Если я вдруг упоминала Евгению, мама обычно закрывала глаза, зажмуривалась и, казалось, что она страдает от невыносимой головной боли. Уверена, что она также затыкала уши и ждала, пока я не прекращу этот разговор, и затем продолжала заниматься тем, чем была занята до этого.
Папа тоже не упоминал Евгению даже во время обеденных молитв. Он не спрашивал о ее вещах, я же постоянно спрашивала маму, почему она убрала почти все фотографии Евгении и куда она их положила. Только Лоуэла и я думали о Евгении и время от времени вспоминали о ней вместе.
Иногда я посещала ее могилу. Вначале некоторое время я прибегала туда сразу после школы, разговаривала с ней над надгробной плитой. Слезы застилали мои глаза, когда я рассказывала дневные новости так же, как при жизни Евгении я спешила после школы к ней в комнату. Но постепенно встречающая меня тишина начала брать свое. Все труднее было представить, Евгения улыбается или как смеется. С каждым днем эта улыбка и смех все больше стирались из памяти. Моя маленькая сестренка действительно уходила. Я понимала, что мы не забываем людей, которых мы любим, но свет и тепло, ощущаемые в их присутствии, тают, как зажженные свечи в темноте, пламя все уменьшается и уменьшается, а время уносит нас вперед, все дальше от последнего мгновения.
Несмотря на все мамины попытки игнорировать и забыть эту трагедию, смерть Евгении подействовала на нее сильнее, чем я могла это представить. Ей не стало легче ни от того, что комната Евгении теперь была закрыта, а все, что напоминало о ней, спрятано, ни от того, что все избегали при ней упоминать имя Евгении. Мама потеряла ребенка, которого нянчила и о котором заботилась, и постепенно, сначала не так явно, она начала впадать в продолжительное состояние скорби.
Неожиданно мама перестала красиво одеваться, делать яркий макияж и прическу. Теперь она носила одно и то же платье изо дня в день и не замечала, что оно помялось или испачкалось. Не то, чтобы у нее не хватало сил, чтобы причесаться, но у нее даже не было желания попросить Лоуэлу или меня сделать это для нее. Маму больше не интересовали собрания ее приятельниц, и уже месяцами она никого не принимала дома, вскоре гости перестали приезжать в Мидоуз.
Я заметила, что мама с каждым днем становилась все бледнее и бледнее, а глаза ее всегда были печальными. Проходя мимо ее комнаты, я видела, что она лежит на своем диванчике, но не читает, а бессмысленно смотрит в пространство.
– С тобой все в порядке, мама? – спрашивала я, и она, прежде чем ответить, смотрела на меня некоторое время, как-будто вспоминала, кто я такая.
– Что? О, да, да, Лилиан. Я просто задумалась. Ничего страшного.
Потом на ее лице появилась пустая натянутая улыбка, и она пыталась читать, но когда я взглянула на нее снова, я обнаружила, что ничего не изменилось: закрытая книга лежит на коленях, взгляд тусклый и безжизненный, истерзанная отчаянием мама опять лежала, уставившись в пространство.
Если папа замечал что-либо, он никогда не говорил об этом при мне и Эмилии. Он не делал замечаний по поводу ее долгого молчания за обеденным столом, папа ничего не говорил о том, как мама выглядит, не выражал недовольства по поводу ее печального взгляда или наступающих время от времени приступов плача. После смерти Евгении, мама часто, без видимой причины, начинала плакать. Если это происходило за обеденным столом, она поднималась и выходила из столовой. Папа, моргая наблюдал, как она уходит, и снова принимался за еду. Однажды вечером, после шести месяцев со дня кончины Евгении, когда мама в очередной раз покинула столовую, я заговорила.
– Папа, ей становится все хуже и хуже, – сказала я, – она больше не читает, не слушает музыку и не хлопочет по хозяйству. Она не хочет видеть своих подруг и больше не ходит в гости на чай.
Папа откашлялся, вытер губы и усы, прежде чем ответить мне.
– На мой взгляд, это не так уж и плохо, что она больше не засиживается с этими болтушками, постоянно сующими свой нос в чужие дела. Она ничего от этого не теряет, поверь. А что касается этих глупых книжек, то я проклинаю тот день, когда она принесла первую в дом. Моя мать никогда не читала романов и не просиживала весь день, слушая музыку на Виктроле, скажу я тебе.
– Но что ей делать со всем этим временем? – спросила я.
– Что ей делать? Ну… ну, она могла бы работать, – отрезал он.
– Но я считала, что у тебя достаточно слуг.
– Да! Но я говорю не о работе в поле или в доме. Она могла бы присматривать за моим отцом или за мной, следить за порядком в доме. Она должна быть как капитан на судне, – гордо сказал папа, – и выглядеть как жена крупного землевладельца.
– Но, папа, это так на нее не похоже. Она не читает книг, не встречается с подругами. Мама совсем о себе не заботится. Она такая грустная, ее не волнуют ни ее прическа, ни платья, ни…
– Она слишком была занята тем, чтобы быть всегда привлекательной, – язвительно заметила Эмили. – Если бы она больше времени отдавала чтению Библии и регулярно посещала церковь, то не была бы такой подавленной сейчас. Что сделано, то сделано. Это было веление Господа, и оно свершилось. Мы должны быть благодарны Богу за это.
– Как ты можешь говорить такие жестокие слова? Это же ее дочь умерла, наша родная сестра!
– Моя сестра, а не твоя.
– Мне плевать на твои слова. Евгения также была моей сестрой, и я была ей более сестрой, чем ты, – заявила я.
Эмили рассмеялась. Я посмотрела на папу, но тот продолжал жевать, глядя перед собой.
– Мама такая печальная, – повторила я, качая головой. Я почувствовала, что слезы наворачиваются мне на глаза.
– Причина маминой депрессии в тебе! – обвинила меня Эмили. – Ты ходишь тут с серым лицом, на глазах вечно слезы. Ты изо дня в день напоминаешь ей о смерти Евгении. Ты ни на мгновение не оставляешь ее в покое, – объявила она. Ее длинная рука с вытянутым костлявым пальцем, протянувшись через стол, уткнулась в меня.
– Нет.
– Довольно! – сказал папа. Он нахмурил свои темные густые брови и сердито посмотрел на меня. – Твоя мать сама дошла до состояния трагедии, и я не позволю сделать это предметом обсуждения за обеденным столом. Я не желаю видеть вытянутые лица, – предупредил он. – Понятно?
– Да, папа, – сказала я.
Папа тут же развернул газету и начал жаловаться на цены на табак.
– Они собираются задушить мелких фермеров. Это просто очередной способ погубить Старый Юг, – проворчал он.
Почему это было важнее для него, чем то, что случилось с мамой? Почему все, кроме меня, оставались слепы и не замечали того ужасного периода, который для нее наступил, как она изменилась и потускнела. Я спросила об этом Лоуэлу. Убедившись, что ни Эмили, ни папа не слышат, она ответила:
– Никто так не слеп, как те, кто не видят.
– Но если они ее любят, Лоуэла, как, несомненно, должны, почему они предпочитают не обращать внимания на это?
Лоуэла посмотрела на меня так, что я все поняла без слов. Папа должен был любить маму, думала я, как-то по особенному. Ведь он женился на ней, он хотел детей от нее, и они у них были; он выбрал ее и сделал ее хозяйкой плантации, она носила его имя. Я знала, как это много для него значит.
А Эмили – несмотря на ее полные ненависти и подлости поступки, ее фанатичную религиозность и твердость – все еще оставалась дочерью своей мамы. Это была ее мать, которая постепенно умирала. Эмили должна была жалеть ее, сострадать ей, хотеть помочь.
Но, увы, Эмили продолжая больше времени отводить молитвам, чтению Библии и пению церковных гимнов. И когда Эмили читала свою Библию или молилась, мама сидела или стояла не двигаясь, на ее милом лице лежала тень, глаза – безжизненны и неподвижны как у загипнотизированного человека. Когда религиозные чтения Эмили заканчивались, мама бросала на меня взгляд, полный глубокого отчаяния и удалялась в свою комнату.
Тем не менее, хотя мама питалась не очень хорошо после смерти Евгении, я заметила, что ее лицо округлилось, и в талии она располнела. Когда я обратила на это внимание Лоуэлы, она сказала:
– Не удивительно.
– Что ты имеешь в виду? Почему – не удивительно, Лоуэла?
– Это все из-за мятного ликера, сдобренного бренди, и конфет. Она просто фунтами их ест, – сказала Лоуэла, покачав головой, – она совсем не слушает меня. Нет, мэм. Все, что я ей говорю, от нее отскакивает как от стенки, и я слышу только собственное эхо в этой комнате.
– Бренди! А папа знает?
– Подозреваю, что да, – сказала Лоуэла. – Но все, что он сделал, так это приказал Генри принести очередной ящик бренди. – Она с отвращением покачала головой. – Это к добру не приведет.
Я запаниковала. Жизнь Мидоуз была печальна без Евгении, но без мамы – она стала бы просто невыносимой. В семье со мной остались бы только папа и Эмили. Я поспешила к маме и нашла ее сидящей за туалетным столиком. Она была одета в один из своих шелковых пеньюаров и в бургундский халат. Мама причесывалась, но ее движения были медленнее, чем это обычно бывает. Мгновение я стояла в дверях, рассматривая маму: она сидела, не шелохнувшись, невидящим взглядом уставившись на свое отражение.
– Мама, – крикнула я, садясь рядом с ней. – Хочешь, я сделаю что-нибудь для тебя?
Сначала я подумала, что она меня не слышит, но она глубоко вздохнула и повернулась ко мне. Я услышала запах бренди, и мое сердце упало.
– Здравствуй, Виолетт, – сказала она и улыбнулась. – Сегодня вечером ты выглядишь так мило, но впрочем ты всегда выглядела мило.
– Виолетт? Я – не Виолетт, мама. Я – Лилиан. Мама посмотрела на меня, но я была уверена, что она меня не слышит. Затем мама повернулась и снова принялась рассматривать свое отражение в зеркале.
– Ты хотела посоветоваться со мной насчет Аарона, да? И ты хотела спросить меня, стоит ли тебе позволять что-то большее, чем держаться с ним за руки. Мама ведь тебе ничего не сказала. Хорошо, – сказала она, оборачиваясь ко мне с улыбкой. Ее глаза сияли, но каким-то странным светом. – Я знаю, что вы уже занимались кое-чем еще, а не просто держались за руки, да? Послушай меня, Виолетт, нет смысла отпираться. Не возражай, – сказала мама, дотрагиваясь пальцами до моих губ. – Я не выдам твоих секретов. Почему бы сестрам не хранить их секреты сообща? Дело в том, – сказала мама, снова разглядывая себя в зеркале, – что я завидую тебе. У тебя есть тот, кто любит тебя, по-настоящему любит. У тебя есть тот, кто женится на тебе не из-за твоего имени или положения в обществе. Этот человек не считает женитьбу очередной деловой сделкой. У тебя есть тот, кто заставит твое сердце трепетать. О, Виолетт, как бы мне хотелось на мгновение поменяться с тобой местами. – Мама снова повернулась ко мне. – Ну не смотри на меня так. Ты же прекрасно знаешь, что я ненавижу свой брак; я ненавидела его с самого начала. Стоны и причитания, которые ты слышала из моей комнаты в ночь накануне свадьбы были агонией. Мама была расстроена из-за того, что папа – в ярости. Мама боялась, что я подведу их. Ты знаешь, что для меня было важнее доставить им удовольствие, выйдя замуж за Джеда Буфа, чем себе? Я чувствовала себя… Я чувствовала себя как человек, который приносит себя в жертву во славу Юга. Так оно и было, – твердо сказала мама. – Не смотри на меня так, Виолетт. Лучше пожалей меня. Пожалей, потому что я никогда не испытывала прикосновения губ мужчины, который любил бы меня так же, как Аарон любит тебя. Пожалей меня, потому что мое тело никогда так не трепетало в объятиях моего мужа, как твое в объятиях Аарона. Я проживу еще полжизни, пока не умру; замужество за человеком, которого ты не любишь и который не любит тебя означает… только существование, а не жизнь, – сказала она и отвернулась к зеркалу.
Мама подняла руку и снова медленно принялась поглаживать волосы.
– Мама, – я дотронулась до ее плеча. Она не слышала меня, мама была далеко в своих мыслях, переживая те мгновения, которые она провела с моей настоящей матерью много лет тому назад.
Неожиданно она начала напевать одну из своих любимых мелодий. Потом глубоко вздохнула, и ее грудь поднялась и опала как-будто на ее плечах лежало свинцовое покрывало.
– Я так устала сегодня, Виолетт. Поговорим завтра утром, – она поцеловала меня в щеку. – Спокойной ночи, дорогая сестренка, сладких снов. Знаю, что твои сны будут приятнее моих, но так и должно быть. Ты это заслужила, ты достойна всего, что прекрасно и хорошо.
– Мама…
У меня перехватило дыхание, и я проглотила набежавшие слезы. Она подошла к кровати, медленно сняла халат, забралась под одеяло. Я подошла к ней и погладила по голове. Глаза ее были закрыты.
– Спокойной ночи, мама, – сказала я. Казалось, она уже крепко спит. Я погасила керосиновую лампу на ее столике и ушла, оставив ее во мраке ее прошлого, настоящего и, что страшнее всего, во мраке будущего.
В течение следующих месяцев мама периодически впадала в эти мрачные грезы. Эмили игнорировала все, что происходило с мамой, а папа относился к этому со все растущей нетерпимостью и все больше времени проводил вдали от дома. Но когда он возвращался, от него несло виски или бренди, его глаза были налиты кровью и полны такого гнева, возможно, из-за неудач в бизнесе, что я даже не пыталась пожаловаться. Иногда мама выходила к обеду, особенно, когда папы не было дома, но чаще оставалась у себя в комнате. Обычно, если за столом сидели только мы с Эмили, я старалась побыстрей поесть и уйти. Потом Эмили перестала обращать внимание на это. Папа оставлял очень четкие и подробные инструкции о том, как должны содержать дом, когда он уезжает.
– Эмили, – объявил он однажды вечером за обедом, – ты самая умная, возможно, даже умнее, чем твоя мама сейчас, – добавил он. – Если я уезжаю, а твоей маме становится хуже, главной становится Эмили, и ты должна относиться к ней с тем же уважением и покорностью, как и ко мне. Понятно, Лилиан?
– Да, папа.
– То же самое – и для слуг, и они знают. Я полагаю, что все будут следовать тем правилам и выполнять те же обязанности, что и при мне. Выполняй свою работу, молись и веди себя достойно.
Эмили, как губка впитывала эти новые обязанности, дающие ей дополнительно силу и власть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44