В ответ мистер Мид стукнул его кулаком по голове: «Когда я захочу пообниматься, то попрошу об этом». И вот, в постоянной масляной борьбе с неизбежным облысением, он регулярно обливался этим составом.
— Это не подделка со змеиным ядом, — настаивал он. — Она действительно оживляет подкожные фолликулы.
— Как скажете, мистер Мид.
Под задним сиденьем прятался обезумевший Пуся, который пережил годы презрения со стороны Эдвина и несколько бандитских покушений, а теперь жалобно подвывал. На самом же сиденье растянулся не кто иной, как мистер Этик. Он лелеял надежду «забить насмерть того типа, что явил миру Тупака Суаре». («С точки зрения этики не будет особым грехом расчленить этого Макгрири, причем медленно», — сказал он чуть раньше. На что Эдвин заметил: «Мы никого не будем расчленять. Во всяком случае, если он станет на нашу сторону».)
Трое крестоносцев — лысеющий бэби-бумер, тощий иксер и бессердечный доктор философии — надели одинаковые темные очки, облегающие ультра-хиповые. Небо покрыто тучами, свет в глаза не бьет, но что за путешествие без темных очков?
— Черт, а мы неплохо выглядим. — Мистер Мид изучил свое отражение в боковом зеркале. (Он, конечно, говорил о себе по-царски — «мы».) В машине был еще один пассажир, если не физически, то, по крайней мере, духовно. На приборной доске, куда эквадорские водители автобусов помещают изображения Девы Марии, находился старый, чуть смазанный полароидный снимок Мэй Уэзерхилл, сделанный мимоходом: она, слегка пьяная, улыбается, глаза закрыты, красные губы ждут поцелуя, но никак не дождутся.
Цивилизация осталась далеко позади. Покатые холмы разлинованы кукурузными полями и просевшими амбарами. Мимо проплывают безымянные городки, пустыня все ближе и ближе.
На редкость бессодержательная беседа перескакивала с предмета на предмет. В какой-то момент мистер Мид, по своему обыкновению, пустился в рассуждения о потерянном идеализме шестидесятых:
— Вудсток — основополагающее событие современности.
Мистер Этик рассмеялся с заднего сиденья:
— Да уж конечно. Подростковый гедонизм выставляется напоказ как совесть общества. Об чем бибикали? Революция кооптировалась, не успев начаться.
Мистер Мид повернулся к Эдвину и пояснил:
— Боб, видишь ли, — бывший марксист.
— Бывший? — мистер Этик приподнялся. — Я до сих пор он. И вот что я вам скажу. Марксизм — больше, чем идеология. Он был религией. Да, сейчас он слегка устарел, но раньше будоражил мир. Капитализм против Диалектического Материализма. Вот были деньки, друг мой.
— Так вы коммунист? — поразился Эдвин. — Настоящий живой комми? — Для его поколения это все равно что живой кроманьонец.
— Самое забавное, — продолжал мистер Этик, — что у обеих систем одинаковые принципы. И у капитализма, и у коммунизма. Их главный постулат: жизнь — это конфликт, борьба. Обе системы основаны на понятиях смуты и неравенства. Только одна этим упивается, а другая осуждает, но для обеих это данность. Они похожи больше, чем можно подумать. Но сейчас… меня терзают некоторые сомнения.
— Какие? — спросил мистер Мид.
— Может, Счастье™ — то, что нам надо? Может, именно к этому мы столько шли? Не социалистический рай, не капиталистический культ корысти, а просто прекращение конфликта? Конец смутам? Вдруг именно это ждет нас в конце пути? Непатентованная Америка. Разбавленная и однородная. Счастливая, искренняя, ласковая. Бескровная.
— Неужели мы за это боролись? — спросил мистер Мид. — Все эти годы? Все эти столетия?
— Может быть, — ответил мистер Этик. — Может быть, таков финал истории.
И они погрузились в ностальгические воспоминания, печальные и приятные.
— Я скучаю по прежним религиям, — признался Этик. — По самодовольству, по жестким и замкнутым идеологиям. По ханжеству. По ощущению избранности. Репрессиям, жестокости, заседаниям по росту сознательности. — Он тоскливо вздохнул и посмотрел на холмы за окном.
Наступило молчание, неловкое молчание. Они ждали, сделает ли Эдвин свой вклад в общее ностальгическое настроение. Но что он мог им противопоставить? Что мог предложить? Каков следующий логический шаг после Карла Маркса и Вудстока?
— «Остров Гиллигана», — сказал Эдвин. — Повторные показы. «Остров Гиллигана» как история общества. Как артефакт. Джинсы «Джордаш». Пэт Бенатар и пышные волосы. Потеря невинности и страх СПИДа одновременно. Эх, если бы вернуть золотые деньки конца восьмидесятых — начала девяностых!..
Эдвин ждал, что его, как обычно, высмеют: «Сынок, о чем ты? Вот мы в свое время делали историю!». Но ощутил их поддержку, а не пренебрежение.
— Да, Счастье™ всех нас сделало динозаврами, — сказал мистер Этик.
Они мчались вперед: бывший коммунист, бывший хиппи, бывший иксер. Три поколения, потерянные и брошенные на произвол судьбы, пересекали бескрайнюю пустыню, усеянную поверженными героями: Стейнбеком, Керуаком и Рыцарем Дорог.
— Как случилось, что ты — экс-иксер? — поинтересовался мистер Этик.
— Я был членом этого братства, — ответил Эдвин, — но все они стали для меня слишком чувствительными и глобально-озабоченными, и я выпал из строя. Так сказать, меня отлучили от стада. Потеряв чувство юмора, иксеры потеряли все. Потеряли главное, что в лучшую сторону отличало их от бэби-бумеров: цинизм, свободный от идеологии, иронию, грубую честность.
— Милости просим, — сказал мистер Мид. — Так всегда бывает. Однажды ты перерастаешь свое поколение. Или оно тебя.
Глава сорок седьмая
Библиотека была гордостью Райских Кущ. Построенная во времена расцвета города, до того, как соляные копи обанкротились, она, со своим величественным куполом и позеленевшей медной крышей, была украшением округа. Благодаря ей город прозвали Изумрудным. Хотя на самом деле это был, скорее, городишко, и на крышах лежала медь, а не изумруды. Итак, библиотека стала местной достопримечательностью; а когда возводили ратушу и семинарию, их тоже решили покрыть зеленой медью, к летним торжествам 1897 года. Проблема в том, что новые крыши оказались бурыми, как пенни, — ни намека на величественную зеленую патину старых зданий. Это вызвало смятение среди членов городского совета — они уже несколько месяцев рекламировали Райские Кущи как город, знаменитый своими «великолепными зданиями с зелеными крышами».
Когда узнали, что кислота ускоряет процесс старения меди, а у человеческой мочи как раз нужная кислотность, накануне парада горожане проделали героическую работу. Доблестные мужчины — как рабочие, так и коммерсанты — объединили усилия и, периодически подкрепляясь в кабаке легким пивом (выдержанным в буковых бочках), провели мочеиспускательный марафон. После этого медь и вправду приобрела желанный благородный зеленый оттенок, а празднование Дня Независимости прошло без сучка и задоринки. Радостные толпы собрались на Главной улице, полюбоваться орошенными мочой крышами, и будущее виделось им, словно сияющий мираж, заманчивый и такой близкий.
Но, увы, ожидания славного лета 1897-го не оправдались. Исчерпались запасы соляных шахт, лопнул мыльный пузырь недвижимости, и закрылась железнодорожная линия «Бертон». Власти перенесли главную ветку дальше на восток, к побережью, а жители оказались в бесконечном водовороте тоскливых «вот если бы» и «может, когда-нибудь». Ежегодно сокращались масштабы празднования Четвертого июля, в конце концов оказалось, что участников парада больше, чем зрителей.
В последующие годы ситуация практически не менялась: больше участников парада, чем зрителей. Жизнь обходила городок стороной, мелькая где-то вдалеке, на телеэкранах и в радиорепортажах, а в Райских Кущах за пять лет так и не удосужились организовать парад на Четвертое июля. Только сдоба и традиционный поджаренный на палочках зефир. (Раньше День Независимости отмечали жарким по-венски, но в один прекрасный день муниципалитет объявил о банкротстве, и бюджет урезали.)
Мэрия Райских Кущ незаметно растратила всю казну — так высыхает лужа, пока на нее никто не смотрит. Городскими финансами занялась администрация округа, обычные церкви закрылись, вместо них появились заклинатели змей и сладкоречивые баптисты, что выслеживают унылых жителей унылых мест, жаждущих духовности. Или хотя бы развлечься нехитрыми самодельными проповедями.
Теперь главная улица, широкая и пустая, тянется мимо заколоченных магазинов и пустых стоянок. В трещинах тротуаров растут сорняки, а посреди дороги лежат разомлевшие от солнца псы. Такое вот место. Если собака приляжет поспать на проезжую часть, ей ничто не угрожает. Машины ездят медленно и редко, и водители, скорее всего, просто объедут псину: пускай себе спит. (Частенько они знают и хозяина, и даже кличку.) На улицах Райских Кущ ни души. Для полной картины не хватает лишь перекати-поля. Зато сколько угодно его современных аналогов: ветер играет с целлофановыми пакетами, они шуршат по переулкам, пачкаются в пыли, застревают в заборах.
— Боже милостивый, — произнес мистер Этик, когда Эдвин сбавил скорость. — Город-призрак.
Не совсем. Несколько магазинов все же работали, в том числе — старая пыльная бензоколонка с ржавой, лениво поскрипывающей на ветру вывеской.
Эта бензоколонка словно явилась из другой эпохи. В стареньком пузатом холодильнике стояли бутылки «Фрески».
— «Фреска»? — удивился мистер Мид. — Ее разве еще выпускают?
Причем у этих бутылок не было отвинчивающегося колпачка. Приходилось открывать о прилавок.
— Добро пожаловать в Райские Кущи, — приветствовал их хозяин. Этого человека явно сработали из запчастей. Острые торчащие уши, крохотные глазки, и лицо без подбородка плавно переходит в отвисшую шею. Глаза разные. И к тому же один выше другого. (Что неудивительно. В этих местах — мировой центр практического кровосмешения, где мужчина говорит: «Познакомьтесь, это моя жена и сестра», а рядом стоит всего одна женщина.)
— Если зазвучит тема из «Освобождения», я сматываюсь, — прошептал мистер Этик.
— Я тоже, — сказал мистер Мид. — Первые же признаки банджо или содомии — и ходу отсюда.
Но, несмотря на все вышесказанное, владелец бензоколонки оказался замечательно талантливым. На досуге почитывал старые учебники по алгебре, говорил по-испански и на двух венгерских наречиях, а однажды исключительно из разного хлама соорудил амфибию. (Если бы поблизости имелся водоем для испытания механизма, достижение больше бы впечатляло. Может, все-таки он дитя инцеста…)
Обитатели Райских Кущ любят говорить, что живут на самом краю пустыни, хотя на самом деле четкой границы между, скажем, полупустыней и полностью безводной пустошью не имелось. Конечно, для жителей Силвер-Сити этот городок находился «там, в пустыне». Райские Кущи мерцали от зноя, волны сухого воздуха перекатывались с крыши на крышу, а прогретые красные пески трескались и шелушились, словно обожженная солнцем кожа.
— Дождя с полгода нет, — продолжал владелец заправки. — Когда в последний раз пошел дождь, земля была такой сухой, что прямо стонала от облегчения. Конечно, в переулках началась слякоть, и много обуви там позастревало, зато на пару дней распустились цветы, поэтому все это к добру.
— Наверняка. — Эдвин прижал холодную бутылку «Фрески» к разгоряченному лицу. Если бы не вязкий осадок на дне, он вылил бы на себя содержимое и встряхнулся, как мокрый пес.
К прилавку, сверкая своей самой неискренней улыбкой, подошел мистер Мид:
— Здорово, дружище. Мы ищем моего приятеля по университету. Зовут Макгрири. Случаем не знаешь, где его найти?
Человек недоверчиво сощурился:
— По университету, говоришь?
— Точно. Мы с ним старые знакомые.
— Да? И сколько ж тебе лет? Старине-то Джеку все восемьдесят. Вырос в годы Великой депрессии, воевал за морем. Высадился на нормандском побережье, один из первых. Три раза был ранен, но его штопали и отправляли назад. Освобождал Европу. Вы что, вместе штурмовали нормандские пляжи?
— Я разве сказал «мои приятель по университету»? — Мистер Мид рассмеялся. — Я хотел сказать «приятель моего отца». Они вместе сражались. Оба герои.
— Интересно… — Глаза хозяина бензоколонки так сузились, что превратились в щелочки. — Говорят, Джека с позором демобилизовали, вытурили за то, что занимался контрабандой патронов из военного магазина. Семь месяцев тюряги за спекуляцию, он с позором ушел со службы. Вам нужен этот самый Джек Макгрири?
Мистер Мид подался вперед и хрипло проговорил:
— Может, Джек и наделал ошибок, но для меня он остается героем.
— В самом деле? — не поверил хозяин.
Пока мистер Мид все больше увязал в неуклюжих попытках дипломатично обхитрить местного жителя, Эдвин бродил по унылому магазинчику, дивясь выцветшим упаковкам и пыльным ценникам. Старые пупсы-голыши рядом с почтовыми открытками 1940-х годов в рамках-подставках, которые больше не вращались; на полках лежали карбюраторы и тут же в родной целлофановой упаковке — восьмидорожечные кассеты Машиниста Вилли. А затем, когда он рассматривал упаковки гвоздей разной длины и старые свечи зажигания, что-то привлекло его внимание. Он поднял голову и уперся взглядом в потускневшую выцветшую рекламу жевательной резинки «Красная Семерка». Эдвин не мог понять, что такого в этом плакате с загнутыми уголками, выцветшем от солнца и возраста. Он хорошо помнил «Красную Семерку». Ее перестали выпускать, когда он учился еще в начальной школе (кажется, Красная Краска № 7 вызывала врожденные дефекты у лабораторных крыс), хотя в странах третьего мира она продавалась до тех пор, пока изготовителя не поглотила «Ригли».
При чем тут «Красная Семерка»? Что такого в этом плакате? И тут он понял. Внизу плаката выцветшие буквы рекламной фразы. «Красная Семерка» продавалась упаковками по две за цену одной, и слоган, набранный разномастными буквами, гласил: «Твоя упаковка суперароматной резинки! Два пузыря в одном!» Эдвин похолодел. По коже побежали мурашки — так бывает, когда вы перешагиваете могилу, и тут ветер шуршит в траве. «Твоя УПАКовка СУперАрматной РЕзинки».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35