В тех палатах, смотрел я недавно, чудес видимо-невидимо. Чучела всякие, уродцы засушенные – вот с них тебе будет добрый магарыч…
Подписывая новое назначение, добавил:
– Впрочем, там по царскому указу отпускается вино, нарочито для тех, кои осмотреть похощут. Гляди ты мне, Тузов! Воровать у казны есть, большая провинность!
Так и явился на постой к вдове Грачевой корпорал Тузов. И в первую же ночь услышал: «Ратуйте, добрые люди!» И, выбежав в сени, увидел, как подвыпивший барин, Евмолп Холявин, ухватил за косу хозяйскую дочь, а вдова мечется с иконою в руках. Канатная слободка на эти сцены взирала с интересом, но вмешиваться – упаси бог! Дело барское, дело холопское.
Максюта, еле надев кафтан, взял барина за запястье. Евмолп тотчас выпустил косу девушки, а сам от боли даже присел, заохал.
Освободившись от Максютовой хватки, он кинулся в светелку и выскочил оттуда со шпагой.
– Брось клинок, сержант, брось, – сказал ему Максюта. – Я не дворянин, на поединок не могу быть вызываем.
– Господин корпорал! – кипел Холявин;
– Господин лейб-гвардии унтер-офицер! – в тон ему отвечал Максюта. – Пользоваться шпагой имеют право только штаб– и обер-офицеры!
Холявин швырнул шпагу за печку и вернулся на свои антресоли, где он поддал хозяйского кота так, что кот завыл белугой. «Желторотик! – думал Максим. – У меня же не только пуля в ноге, но и две боевые медали. Впрочем, в твои годы я тоже был таким. Ничего, перемелется – мука будет!»
С той ночи, однако, барин Алену не трогал.
И вот она ожидала Максюту светлой ночью на родительском крылечке.
– Здравствуйте, доброго вечера вам, пожалуйте в дом! – поклонилась она так, что коса упала до самого пола. – Милости просим, Максим Петрович. Не угодно ли вот на лавочке отдохнуть?
Но он не расположен был на крылечке сидеть, как это делает слободская молодежь. Максюта и себя за молодежь не считал – уже под тридцать. Да и голова гудела от прожитого дня!
Вежливо ответив на поклон Алены, прошел в сени. Она несла за ним свечу.
– Не угодно ли умыться? Я подам.
– Умыться – это пожалуй, – сказал Максим, снимая кафтан и засучивая рукава рубахи.
Лилась ласковая вода, трепыхался домашний свет свечи – давным-давно у Максюты не было родного дома. И девушка милая тянулась к нему. И он это чувствовал – не чурбан же! Но сознательно старался быть с нею только вежлив – не боле. Не время, не время Тузову заводить семью, к тому же она холопка, крепостная, и он – солдат подневольный. К чему плодить рабов!
А она все заглядывала ему в лицо.
– Я знаю вашу беду, Максим Петрович. Не отвергайте помощи моей! Я девчонка совсем еще малая, но я знаю, как вам помочь.
Максим опять от нее отодвинулся. А она, оглянувшись на дверь, по которой ходили тени от пламени свечи, приблизилась.
– Хотите знать, кто взял тот диковинный камень?
Максюта молча смотрел в ее преданные глаза. Минуты летели как вечность.
– Ну кто же, кто? Если знаешь, говори.
– Сонька взяла. Золотая Ручка.
Максюта чуть не выронил полотенце. А она кивала, блестя глазами, – да, да, я знаю, как вам помочь.
За рекой на Охте пели петухи.

ГЛАВА ВТОРАЯ. Гог и Магог
1
– Эй, Константиныч! – Бурмистр Данилов перегнулся через перила строящегося трехпалубного линейного корабля «Сорок мучеников». – Чтой-то ты к нам на верфь пожаловал? Не хотят ли тебя адмиралтейским начальником сделать?
Тот, кому он кричал, остановился, всматриваясь в ослепительный блеск взошедшего солнца. На нем был партикулярный кафтан и круглая добротная шляпа.
Ударила пушка с раската Адмиралтейства, обозначая восход солнца. Будто без нее не видно, что пунцовый шар всплывает над купами деревьев, обещая жаркий день и безветрие.
Пушка ударила, и работные люди потянулись из землянок и шалашей, зевая и потягиваясь, крестясь на причудливый голландский купол Исаакиевской церкви. Подневольные шли вереницей, стараясь локтями оборониться от докучливых надсмотрщиков.
– Не туда смотришь, Константиныч! – смеялся с палубы бурмистр. – Гляди, шляпу свою боярскую потеряешь.
– Ты, что ли, это, Данилов? – спросил тот, и вправду теряя шляпу и подхватывая ее. – Ты-то что из канатчиков в адмиралтейцы залетел?
– Вызвали за недопоставку, – развел руками Данилов. – Шпицрутены для нас заготовили – ивовые, свежие, да еще в уксусе вымочены.
Тут раздался звук боцманской дудки и лихая команда. Прибыло адмиралтейское начальство. Бурмистр Данилов успел прокричать удаляющемуся приятелю:
– Нартов! Андрей Константинович! Ты на обратном-то пути сюда загляни. Мне с тобою ой как надо покалякать!
Вице-адмирал граф Головин с утра, видимо, куда-то к царице нацелился. Был одет не в форменный, а в придворный, расшитый пальметтами кафтан. Вице-адмирал восседал на стульчике, обмахиваясь голландской газеткой. Вокруг переминалась свита в великолепных и столь утомительных для лета париках. Порхал немецкий говорок с глубокими «О, я!» и поминутным «экселенц, экселенц!», что значит – ваше превосходительство. Вызванные подрядчики и поставщики стояли напротив, ждали.
Мимо демонстративно пронесли корыто с вымоченными розгами.
– А нам на это наплевать, – сказал сквозь зубы подрядчик Чиркин бурмистру Данилову. – Нас царь Петр Алексеевич, случалось, и за уши драл, зато после виктории полтавской в губы целовал.
Граф, не вставая, начал с того, что изъявил всем свой гнев.
Указал на рею, где покачивались веревочные петли. Велел хорошенечко все это обдумать, а сам встал и спустился в кают-компанию. За ним направилась вся свита. Вызванные стояли на солнцепеке, ровно перед плахой. Конопатчики в люльках сверху смотрели – что будет.
Вдруг подрядчик Чиркин, кожевенных заводов владелец, ударил картузом об пол и вышел из строя.
– Я полагал, по делу приглашали, – заявил он. – У нас времени нету, подвоз стоит… Нам государыня самолично тысячу рублев…
И направился к наружному трапу.
– Цурюк! – закричал на него дежурный. – Куда лезешь, скотина?
Низенький Чиркин даже не взглянул на верзилу. Поставил ногу на ступеньку веревочного трапа и стал спускаться. Трость дежурного так и повисла в воздухе. Купеческая челядь приняла хозяина с бережением, усадила в карету.
Тогда сорвалась с места и вся масса поставщиков и подрядчиков. Кинулись к трапам, зло кричали на вахтенных, пытавшихся задержать. На крик, кудахтая по-иноземному, выбежала и свита, но палуба была уже пуста. Конопатчики в люльках, на верху мачт, смеялись не скрывая.
– Вот так-то, Константиныч, – сказал бурмистр Данилов, отыскав в адмиралтейской роще своего знакомца. – И не знаем, что теперь с нами будет за ту ретираду. В железа посадят.
– У! – ответил Нартов, раскуривая трубочку-носогрейку. – Бог не выдаст, свинья не съест.
Они уселись на бревно в тенек, возле главной башни Адмиралтейства. Мимо катились тележки с гравием, шагал взвод матросов, торговки волокли жбаны со щами.
– Ему и не до вас, Головину-то, – продолжал Нартов, посасывая трубочку. – У него все мозги в царицыной прихожей, где куется Россия иная, чем при Петре Алексеевиче.
При упоминании покойного императора Нартов достал большой клетчатый платок и вытер им краешки глаз.
– Ты-то зачем сюда приходил? – спросил после некоторого молчания бурмистр Данилов.
– Место новое ищу. Токарню мою надо переносить. Да разве здесь работа? Точат по шаблону балясины для корабельных перил ни уму ни сердцу. Я тебе как-нибудь покажу паникадило для Петропавловского собора, которое я сделал в память о государе. Вот там выточка – у каждого усика по двенадцать перемен резца.
– А зачем тебе токарню переносить? Тебе еще покойный император сарай пристроил у самого Летнего дворца.
– В том-то и дело, брат, в том-то и дело! Шумно теперь от моих станков при дворце, хлопотно. Сама-то государыня ничего не говорит. Она со мной приветлива: «Как живешь, Нартов?» да «Не болеешь ли, Нартов?» А вот лифляндец треклятый, Левенвольд, красавчик, то и дело гонцов ко мне посылает: «Нельзя ли без скрипа, цесаревна книжку изволят читать…» Без скрипа, с ума сошли! А то раз его высочество, герцог голштинский…
Он не договорил, шумно засосал свою трубку, похлопал по карману, ища кошель с табаком.
– И вообще, скажу я тебе, – нагнулся он к уху бурмистра. – Все кругом пришло в расстройство. Со стороны, все как и было при покойнике царе. Ан нет, словно опустевший улей, пчелы-то гудят, да все без толку. Матка улетела, и каюк!
– Ну, это ты перехватил, Константиныч! – сказал бурмистр, не любивший опасных разговоров.
– А погляди сам! – Нартов указал на Адмиралтейство.
Там, внутри огромного четырехугольника зданий, располагалась верфь. На каменных эллингах и в деревянных доках высились строящиеся корабли. Пузатые их бока и свисающие снасти, квадратные люки для пушек виднелись везде, куда хватал глаз. Множество людей сновали везде действительно как пчелы или, вернее, как муравьи. Казалось, корабли эти вот-вот покинут верфь и выйдут в море.
– Ан нет! – заговорщически продолжал Нартов. – При Петре Алексеевиче стопушечный корабль строился полтора года, истинный крест! Сорокапушечный фрегат строился год. А все то, что ты сейчас видишь, было заложено еще при нем. И стоят те корабли уже по три, по четыре года, и конца этому никакого не видать!
– Ого-го-о! – вдруг закричал над ними артельщик, вышедший с ватагой крючников. – Отцы, позвольте вас побеспокоить, бревно забрать. Поскольку это и не бревно, а салинг с корабля «Стремительный».
Приятели поднялись, разминая ноги.
– Дел, брат, у вас, я вижу, срочных нет, – сказал Нартов. – Пойдем-ка лучше ко мне домой, я рядом живу, а ты у меня еще не бывал.
2
Молоденькие клены просунули лапчатые листья в раскрытое окно. Зеленый полумрак царил в низенькой горнице.
– Что ж ты, Константиныч, в мазанке такой тесной живешь? – сказал бурмистр, хрустя чесночком. – Тебе же покойный государь вон какую домину отгрохал, в три жилья!
Действительно, перед окошком возвышался дом в три этажа, фасадом на малую улицу Морской слободки.
– Один я, как перст, брат Данилов, – отвечал Нартов. – Судьбы своей не устроил. При Полтаве я при особе государя… Да и потом, все походы и походы… За границей мы учились, вместе же с тобой в Амстердаме состояли: ты при канатном деле, я при токарном. Вернулся – вновь при государе, а у него ведь был порядок какой? Хоть день, хоть ночь – будь готов предстать по царскому вызову. Куда уж тут семья!
Нартов снова взялся за клетчатый платок и воскликнул:
– Но я не жалею, брат Данилов, не жалею! О, какой это был человек! Точим мы с ним, бывало, на станках, одновременно ему секретарь бумаги докладывает. Тут и война, и посольство, и торговля, и суд, и расправа… И он незамедлительно сии вопросы все решает, не отрываясь от станка. Да как решает!
Приятели покачали головами и выпили за упокой души благодетеля.
– В младые годы, – продолжал Нартов, набивая трубку, – государь любил сам кузнечить, плотничать. Сила в нем была, сноровка! С годами он все оставил ради токарного дела, но уж какой искусный был токарь! Частенько я думаю об этом, Данилов, а?
Угрюмый слуга, он же кучер, прислуживал, ставя тарелки, будто знаки препинания.
– Смотри-ка! – оживился бурмистр Данилов. – Провизия-то у тебя царская. И балычок, и икорочка!
– Да, да… – сделал приглашающий жест Нартов. – Пока еще при дворе на кошт зачислен. А вот та вдова Грачева и ее дочка, которых ты ко мне прислал…
– Они тебе помогают?
– Погоди, погоди… Помогают, конечно, я просто хотел сказать, что тоже провизии ради… Но об этом потом. Дай мне досказать ту мою мысль.
Он подлил питья, приговаривая, – это, мол, зельице собственноручного настоя. На траве приготовлено, на камчужнице, которая, однако, не по глухоманям сбиралась, а здесь, в блистательной столице, по берегам речки Мьи.
Данилов вежливо похваливал, а его приятель, отослав слугу, понизил голос:
– И знаешь, когда я все это понял? На следующий же день после погребения императора нашего. Прихожу я, как обычно, чуть свет в токарную комнату в Зимнем дворце. Смотрю: в прихожей кабинет-секретарь толчется, Макаров, с папкой дел наиважнейших, еще кое-кто… Никого, говорят, в покои не пускают, только по заблаговременному докладу. И Левенвольда смазливая рожа торчит поперек дверей.
Он выпил и горестно махнул рукой.
– А прежде-то, бывало, кто только не шел – и генерал, и подрядчик, и сенатор, и инженер. И всякому свободный доступ был, лишь бы дело с собою нес.
– А дом-то свой чего же все-таки не заселяешь? – опять перебил его бурмистр Данилов.
– Дом! – Нартов поднял обе ладони, как бы желая показать, какова эта обуза. – Дом! Я его пока внайм отдал. Тут по всей Морской слободке, что на большой улице, что на малой, даже на луговине, которая выходит к речке Мойке, везде понаоткрывались вольные дома. Где вином торгуют, где пляшут, где играют в зернь. Иноземцев понаехало – нашествие языков! Прямо как в писании – Гог и Магог! Да и русские, которые живут в Санктпетербурге, все теперь старую московскую чинность за нуднейшую скуку почитают. Подавай им Венецию или Амстердам.
– Так ты отдал свой дом под вертеп какой-нибудь? – изумился Данилов.
– Ну, зачем таково – вертеп! Просто вертоград полнощный. В среднем жилье у них вроде кабака нашего, только зело чище да приятней – музыка играет. В верхних же покоях собираются господа важные – козыри и тузы.
– Эх, брат Константиныч! – опечалился бурмистр. – Я ведь, можно сказать, в одинаковой с тобой юдоли. Правда, я не холостой, а вдовый, зато я и старше тебя. Однако я ни за что не сдал бы своего дома басурманам для устроения подобной мерзости!
– Да там хозяйка-то не простая, – оправдывался Нартов. – Как ей не сдать? Этакая иностранная пава, глазищи словно у жар-птицы. И звание – не то она маркиза, не то даже герцогиня.
И он указал в окошко, где за стеною кленов проглядывал «вертоград», в котором нельзя было заметить ни малейшего движенья. В полуденное пекло небось предпочитают отсыпаться, зато уж вечером – как зажгутся плошки, как застучат поварешки!
– У тебя тут чистенько, уютненько, – вновь вернулся бурмистр к начатому разговору.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32