Я не могла сердиться на маму.
– Все в порядке, мама. Я поговорю с тобой позже, – сказала я и поторопилась уйти, радуясь возможности исчезнуть.
Выйдя из столовой, я машинально повернула к комнате Евгении и не могла остановиться. Я подошла к дверям и заглянула. Свет исходил от единственной длинной свечи, установленной в изголовье Евгении. Служащие похоронного бюро одели Евгению в одно из ее черных платьев. Ее волосы были аккуратно уложены, а лицо было бледным как свеча. Руки ее были сложены на животе и в них была вложена Библия. Она в самом деле выглядела умиротворенной. Может папа был прав, и я должна быть счастлива, что Евгения – с Богом.
– Спокойной ночи, Евгения, – прошептала я и, повернувшись, бросилась в свою комнату, навстречу желанной темноте и облегчению, которое придет вместе со сном.
Священник прибыл в наш дом рано утром следующего дня. Весь день соседи, услышав о кончине Евгении, приходили к нам выразить свои соболезнования. Эмили стояла рядом со священником у двери в комнате Евгении. Она находилась здесь большую часть времени. Эмили наклонила голову и почти синхронно со священником читала молитвы или псалмы. Один раз она даже поправила священника, когда тот ошибся.
Мужчины довольно быстро выходили из комнаты и присоединялись к папе, чтобы выпить виски, а женщины собирались в гостиной вокруг мамы и старались утешить ее. Ведь день мама лежала в своем кресле, а ее припухшее лицо было бледным, длинное черное платье складками свисало по краям кресла. Ее подруги подходили к ней, целовали и обнимали, а мама сжимала их руки в своих, пока они вздыхали и всхлипывали.
Лоуэле приказали приготовить подносы с едой и напитками, а слуги разносили их всем присутствующим. После полудня в доме было так много посетителей, что мне это напомнило одну из наших великосветских вечеринок. Голоса зазвучали громче. То там, то здесь я слышала смех. К концу дня я уже слышала, как мужчины спорили с папой на политические темы и обсуждали бизнес, как будто они пришли не из-за Евгении, и я была даже благодарна Эмили, которая ни разу не улыбнулась, едва притрагивалась к еде и не отрывалась от Библии. Она оставалась непреклонной, как живое напоминание о том, из-за чего все пришли в наш дом. Большинство присутствующих не могли смотреть на нее или быть с ней рядом. По их лицам было видно, что Эмили приводит их в уныние.
Евгения несомненно должна быть похоронена на фамильном кладбище в Мидоуз. Когда из похоронной конторы привезли гроб, я почувствовала такую слабость в коленях, что едва удержалась на ногах. При виде этого темного дубового ящика я будто ощутила удар в живот. Я прошла в свою ванную, где меня вырвало всем тем, что мне удалось проглотить за этот день.
Маме предложили спуститься вниз и посмотреть на Евгению в последний раз перед тем, как закроют крышку гроба. Она не смогла, но я пошла вместо нее, найдя в себе силы в последний раз попрощаться с Евгенией. Я медленно вошла в комнату, мое сердце тяжело забилось. Священник поздоровался со мной в дверях.
– Твоя сестра выглядит просто красавицей, – сказал он. – Они прекрасно выполнили свою работу.
Я с изумлением взглянула на его сухое, костлявое лицо. Как может кто-либо выглядеть красивым, когда он мертв? Евгения собиралась не на вечеринку. Очень скоро ее похоронят и она навечно останется в темноте. Если ее душа принадлежит небесам, то как бы ее тело сейчас не выглядело, ничего не поделаешь с тем, во что превратит его вечность.
Я отвернулась от священника и приблизилась к гробу. Эмили стояла с другой стороны, закрыв глаза, слегка откинув голову и прижав к груди свою Библию. Мне хотелось проникнуть в комнату Евгении глубокой ночью, когда там никого не будет, потому что, то что я хотела сказать ей, не должен был слышать никто, особенно Эмили. Мне пришлось все это сказать молча.
Прощай, Евгения. Мне всегда будет не хватать тебя. И если когда-нибудь я рассмеюсь, то знай, что услышу, как ты смеешься вместе со мной, а если я заплачу, знай, что и ты тоже плачешь вместе со мной. Когда я влюблюсь в какого-нибудь замечательного человека, то буду любить его за нас двоих, в два раза сильнее, потому что ты будешь вместе со мной. Все, что бы я не сделала, я буду делать и за тебя тоже.
Прощай, моя дорога сестра, моя маленькая сестренка, ты – единственная считала меня своей настоящей сестрой. Прощай, Евгения, – прошептала я и, наклонившись над гробом, прикоснулась своими губами к ее холодной щеке. Когда я отступила назад, то увидела, что глаза Эмили были широко раскрыты, как у куклы. Она смотрела на меня, и ее взгляд был полон ужаса. Казалось, что она увидела что-то или кого-то, что напугало ее до смерти. Даже священник был обеспокоен ее реакцией и отступил назад, прижав руку к сердцу.
– Что случилось, сестра? – спросил он ее.
– Дьявол! – завизжала Эмили. – Я вижу дьявола!
– Нет, сестра, – сказал священник. – Нет.
Но Эмили была непоколебима. Она подняла руку, и протянув ее в мою сторону, указала на меня пальцем.
– Убирайся прочь, дьявол! – приказала она. Священник повернулся ко мне, и его лицо теперь также выражало страх. В его взгляде был ужас. Если Эмили, его самый преданный последователь, самая религиозная девушка, какую он когда-либо видел, сказала, что видит перед собой дьявола, то так оно и есть.
Я выбежала из комнаты и бросилась в свою комнату, чтобы подождать начала похорон. Минуты тянулись как часы. Наконец, этот час настал, и я вышла, чтобы быть с папой и мамой. Папе приходилось крепко держать маму, когда они спускались по ступенькам, чтобы присоединиться к похоронной процессии. Генри поставил экипаж прямо за катафалком. Его голова была опущена, и когда он поднимал на меня взгляд, я видела, что его глаза были полны слез. Мама, папа, Эмили, священник и я сели в экипаж. Присутствующие на похоронах выстроились позади нас, заполнив всю темную кедровую аллею. Я видела близнецов Томпсонов и Нильса вместе с их родителями. Лицо Нильса выражало печаль и сочувствие, а когда я встретила его темный взгляд, мне захотелось, чтобы он сидел рядом со мной в экипаже, держал меня за руку и обнимал.
День очень подходил для похорон: серое небо и облака, казалось, тоже скорбили вместе с нами. Дул легкий ветерок. Все наши рабочие и слуги шли в молчании.
Как только процессия тронулась, я увидела стаю ласточек, метавшуюся в небе, они повернули к лесу, будто хотели спастись от этого потока горя.
Мама начала тихо плакать. Папа с серым лицом стоически сидел, глядя вперед, с опущенными вдоль тела руками. Я положила свою руку на мамину. Эмили и священник сидели в другом углу экипажа напротив нас, не отрывая взгляда от своих Библий.
Только увидев, как гроб с Евгенией подняли и понесли к могиле, я осознала, что моя сестра – мой самый лучший друг – уходит от меня навсегда. Папа, наконец, крепко обнял маму, она оперлась на него и уткнула голову ему в плечо в то время как священник читал последнюю молитву. Услышав слова «и обратится в прах…», я разрыдалась так сильно, что Лоуэла вышла вперед и обняла меня. Мы плакали вместе. Когда все было кончено, похоронная процессия медленно удалилась от могилы. Доктор Кори подсел к маме с папой в экипаж, чтобы утешить маму. Мама была без сознания, ее голова была запрокинута, глаза закрыты. Экипаж привез нас к дому, где Лоуэла и Тотти помогли ей выйти и подняться по ступенькам в комнату.
Весь остаток дня люди то приходили, то уходили. Я оставалась в гостиной, принимая соболезнования. Я видела, что когда они приближались к Эмили, то чувствовали себя неловко. Похороны всегда тяжело воспринимаются людьми, и Эмили должна была хоть немного облегчить их переживания. Им больше хотелось поговорить со мной. Все они говорили одно и то же: я должна быть сильной и поддерживать маму, и как милосердно окончились страдания бедняжки Евгении.
Нильс был очень заботлив, принес мне немного поесть и оставался рядом почти весь день. Каждый раз, когда он приближался ко мне, Эмили свирепо глядела из угла комнаты, но меня это не беспокоило. Наконец нам с Нильсом удалось отделаться от посетителей и выйти на улицу. Мы прогуливались вокруг западной части дома.
– Это неправильно, что такая милая девочка, как Евгения, должна умирать такой молодой, – наконец произнес Нильс. – И мне все равно, что там священник говорил у могилы.
– Смотри, чтобы Эмили не услышала твоих слов, а то она приговорит тебя к пребыванию в аду, – пробормотала я. Нильс засмеялся. Мы остановились, глядя в сторону фамильного кладбища.
– Мне будет очень одиноко без моей маленькой сестренки, – сказала я. Нильс ничего не сказал, нежно сжал мою руку.
Наступил вечер. Темные тени тянулись по аллеям. На небосклоне появился просвет между облаками, можно было увидеть иссиня-черное звездное небо. Нильс обнял меня. Казалось, так и должно быть. Потом я уткнула лицо в его плечо. Так мы стояли, молча глядя на Мидоуз, два подростка, смущенные и ошеломленные сочетанием красоты и трагедии, силой жизни и силой смерти.
– Я знаю, ты скучаешь по своей сестре, – сказал Нильс, – но я сделаю так, чтобы ты не была одинокой, – пообещал он, и поцеловал меня в лоб.
– Так я и думала, – услышали мы голос Эмили и, повернувшись увидели, что она стоит позади нас. – Я так и знала, что вы будете заниматься этим даже в такой день.
– Мы не сделали ничего плохого, Эмили. Оставь нас в покое, – отрезала я, но она только улыбнулась. Эмили повернулась к Нильсу.
– Глупец, – сказала она. – Она только отравит тебя, как она отравила все и каждого, кто соприкоснулся с ней со дня ее рождения.
– Это ты отравляешь все вокруг, – ответил Нильс. Эмили покачала головой.
– Ты заслуживаешь то, что имеешь, – резко ответила она. – Ты заслуживаешь все те страдания и лишения, которые она тебе принесет.
– Убирайся от нас! – приказала я. – Убирайся, – я наклонилась и подняла камень, – или я, клянусь, брошу в тебя камень. Я сделаю это, – сказала, поднимая руку.
Реакция Эмили поразила меня. Она без колебаний сделала шаг вперед, и в ее глазах ни на йоту не было страха.
– Ты думаешь, что можешь причинить мне вред? Вокруг меня крепость. Моя преданность Богу построила крепкие стены, чтобы оградить меня от тебя. Но ты, – сказала она, поворачиваясь к Нильсу, – у тебя нет этой защиты. В этот самый момент пальцы зла уже окружили твою душу. Но у Бога есть милосердие к тебе, – заключила она и повернулась, чтобы уйти.
Глава 8
Мама становится чужой
После кончины Евгении дом на плантации становился для меня все мрачнее и мрачнее. И тому была одна причина: я больше не слышала, как мама, встав рано утром, отдает распоряжения горничным, чтобы те убрали портьеры с окон, не слышала ее пения о том, что людям как цветам, нужен солнечный свет, солнечный свет… ласковый, ласковый солнечный свет. Я не слышала ее смеха, когда она говорила:
– Ты не обманешь меня, Тотти Филдс. Никто из моих горничных на это не способен. Я знаю, вы все боитесь отдернуть занавески, потому что тогда я увижу как взметнувшаяся пыль пляшет в лучах света.
До смерти Евгении мама заставляла суетиться всю прислугу, дергать за шнуры занавесок, чтобы дневной свет мог проникать в дом каждое утро. Везде был смех и музыка и ощущение, что мир в самом деле просыпается. Конечно, в доме были закутки, которые находились слишком далеко от окна, чтобы до них доходил луч утреннего или полуденного солнца или даже свет от канделябра. Но когда моя маленькая сестренка еще была жива, я обычно проходила по длинным широким коридорам, не обращая внимания на тени, и никогда не испытывала холода или подавленности, потому что знала, она меня ждет, чтобы поздороваться, и ее лицо сияет улыбкой.
Сразу после похорон комната Евгении была вымыта, из нее убрали по возможности все, что напоминало о ней. Мама не выносила и мысли о том, чтобы просто посмотреть на вещи, принадлежавшие Евгении. Она приказала Тотти упаковать всю одежду Евгении в сундук, отнести его на чердак и запихнуть в какой-нибудь угол. До того, как личные вещи Евгении – ее шкатулка для украшений, расчески и заколки, духи и прочие принадлежности туалета – были упакованы, мама спросила у меня, не хочу ли я что-нибудь взять себе. Не то, что я не хотела их взять. Я просто не могла взять что-либо. В этот момент я была немного похожа на маму. Присутствие вещей Евгении в моей комнате еще больше терзало бы мое сердце.
Но Эмили неожиданно проявила интерес к шампуням и солям для ванны. Неожиданно ожерелья и браслеты Евгении перестали быть глупыми безделушками, предназначенными поощрять тщеславие. Она, как стервятник, спускалась в комнату Евгении и обыскивала комоды и шкафы, злорадно заявляя свои права на ту или иную вещь. С ухмылкой Эмили шествовала за мной и мамой; ее длинные худые руки нагружались книгами Евгении или другими вещами, которые когда-то были ценными для моей маленькой сестренки. Я хотела содрать улыбку с лица Эмили, как кору с дерева, чтобы показать всем, кто она на самом деле – зло, ненавистное создание, которое наслаждается чужим горем и болью. Но мама не возражала против того, что Эмили берет вещи Евгении. Для мамы это было то же самое, что убрать эти вещи на чердак: мама почти не заходила в комнату Эмили.
Скоро после того, как постель была убрана, ее комоды, шкафы и полки были опустошены, а занавески и портьеры задернуты, комната была опечатана и плотно закрыта, как могила. Я поняла по маминому взгляду в комнаты Евгении, что никогда больше ее нога не ступит в эту комнату. Больше всего она хотела бы не обращать внимания на эту комнату и все, что ее окружает, и, если это возможно было бы, то лучше, чтобы ее совсем не было.
Мама изо всех сил старалась прекратить эти страдания, стереть эту трагедию и чувство боли от потери. Я знала, что ей хочется запереть свои воспоминания о Евгении, так же как сундук. В своем желании мама зашла так далеко, что убрала из своей комнаты фотографии, где была изображена Евгения. Она положила одну маленькую фотографию Евгении на дно комода для одежды, а большие – разложила на дне шкафов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44