежность в глазах, мягкая улыбка. У Виолетт было лицо прекрасной куклы, ее совершенные черты были миниатюрны. Я разглядывала эту уже слегка выцветшую фотографию, и мне казалось, что Виолетт тоже смотрит на меня, как-будто улыбается мне, и глаза излучают тепло, успокаивая меня. Я дотрагивалась до ее рта, щек, волос и произносила слова, которые давно хотели сорваться с моих губ:
– Мама, – проговорила я, прижав к себе фотографию. – Прости меня. Я не хотела, чтобы ты умерла.
Конечно, улыбка никогда не покинет ее губы, это же была просто фотография, но в глубине души я надеялась, что она скажет:
– Ты не виновата, дорогая, и я все еще здесь, с тобой.
Я положила фотографию на колени и начала перебирать остальные снимки, пока не наткнулась на одну, где мама была вместе с каким-то молодым человеком. Он был высокий, широкоплечий, с красивой улыбкой и темными усами. Рядом с ним моя мама выглядела много моложе, и было видно, что они счастливы.
Вот они, мои настоящие родители, думала я. Если бы они были живы, я не была бы так несчастна. Я была уверена, что моя настоящая мама пожалела бы меня и Евгению. Она бы заботилась и утешала меня. И в этот момент я что-то почувствовала, и потом это чувство, все более усиливаясь, уже не покидало меня: я чувствовала, как много я потеряла, когда жестокая судьба одним махом забрала моих родителей, даже не дав мне услышать их голоса.
В воображении я слышала их голоса, тихие и удаленные, но любящие. Слезы покатились по моим щекам и капали на колени. Мое маленькое сердце разрывалось от печали. Никогда я не чувствовала себя такой одинокой, как в этот момент. Не успела я просмотреть все остальные фотографии, как услышала, что меня зовет Лоуэла. Я быстро положила все на место в сундучок, потушила лампу и заторопилась к себе в комнату. Но теперь я знала, что если еще когда-нибудь я почувствую себя так же ужасно, я вернусь сюда, в эту комнату, возьму фотографии и буду разговаривать с моими настоящими родителями, они будут со мной и выслушают меня.
– Где ты, дорогая? – спросила Лоуэла. На столе уже стоял поднос с едой.
– Здесь, – быстро сказала я.
Теперь у меня есть тайна, которую я не могу доверить никому: ни Лоуэле, ни даже Евгении. Я не хотела, чтобы она знала, что мы с ней не родные сестры.
– Ну, теперь поешь чего-нибудь, дорогая, – улыбнулась Лоуэла. – И ты почувствуешь себя немного лучше. Ничто так не согревает тело и душу как желудок полный еды, – добавила она. Лоуэла была права, и кроме того, я снова захотела есть и была рада, что она принесла кусок своего яблочного пирога на десерт. Наконец-то я могу поесть, не видя лица Эмили, думала я, и была благодарна судьбе за эту маленькую услугу.
На следующий день Генри сказал мне, что устроил для Пушинки похороны по-христиански.
– По воле Всемилостивого Господа во всем живущем на Земле есть немного его самого, – проговорил он. Генри привел меня к могиле Пушинки, над которой виднелась маленькая табличка с надписью: «Пушинка».
– Когда я рассказала об этом Евгении, она стала умолять меня отвезти ее к могиле, чтобы она тоже могла увидеть это. Мама сказала, что сейчас слишком холодно для Евгении, чтобы выходить на улицу, но Евгения так сильно заплакала, что мама сдалась и разрешила, но с условием, что Евгению тепло укутают. Мама одела ее в две блузки, свитер и зимнее пальто, на голову повязала ей платок так, что видно было только ее маленькое розовое личики. Одежды было столько, что ей тяжело было передвигаться, поэтому, как только мы вышли из дома, Генри взял Евгению на руки и понес. Он похоронил Пушинку за амбаром.
– Я хотел, чтобы она была поближе к тому месту, где жила, – объяснил Генри. Евгения и я стояли, держась за руки, и смотрели на табличку. Нам было очень грустно, но ни одна из нас не плакала. Мама сказала, что слезы могут вызвать у Евгении приступ.
– Что происходит с кошками, когда они умирают? – спросила Евгения. Генри почесал затылок, задумавшись на мгновение.
– Есть другие небеса, – сказал он, – для животных, но не для всех, а для особенных, и сейчас Пушинка прогуливается там, показывая всем свою замечательную меховую шубку на зависть другим особенным животным.
– Ты положил с ней мою ленту? – спросила Евгения.
– Конечно, мисс Евгения.
– Хорошо, – сказала Евгения, и посмотрела на меня, – тогда моя лента тоже там, на небесах. Генри засмеялся и понес ее обратно в дом. Потребовалось столько времени, чтобы раздеть Евгению, что я даже подумала, а стоило ли этого наша прогулка. Но взглянув на Евгению, я поняла, что стоила.
Мы больше никогда не заводили домашних животных. Думаю, что мы боялись еще раз пережить боль от их потери, как это случилось с Пушинкой. Вынести такую боль можно только однажды, кроме того, мы знали, но никогда это не обсуждали, что Эмили найдет способ уничтожить то, что мы полюбим, а потом найдет этому оправдание в какой-нибудь цитате или истории из Библии.
Папа был очень горд отношением Эмили к религии и Библии. Она уже помогала священнику в воскресной школе, где она была еще более деспотично, чем в классе мисс Уолкер. Дети не любили церковную школу, потому что им приходилось весь день сидеть в помещении вместо того, чтобы играть на улице. Священник разрешил Эмили наказывать ударом по рукам тех, кто плохо себя ведет. Она пользовалась этим суровым правилом, как орудием мщения, раздавая удары по пальцам тем маленьким мальчикам и девочкам, которые улыбались или смеялись, когда не следует.
Однажды в воскресенье, когда священник вышел, она приказала мне повернуть ладони и изо всех сил ударила меня по рукам так, что ладони побагровели. Я не закричала и даже не застонала, а пересиливая боль только пристально посмотрела ей в глаза. Потом целый час я не могла дотронуться до ладоней. Я знала, что нет смысла жаловаться потом маме, а папа только скажет, что я это заслужила, если Эмили так поступила.
В этот мой первый год в школе мне казалось, что зима сменяется весной, а весна – первыми летними днями быстрее, чем когда бы то ни было. Мисс Уолкер объявила, что я занимаюсь математикой по программе уже второго класса, а читаю и пишу так же хорошо и даже лучше. Эти слова были так приятны. Меня интересовало все новое, и я стремилась узнать как можно больше. Несмотря на то, что все папины книги были для меня еще недоступны, я лелеяла надежду прочитать их и понять. Я уже понимала смысл некоторых заголовков и предложений под картинками. С каждым новым открытием я чувствовала себя все более уверенной.
Мама знала, что я делала успехи в учебе, и поэтому предложила мне сделать сюрприз папе и прочитать ему наизусть какой-нибудь псалом. Мы упражнялись каждый вечер до тех пор, пока я не стала четко произносить все слова. Наконец, незадолго до конца моего первого учебного года, мама объявила, что сегодня я перед обедом прочитаю вслух двадцать третий псалом.
Эмили с удивлением взглянула на меня. Она не знала, как долго и упорно мы с мамой работали над ним. Папа сел прямо, положив руки на стол, и ждал. Я открыла Библию и начала:
– Всевышний, мой… наш… пастырь, я не нуждаюсь…
Каждый раз, когда я сбивалась, Эмили улыбалась.
– Папа, – вмешалась она, прерывая меня, – когда она закончит, мы все умрем от голода.
– Тихо, – сказал он сердито. Когда я, наконец, закончила и подняла глаза, папа кивнул: – Очень хорошо, Лилиан. Хочу, чтобы ты упражнялась в чтении каждый день, пока не станешь читать в два раза быстрее. Тогда снова начнешь читать этот псалом для нас перед обедом.
– Ну это еще не скоро, – пробормотала Эмили, но мама улыбалась так, как-будто я сделала что-то более удивительное, чем выучилась читать, что было так же здорово, как и перейти во второй класс еще на первом году учебы. Мама была готова представить меня обществу, используя для этого любую возможность, особенно наши знаменитые пикники. Первый из них в это лето был назначен уже через несколько дней.
Великолепные пикники всегда были частью наследия Мидоуз. С этой традиции начиналось каждое лето, и даже существовало поверие – какой бы день для пикника Буфы ни выбрали, он наверняка окажется прекрасным. И в этот раз оно подтвердилось: назначенный день оказался чудесным июньским субботним днем. Похоже, сама природа откликнулась на наш зов.
Лазурное небо с маленькими облачками никогда не было более совершенным, как будто все было нарисовано самим Богом. Сойки и птицы-пересмешники игриво и возбужденно порхали в ветвях магнолий, словно ожидали гостей. Все были заняты приготовлением огромного пиршества, передвиганием мебели, уборкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44