А рядом кто же это в васильковом мундире? Какой-нибудь большой воевода?
– Может, ради приезда начальства, нам мясца на ужин положат? – размечтался Восьмерка.
– А я, кажется, воеводу того знаю, который в васильковом мундире, – сказал Тринадцатый, глядя также на верх кладки. – Я даже с ним служил на флоте…
– На «Святом Иакове»? – заинтересовался Восьмерка. – Ой, дядько, расскажи, будь ласков!
Тринадцатый нашел в траве сухой листик, перетер его в пальцах и стал нюхать, словно табак.
– Да нет, – ответил он. – Это было раньше, и били мы в десанте под самый под Стокгольм, королеве свейской в печенки. А вот после, ежели б они нас поддержали, «Святой Иаков» бы победил.
– И ты, дядько, не был бы тогда на каторге? – Хлопец блестел восторженными глазами.
– Да, тогда бы, может быть, и не был.
– И меня б тогда, яко разбойника и татя, не признал?
– Нет уж, брат. Уж если б наш «Святой Иаков» победил, не стало б навеки в русской земле ни каторги, ни каторжан. Что же до того воеводы в васильковом мундире, то ведь с нашим Полторы Хари я тоже вместе служил. Оттого он лиходей для вас не меньший.
Артельщик тем временем внимательно прислушивался к разговорам начальства наверху.
– Братцы! – сообщил он. – Выгрузки сегодня не будет, баржа села на мель.
– Ура! – шепотом ликовал Восьмой.
А Тринадцатый был и этим озабочен. Что, если батя не сможет встать, чтобы перейти на каторжную барку? Охрана, лишь бы не канителиться, просто его прикончит. Или, чтоб рук не марать, поручит это Нетопыревой шайке – так уж бывало! Имелись бы хоть деньги, охранников задобрить…
7
– Ой, друже! – восклицал начальник охраны и тыкал кулаком Максюте в грудь, украшенную боевыми медалями. – Вот где бог привел свидеться!
Шумахер неодобрительно поглядел на этих русских, которые по всякому пустяку галдят и размахивают руками, и устремился навстречу архитектору Трезини. Он только что прибыл в адмиралтейской шлюпке.
Трезини, или как русские называли его для простоты – Дрезинов, поднялся с Шумахером на самую высокую точку строящейся Кунсткамеры – среднюю башню, где должен был разместиться Готторпский глобус, диковина с Царицына луга.
Направо и налево по песчаным берегам Васильевского острова, среди недорубленных тонких берез, возвышались строительные леса. Воздвигалось здание Двенадцати коллегий, строились таможня, торговая биржа, множество особняков знати. Дворец же светлейшего князя, полностью готовый, горделиво высился среди этой всеобщей стройки, сияя позолоченными кровлями.
Куда хватал глаз, люди, словно муравьи, копошились, передавали по цепочкам кирпич, волокли носилки с раствором.
– О, я-а! – сказал Шумахер, придерживая треуголку, которую вместе с париком грозил сорвать свежий ветер. – Дело кипит!
– Кипит-то кипит, – ответил Дрезинов по-русски. Он недолюбливал немецкий язык, да и сам считал себя русским. – Но от этого кипенья одно сплошное пенье.
– Что, что? – не понял Шумахер.
– А то, что от каторжных людей работы особенно ждать не приходится. Видите ли, сударь, при Петре Алексеевиче в основном строили крестьяне либо посадские. Те хоть тоже подневольные, но это был их хлеб, их труд. При государыне же Екатерине Алексеевне для ускорения нагнали каторжных, а каторжным главное не труд – им время провести. Вот и выходит, что работа кипит, а результатов нету.
– Майн либер готт! – расстроился Шумахер.
– Да! И к тому же то недовоз, то недогруз, то недохват. Механизм разладился, милейший Иван Данилович, я об этом и вице-канцлеру Остерману в глаза говорил. А воровство? А смертность среди работающих?
– Должен ли я понимать, что этим объясняется затяжка с окончанием Кунсткамеры на целый год?
Дрезинов стал приводить еще многочисленные доводы, а Шумахер принялся объяснять, сколько всего нужно уместить в будущее здание – и ту Кунсткамеру, что в Кикиных палатах, и академическую библиотеку, и предметы куриозные, собранные в Зимнем, Летнем и других императорских дворцах, и токарную мастерскую его величества, и малые кунсткамеры, пожалованные вельможами. Теперь и генерал-фельдмаршал князь Репнин, выходя в отставку, пожаловал российской науке фамильные сокровища, в том числе дары монархов прошлых времен… Ему приходилось подниматься на цыпочки к самому уху рослого Дрезинова, и все равно ветер ревел и не давал ничего услышать. А архитектор все разводил руками – нет, мол, возможностей, и баста. Тем временем начальник охраны никак не мог успокоиться от неожиданной встречи, хлопал боевого товарища то по груди, то по плечу.
– А помнишь, в Ревеле, на пристани, гренадер задирался и как мы его? Ох-ха-ха! А помнишь, Ядвига, плутовка черноглазая, тебе записочки посылала, а ты неграмотный, ха-ха-ха!
Максюта отвечал рассеянно, смотрел вниз, где охранники палками поднимали каторжан, и те, переваливаясь, как медведи, проходили по мосткам на каторжную барку.
– А вот это кто такой? – показал Максюта на высокого каторжанина, загорелого до черноты и с клеймом 13 на щеке. – Знаком больно, а откуда, не помню.
– Ну как же, как же! – засмеялся начальник охраны, вытирая ладонью упитанное лицо. Жарко, страсть! – А помнишь, десант был в Стокгольм? И этого неужто не помнишь? Отчаянный был мужчина!
– Тот самый! – изумился Максюта. – За что ж его?
Начальник охраны оглянулся, хотя рядом никого не было.
– «Святой Иаков»!
– Он был на фрегате «Святой Иаков»?
– Да, да… Но прошу тебя, тише. Мы не имеем права знать, кто и за что…
– Значит, на том самом, что выбросил за борт императорский штандарт?
– Да, да!
– Но ведь «Святой Иаков» был в упор расстрелян всей эскадрой, и было приказано с воды никого не подбирать?
– Но как видишь…
Максюта и начальник охраны молча смотрели, как поднимается с травы великан Тринадцатый, как прочие каторжане жмутся к нему.
– А знаешь? – вдруг сказал Максюта. – Он еще там, на Аландских островах, ко мне подбирался. Но я ответил, что присягу давал на святом Евангелии.
– Вот и меня также бог миловал, – вздохнул начальник охраны и перекрестился.
8
Между тем спор Шумахера с Дрезиновым не стихал.
– Я сам к государыне вхож! – кричал библиотекариус. – А вы, майн герр, получаете как иностранец двести золотых в год и радения никакого! Были бы русским, получали бы в двадцать раз меньше!
Это было не интересно, и начальник охраны продолжал расспрашивать былого однополчанина:
– Значит, еще не женился? А приварок у тебя хорош?
– Какой приварок?
– Ну там, кроме кормленья да экипировки, то да се, да такое, разэтакое…
– Какой же приварок от моих монстров да скелетов?
– Не скажи! Говорят, у вас посетителям вино отпускают. Угощения ради.
Максюта засмеялся. Вино-то вино, да посетителей нет. Хотел спросить товарища, а есть ли приварок у него, да смекнул, что сукно его мундира, по цвету такое ж васильковое, как и у Максюты, однако не в пример и тоньше и добротнее, – не из казенной швальни, а из гостиного двора.
Максим Тузов, сам бывший приказчик, в сукнах толк понимал.
В этот момент снизу, от причаленного каторжного судна, раздался взрыв брани, отчаянный звон цепей. Клубок тел в бурых лохмотьях катался возле трапа, а охрана старалась разбить этот клубок ударами плетей.
Наконец один из дерущихся выпрямился – это был Тринадцатый. Лицо его было в багровых полосах от плетей, но он твердо сжимал руку другого каторжанина, державшую нож.
– И-эй, бояре, воеводы! – верещал тот, в чьей руке был нож. – И-их, спасите Нетопыря, Нетопыря убивают!
Охранники вцепились в Тринадцатого, но тот успел все-таки выкрутить руку Нетопыря, и нож выпал в воду.
Тринадцатый поднатужился, видно было, как напряглись его плечи. Он разбросал охранников, как котят, и стоял не нагибаясь под их кнутами.
– Господин полицейский офицер! – крикнул он, протягивая руки к Максюте. Тот даже обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли кто за его спиной. Сомненья не было – Тринадцатый обращался именно к нему, Максюте, приняв его за полицейского чина по сходству цвета кафтанов. – Господин офицер, не дайте свершиться несправедливости! Вы независимый здесь человек, не допустите беззакония!
– А! – поморщился начальник охраны. – Не обращай внимания. Видишь, какая у нас служба собачья!
Но Тринадцатый требовал не умолкая, и другие каторжные тоже стали кричать. Привлеченные скандалом, спустились с башни Шумахер и архитектор Дрезинов. Начальник охраны дал знак своим клевретам, чтоб они перестали махать плетьми, а сам приблизился к месту драки, с ним и заинтересовавшийся Максюта.
Оказалось, что каторжные просили не отделять от них заболевшего их товарища, старика. Из-за этого у них весь сыр-бор загорелся. Хмуро взглянув на Максюту, начальник охраны приказал забрать больного на борт.
– Но, может быть, ему нужна помощь? – спросил Максюта.
– Ах, мать честная! – раздраженно сплюнул начальник охраны. – Если б ты знал, какие они все притворялы, бездельники!
Однако приказал открыть лицо лежащему уже на носилках старику. Бедняга тяжело дышал, зловещие тени гнездились на сомкнутых веках.
И Максюта не удержался, чтоб не ахнуть. Перед ним лежал его бывший хозяин, московский купец с Красной площади, Авдей Лукич Канунников, правда постаревший на сорок сороков лет и зим, но он, он!
– Унесите! – распорядился начальник охраны. Каторжане наклонились, чтобы поднять носилки, но Максюта упросил – еще чуток.
И в ту самую минуту вся его юность прошумела вновь, как мимолетная птица. И лавка в рядах, и безродная жизнь, и лицо девушки, похожее до боли на лицо старого каторжанина…
Старика унесли, а Максюта все еще был как в обмороке. Что-то указывал ему Шумахер, какой-то чертеж демонстрировал Дрезинов, все это проносилось сквозь его сознание, а мысль была все об одном: да как же он, Канунников, оказался на каторге, среди воров и убийц? Ведь был он всегда справедливый и богобоязненный и не раскольник никакой. А он-то, Максюта, в эти годы, частенько его поминал. Думал – живет тот себе тихо-мирно, а он, оказывается, вот как!
– Кто он тебе, старик-то? – спрашивал начальник охраны. Несколько подобострастный тон его, с которым он сначала обращался к Максюте, как своего рода академическому начальству, теперь сменился на откровенно презрительный: меня, мол, не проманешь, я тут всякое видывал. – Так кто ж он тебе? Отец, дядя? Хо-зя-ин? Ну, брат, был хозяин, стал холоп, так и нечего его чтить!
А Максюта напряженно думал свое: эх, ударить бы одним махом по тому, кто жизни загубил и этого старика, и его, Максютина, невесть где сгинувшего отца, и той бессчастной Аленки Грачевой… Эх, ударить бы, да как его, виновного, различишь? А и ударишь, лишь кулак отшибешь…
За рекой, в сгустившихся сумерках, зажглись адмиралтейские фонари, далеко разносился басовитый звон Исаакия.
«Нет! – встрепенулся Максюта. – Нужно выбрать время, найти свой час, собрать в единый кулак все силы – и тогда…»
И тут до него дошло, что начальник охраны теребит его за рукав.
– Да ты что, онемел, что ли? Я тебе говорю, говорю… За тобой ялик прибыл из полицейского дома. Сам генерал-полицеймейстер тебя зачем-то вызывает… Ты, брат, все-таки важная птица, я посмотрю!
9
Апраксин дворец, у Невы, рядом с Адмиралтейством, самое большое здание тогдашнего Санктпетербурга, был пожалован старшей дочери государыни и любезному зятю герцогу Голштинскому. Императрица с раннего утра изволила гостить у них.
Жизнь шла своим чередом. Придворный садовник преподнес свежие плоды клубники, за что был пожалован шестью рублями. Белошвейки принесли расшитый нитью льняной корсаж и приняли из рук благодетельницы червонец. Сочинитель из иностранной коллегии явил перевод изданной в Лондоне книги некоего дворянина Де Фоэ «Похождения Робинзона» и получил полтинник с вычеканенным профилем Екатерины Первой.
Были и огорчения. Младшая царевна Елисавет укатила на охоту с отпрысками Тендряковыми. Эти ни в чем удержу не знают, то и дело жалобы на них! Водку хлещут как извозчики, того и гляди царевну приучат… Как ей, неразумной, ни толкуй, что покойный государь-батюшка охоты развлекательной терпеть не мог, тако же карт, бильярда и других пустых затей, – не действует!
Затем представлялся по случаю ухода в отставку генерал-фельдмаршал князь Аникита Репнин. Сия церемония была обставлена торжественно. Присутствовали высшие чины империи – генерал-прокурор сената Ягужинский, изрядно надоевший своим правдолюбием, канцлер граф Головкин, рыхлый до того, что где сядет, тут же и засыпает. Герцог Голштинский по сему случаю надел мундирный кафтан фисташкового цвета неизвестно какой армии. Были и военные – Иван Бутурлин, командир Преображенского полка, петровский потешный номер один, а также Мишка Голицын, записной грубиян, который должен был заменить Репнина на всех постах.
Государыня приободрилась, приняла ласковое и слегка грустное выражение лица. То и дело косила в боковое зеркало – удается ли такая мина?
Знала ведь отлично, что старый Репнин был первый ее недруг. При восшествии на престол, если б его не перехватили Бассевич да Иван Бутурлин с преображенцами, не дал бы он царствовать Екатерине Первой. Но, поняв свое поражение, Аникита не ерепенился, служил верно, интриг не заводил, не то что эти Долгорукие или Голицыны, которые только и смотрят, как бы своей монархине занозу вставить.
И вот пришел Аникита Репнин прощаться – голубая кавалерия Андрея Первозванного через плечо, еще какие-то иностранные ордена. Сух, подтянут, служить бы ему да служить… Хоть и Рюрикович от самого корня, хоть и сын любимца царя Алексея Михайловича, а был он в числе тех «первозванных», которые обок с молодым Петром свершали преображение России.
Она встала ему навстречу и расцеловала в шелушащиеся от старости щеки, и прослезилась по-бабьи, а старый князь был невозмутим и прям.
– Ах, – сказала Екатерина Алексеевна, комкая платочек, – Аникита Иванович! А помнишь ты Лесную, помнишь Сороки? Помнишь, как с Петрушею и с тобой ездили в Карлсбад? Все пролетело, промелькнуло, ровно единый миг!
Наконец генерал-фельдмаршал был отпущен, и все перешли в верхний этаж, где в покоях герцогини устраивался малый астанблей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32