Несколько раз мама посылала Генри за нами, но папа так загружал его работой по дому, что он не успевал отвезти или привезти нас из школы.
Зима никак не влияла на Эмили. Она ходила весь год с одним и тем же выражением лица. Если что-либо и доставляло ей удовольствие, так это однообразное серое небо. Оно укрепляло ее веру в то, что мир – это мрачное и грязное место, в котором только религиозная преданность может дать свет и тепло. Мне всегда было интересно, о чем думает Эмили по дороге в школу или домой. Ветер со свистом носится в ветвях деревьев, а небо угрюмое и мрачное словно в полночь. Воздух становится таким холодным, что наши носы покрываются крошечными кристалликами льда. Даже когда мы попадали под ледяной ливень, выражение лица Эмили не менялось. Ее взгляд был всегда устремлен вдаль. Эмили не обращала внимания на снежинки, тающие у нее на лбу и щеках. Ее ноги и руки, казалось, никогда не мерзли, хотя было видно, что кончики ее пальцев покраснели так же, как и кончик ее длинного носа, который был даже краснее, чем мой.
Она едва замечала мои жалобы и только осуждала меня за дерзость жаловаться на мир, созданный для нас Богом.
– Но почему ему хочется, чтобы нам было так неуютно и холодно? – возмущалась я, а Эмили, с ненавистью глядя на меня, качала и кивала головой своим подозрениям, которые она связывала со мной со дня моего рождения.
– Разве ты не слушаешь, что говорят в воскресной школе? Бог посылает нам испытания и несчастья, чтобы укрепить наше намерение, – говорила она сквозь зубы.
– Какое намерение? – Я никогда не стеснялась задавать вопросы о том, чего я не знаю. Желание все знать и понимать было так велико, что я спрашивала даже Эмили.
– Наше намерение прогнать дьявола и грех, – сказала она. Затем Эмили остановилась, как обычно высокомерно глядя на меня, и добавила, – но должно быть уже слишком поздно для твоего спасения. Ты – Енох.
Она никогда не упускала возможности напомнить мне об этом.
– Нет, – настойчиво возражала я, устало отрекаясь от проклятья, которое Эмили обрушивала на меня.
Она продолжала идти, уверенная в своей правоте и в том, что у нее особенные уши, которые слышат слова Бога, и особенные глаза, чтобы видеть Его деяния. «Кто дал ей право пользоваться такой силой? – спрашивала себя я, – наш священник или папа?» Ему нравилось ее увлечение Библией; мы взрослели, но папа не уделял ей больше внимания и времени, чем мне или Евгении. Эмили это, видимо, устраивало, и она не возражала. Ей, как никому другому, нравилось одиночество. Она не только не стремилась быть с кем-нибудь в компании, но почему-то избегала всех и, особенно, Евгению.
Несмотря на ужасную болезнь, вызвавшую задержку в развитии, Евгения всегда была доброй и ласковой, а нежная улыбка никогда не сходила с ее губ. Ее тело оставалось таким маленьким и хрупким, ее кожа, защищенная от солнца Вирджинии как зимой, так и летом, всегда была белоснежной как цветы магнолии. По сравнению со мной, Евгения выглядела ребенком четырех-пяти лет. Я надеялась, что когда она вырастет, ее тело окрепнет, и эта жестокая болезнь, которая овладела ею, ослабнет. Но она понемногу таяла, и это разбивало мне сердце.
С годами Евгении все труднее было передвигаться даже по дому. Она так долго поднималась по ступенькам, что было пыткой слышать, как она это делает; секунды растягиваются в бесконечность, когда ожидаешь каждый новый, полный боли, шаг Евгении. Она стала больше спать, ее руки быстро уставали, когда она расчесывала свои прекрасные волосы и ей приходилось ждать меня или Лоуэлу, чтобы причесаться. Единственное, что ее раздражало, это то, что быстро уставали глаза во время чтения. Кончилось все тем, что Евгении выписали очки, и ей пришлось носить тяжелую оправу с толстыми линзами, которая, как она говорила, делала ее похожей на огромную лягушку. Но зато теперь Евгения могла читать. Она научилась читать почти так же быстро, как и я.
Мама наняла мистера Томпсона, школьного учителя на пенсии, обучать Евгению, но когда ей исполнилось десять лет, их уроки сократились до четверти часа, потому что Евгении не хватало сил для продолжительных занятий. После школы я всегда спешила к ней в комнату и находила ее уснувшей над учебниками. Тетрадь лежала у нее на коленях, а ручка зажата в пальчиках. Я все это убирала и заботливо укрывала ее. Проснувшись, она начинала жаловаться.
– Почему ты просто не разбудила меня, Лилиан? Я и так достаточно сплю. В следующий раз тряхни меня, слышишь?
– Да, Евгения, – говорила я, но мне было жаль ее будить, и я надеялась, что этот глубокий сон пойдет ей на пользу.
В конце прошлого года мама и папа, согласившись с пожеланиями доктора, купили для Евгении инвалидное кресло. Как обычно, мама постаралась игнорировать действительность, отказывалась верить в то, что Евгении становится хуже. Она во всем обвиняла ужасную погоду или то, что Евгения что-то съела.
– Евгения скоро поправится, – обычно говорила она мне, когда я, обеспокоенная, приходила к ней. – Все выздоравливают, Лилиан, дорогая, особенно дети.
И в каком только мире живет мама? Неужели она действительно думает, что достаточно только перевернуть страничку нашей жизни, и все изменилось к лучшему? Мама чувствовала себя в своем выдуманном мире гораздо уютнее. Когда ее приятельницы исчерпывали запасы своих пикантных сплетен, мама тут же начинала рассказывать им о жизни и любви героев романов, говоря о них, как о существующих людях. Что-нибудь в реальной жизни всегда напоминало ей о ком-то или о чем-то подобном, прочитанном в книгах. В первые несколько мгновений, после маминого сообщения все лихорадочно начинали припоминать, о ком же она только что говорила.
– Джулия Салимерс. Я не знаю никакой Джулии Салимерс, – обычно говорила миссис Доулинг, и мама сначала не решалась сказать правду, а затем, рассмеявшись, говорила:
– Ну, конечно же, нет, дорогая. Джулия Салимерс – героиня нового романа, который я читаю, «Дерево сердец».
Все начинали смеяться, и мама упорно желала продлить существование этого благополучного, розового мира, в котором такие маленькие девочки, как Евгения, выздоравливают и в один прекрасный день встают со своих инвалидных кресел.
И теперь, когда мы приобрели инвалидное кресло для Евгении, я всегда изо всех сил поощряла ее желание усесться в него, тогда я могла катать ее вокруг дома, или, если мама считала, что погода достаточно теплая, то и за пределами усадьбы. Генри всегда был рядом, когда нужно было помочь Евгении спуститься со ступенек, одним махом поднимая ее вместе с креслом. Я возила ее вокруг плантации, посмотреть на теленка или полюбоваться на цыплят. Мы наблюдали, как Генри и конюхи расчесывают гривы лошадей. На плантации всегда было много работы, поэтому Евгении было на что посмотреть.
Она особенно любила раннюю весну. Глаза Евгении были полны тихой радости, когда я катала ее вокруг кизиловых зарослей, сплошь усыпанных белыми и розовыми цветами, к полям желтых нарциссов и лютиков.
Все наполняло Евгению удивлением, и хотя бы на некоторое время это помогало ей забыть о болезни.
Она редко жаловалась. И, если ей становилось нехорошо, Евгения просто поднимала взгляд на меня и говорила:
– Я думаю, что мне лучше вернуться домой, Лилиан. Мне нужно немного полежать. Но ты останься со мной, – быстро добавляла она, – и расскажи мне снова о том, как Нильс Томпсон смотрел на тебя вчера, и что он сказал по пути домой.
Не знаю точно, когда я полностью осознала, но еще в самом раннем детстве я поняла, что моя сестра Евгения живет мной и моими историями. На наших ежегодных пикниках и вечеринках она видела многих мальчиков и девочек, о которых я рассказывала, но Евгения так мало с ними общалась, что зависела от моих рассказов о жизни за пределами ее комнаты. Я старалась привести своих друзей домой, но многим было неуютно в ее комнате, заставленной медицинскими инструментами, помогающими Евгении дышать, и бутылочками с лекарствами.
Я боялась, что большинство Детей, взглянув на Евгению, увидят, как она мала для своего возраста, и будут считать это уродством; я знала, что Евгения достаточно умна, чтобы понять, отчего этот страх и дискомфорт в их глазах, и в конце концов, оказалось проще рассказывать ей о ребятах.
Евгения лежала на кровати, закрыв глаза, и только мягкая улыбка блуждала на ее губах. Обычно я усаживалась рядом и принималась пересказывать все, что случилось за день в школе до самых мельчайших подробностей. Ей всегда было интересно узнать, что носят другие девочки, какие у них прически, и о чем они любят разговаривать и чем занимаются. Евгению интересовало кто и за что сегодня был наказан в школе. Но если я когда-либо говорили об Эмилии, Евгения просто кивала и говорила что-то вроде:
– Она просто хочет понравиться.
– Не будь такой всепрощающей, Евгения, – протестовала я. – Все это Эмили делает не только для того, чтобы понравиться мисс Уолкер или папе с мамой. Она хочет нравиться только самой себе. Ей нравится быть похожей на великана-людоеда.
– Но как ей это может нравиться? – спрашивала Евгения.
– Ты знаешь, как она любит командовать, как она иногда бьет меня по рукам в воскресной школе.
– Но ведь священник разрешил ей это делать, не так ли? – говорила в ответ Евгения.
Я знала, что это мама наговорила ей подобной чепухи, поэтому у Евгении возникают такие мысли. Возможно, мама хотела, чтобы Евгения верила в ее рассказы об Эмили. Тогда ей опять удалось бы избежать столкновения с реальностью.
– Но он не говорил ей, чтобы она полюбила это занятие, – настаивала я. – Ты бы видела, как загораются при этом ее глаза. Да она просто счастлива от этого.
– Эмили не может быть таким чудовищем, Лилиан.
– Она? Ты что, забыла о Пушинке? – ответила я, возможно, даже слишком жестко и холодно. Я видела, что Евгении больно от этих слов, и тут же пожалела о сказанном. Но выражение печали быстро исчезло с ее лица, и она снова улыбнулась.
– Расскажи мне теперь про Нильса, Лилиан. Я хочу послушать о нем, пожалуйста.
– Хорошо, – сказала я, успокаиваясь. Я всегда любила поговорить о Нильсе Томпсоне. Евгении я могла открыть свои самые сокровенные чувства. – Ему нужно подстричься. Его волосы падают прямо до носа. Каждый раз, когда я смотрю на него в классе, вижу как он занят тем, что убирает пряди волос с лица.
– У него теперь такие черные волосы, – сказала Евгения, вспоминая то, что я ей говорила пару дней назад, – черные, как смоль.
– Да, – улыбнулась я. Евгения внезапно открыла глаза и тоже улыбнулась.
– Он смотрел на тебя сегодня? Смотрел? – взволнованно спросила она. Как же могли иногда светиться ее глаза! Стоило только взглянуть в них, и я забывала, что Евгения так больна.
– Каждый раз, когда я смотрела на него, он тоже смотрел на меня, – почти шепотом ответила я.
– И твое сердце начинало биться сильней и быстрей, пока у тебя не перехватывало дыхание?
Я кивнула.
– Прямо как у меня, правда по другому поводу, – добавила она. И затем рассмеялась, раньше, чем я почувствовала горечь в ее словах.
– Что он сказал? Расскажи мне снова, что он говорил по дороге домой вчера?
– Он сказал, что у меня самая милая улыбка во всей школе, – ответила я, вспоминая слова Нильса. – Мы шли рядом, как обычно отставая на несколько шагов от Эмили и близнецов. Он пнул небольшой камушек, и взглянув, просто выпалил эти слова, и снова уставился под ноги. От неожиданности я не знала, что ответить. В конце концов, я пробормотала «спасибо». Это все, что я могла придумать. Мне нужно прочитать какой-нибудь мамин любовный роман, и тогда я узнаю, как нужно разговаривать с мальчиками.
– Да, все в порядке. Ты все правильно сказала, – заверила меня Евгения. – Я поступила бы так же.
– Правда? – Я задумалась. – Он ничего больше не сказал, а когда мы дошли до их поворота, Нильс проговорил: «До завтра, Лилиан», и заторопился прочь. Я знаю, наверняка, он был смущен и хотел, чтобы я сказала что-нибудь еще.
– Ты и скажешь, – заверила Евгения, – в следующий раз.
– Следующего раза не будет. Нильс скорей всего думает, что я дура.
– Нет, он не может так думать. Ты самая умная девочка в школе. Ты даже умнее Эмили, – гордо сказала Евгения.
Это было так. Из-за того, что я быстро научилась читать, я знала то, что знали только ученики намного старше меня. Я с жадностью прочитывала наши исторические книги, проводя часы в папином кабинете, внимательно просматривая его коллекцию книг об античной Греции и Риме. Здесь было много того, что Эмили не стала бы читать даже, если бы это предложила мисс Уолкер, так как Эмили считала, что эти книги о греховном времени и грешных людях. Следовательно, я знала гораздо больше ее о мифологии и античных временах.
Я также быстрее, чем Эмилия, умножала и делила. Это ее бесило. Помню, как однажды, я наткнулась на нее, когда она сражалась с колонками цифр. Я заглянула через ее плечо, когда она писала результат и сказала ей, что он не правильный.
– Ты забыла перенести сюда единицу, – сказала я, указывая ей ошибку. Эмили обернулась.
– Как ты смеешь подсматривать за мной и моей работой? Ты просто хочешь списать у меня, – обвинила она меня.
– Ну что ты, нет, Эмили, – возразила я. – Я просто хотела помочь тебе.
– Мне не нужна твоя помощь, и не вздумай указывать мне, что правильно и что – нет. Только мисс Уолкер может это делать, – раздраженно ответила Эмили. Я пожала плечами и ушла, но когда я оглянулась, то увидела, что она решительно стирает ответ, который был у нее на бумаге.
В буквальном смысле мы все трое росли в различных мирах, несмотря на то, что жили под одной крышей и имели одних и тех же родителей. Не важно, сколько времени я проводила с Евгенией, чем мы с ней занимались, и сколько я сделала для нее, я знала, что никогда не смогу даже представить всех ее переживаний, как тяжело все время проводить в доме и видеть мир только через окно своей комнаты.
Бога Эмили я действительно боялась. Она заставляла меня просто трястись от страха, когда угрожала мне Его гневом и отмщением.
Как он неблагоразумен, думала я, если может оставаться безразличным к несчастьям, заставлять страдать такого милого и доброго человека, как Евгения, и не замечать высокомерия и бездушности таких, как Эмили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44