Ударил большой колокол, и придворные устремились к выходу, а там к пристани, чтобы плыть в Летний сад, где под парусиновыми весями был накрыт для всех щедрый завтрак. А после самое грандиозное – военный парад, бал, огненные потехи!
Светлейший стоял впереди своего семейства, орлиным оком наблюдая, чтобы нигде не нарушался этикет. Адъютанты и скороходы, словно муравьи, приносили ему сведения и вопросы, тут же отбегали, разнося указания.
– Глянь, любезная жена, – нагнулся он к Дарье Михайловне. – Глянь и ты, свояченица. Свойственник наш, Антон Мануилович Девиер, приближается к нам вкупе с супругою, с нашей дражайшей сестрицею Анной Даниловной. Медведь, что ли, где-нибудь сдох?
Под малиновый звон колоколов Девиеры действительно приблизились – поздравить семью светлейших с престольным праздником. Генерал-полицеймейстер облобызал ручки Дарье Михайловне и ее горбатой министерше. Анна Даниловна, привстав на цыпочки, белотелая, рыхлая, безмерно счастливая от того, что на свет вышла с любимым супругом, целовала брата и повторяла:
– Ну полно же вам, Сашура, живите в мире!
Пришлось пригласить Девиеров в семейную гондолу светлейшего, которая шла прямо за императорской баркой. Суда были задрапированы коврами, реяли разноцветные вымпела, гребцы были в ливреях. За лодками двора двигалась целая флотилия шлюпок и плоскодонок, принадлежавших санктпетербургскому боярству.
Дамы разместились на корме княжеской гондолы, и им подали шоколад.
Оба же властительные шурья встали на носу, не теряя из виду императорской скампавеи.
– Так как же это, любезнейший генерал-полицеймейстер, – начал Меншиков, – ваши резвые унтера арестовывают генерал-фельдмаршалов российской армии?
Стоявший за его спиной генерал-майор Волков подал чубук, и светлейший стал его раскуривать.
– А как же, ваша высококняжеская светлость – поинтересовался Девиер, – иные знатные персоны на принадлежащей им земле устраивают вольные дома, где и вино, и картеж, и беглые скрываются?
Из-за его спины расторопный майор Рыкунов подал ему черепаховую табакерочку.
Родственный разговор принимал характер острой политической конференции, да еще в присутствии свидетелей.
Светлейший первый понял это и, фыркнув в сивый ус, отослал генерал-майора Волкова к дамам на корму с коробочкой конфет. Девиер прямо сказал своему Рыкунову – отступи шагов на пять. И, как можно более дружелюбно, обратился к светлейшему шурину:
– А философский камень, что нам с ним делать? Ведь она, – кивок в сторону впереди идущей скампавеи, – сегодня его потребует, морра фуэнтес!
– Допросить бы ласковенько этого чужестранца, якобы графа, может, и с угольками… Да он же с известным вам чесателем пяток компанию водит, а тот – ваш дружок по добыванию подписей на указах.
– А не лучше ль, ваша светлость, допросить ту иноземку, якобы маркизу, хоть и без угольков? Многое бы открылось, и не только о философском камне!
– Это ты что, подслушал, что ли, когда у ней в скрыне сидел?
Разговор вновь вступил на рискованную стезю. Светлейщий расколошматил свою фарфоровую трубку и кинул ее за борт. Девиер, сжав кулаки, считал – раз, два, три… восемь, девять, десять, – лишь бы не натворить глупостей. Эх, объявить бы, что тот граф уже взят… Но спокойствие и только спокойствие!
– Ваша светлость, благодетель и покровитель мой! – прижал он руку к сердцу. – Прошу всенижайше простить мне, ежели я противу вас по незнанию или недоразумению жестокому что-либо умыслил!
«Ого-го, какой поворот!» – подумал Меншиков, нашаривая в кармане запасную трубку.
Под гром рожечного оркестра императорская флотилия медленно плыла по блистающей реке, а оба влиятельнейших сановника империи на носу гондолы баловались табачком, и каждый из них зримо представил себе, как якобы граф и якобы маркиза рядком висят на дыбе и из уст их льются смерть какие откровения…
– Оба должны исчезнуть, – изрек светлейший, выпуская кольца дыма.
– Туда? – спросил Девиер, указывая табакеркой назад, где за течением Невы угадывалось море и Европа.
Светлейший повел трубкой в сторону волны, кипевшей под ударами весел:
– Туда!
– Неужели и… – начал Девиер, но светлейший понял его без продолжения:
– Тебе своя жизнь не дороже?
Сановники вновь занялись табачком, глядя на приближающуюся пристань Летнего сада, где искорками вспыхивали алмазы на орденах и шляпах встречающих.
– А философский камень? – угрюмо спросил Меншиков.
– Ваша светлость! – Девиер постарался взять самый искренний тон. – Это, по всем видам, не что иное, как санктпетербургская байка, как и Сонька Золотая Ручка. У меня уже есть непреложные доказательства, и скоро я их вам предъявлю…
– Врешь ты все, Антошка! – Светлейший и вторую трубку швырнул в пенящиеся волны.
– Александр Данилович! – с упреком воскликнул Девиер.
– Если б господь не связал нас одною веревочкой…
Светлейший тяжело вздохнул и кивнул в сторону генерал-фельдмаршальши и генерал-полицеймейстерши, которые на корме уютно щебетали, попивая шоколад.
И к моменту, когда вышколенные гребцы императорской барки, разом подняв весла, подвели ее к причалу, конкордат между двумя высшими правителями государства был заключен. «Что же до событий, происходивших третьего дня на ямской заставе, оные, яко злохитростные, из бумаг изъять и никогда не бывшими полагать».
Стоглоточный хор встречающих грянул «ура», полетели вверх шляпы и треуголки, а к светлейшему пробился фельдкурьер, протянул пакет, вытянулся, ожидая приказаний.
Меншиков разорвал пакет, пробежал глазами и удержал за перевязь успевшего отдалиться генерал-полицеймейстера.
– На каторге мятеж, слышишь, Антон Мануилович? Ступай займись, да помни, о чем мы здесь балакали… – И еще раз удержал уходившего генерал-полицеймейстера: – Ты погоди допрашивать графа-то, которого ты в клоповник забрал… – Он повеселел и подмигнул Девиеру, который опешил от такой осведомленности светлейшего князя. – Мы его ночью, после машкерада, вместе допросим!
3
Когда эскадра походным строем миновала Екатерингофский маяк и, блистая парусами, вышла на просторы Остзейского моря, на опустевших волнах реки осталось одно только судно. Это была низкая, вычерненная смолой Каторжная барка, которую медленно сносило течением в сторону залива.
Далекая пушка Адмиралтейства пробила полдень, и двухвесельная лодочка, ялик, на которой надрывался гребец очень маленького роста, достигла черной каторги и стукнулась ей о борт.
На безлюдной барке все же кто-то был, потому что голос окликнул прибывших на лодочке:
– Маркиза, это вы? Зачем вы сюда?
Над черным бортом появился каторжанин с клеймом. Тринадцать, размотал и спустил веревочный трап, подхватил маркизу, которая еле взобралась по ступенькам. У нее было забинтовано плечо, а лицо бледное, как у статуи.
На веслах лодочки сидел карлик. Избавившись от пассажирки, он оттолкнулся веслом и стал поворачивать обратно, усиленно работая веслами.
– Ты куда? – закричал Тринадцатый ему вслед. – А ну назад причаливай, убью!
Он замахнулся, готовый кинуть топором, но маркиза в полном упадке сил присела прямо на палубу.
– Ах, оставьте его… Я с ним намучилась, он все время порывался сбежать… Еле заставила меня перевязать, пока плыли в лодке, щипала, чтоб быстрей.
– Но лодка, лодка, нам же нужна лодка!
– Чему быть – того не миновать…
– Вы ранены? – склонился к ней Тринадцатый.
– Ранена, и хотелось бы сказать, что пустяки. Но это не пустяки. При каждом вздохе сочится кровь. Но вы скажите, как вы?
– Тоже плохо! – Тринадцатый вытер лицо тыльной стороной руки, на которой болтался браслет от сбитой цепи. – Утром, как условились, прибыл Цыцурин, сказал – можно начинать. Кинулись к амбару, где весла, а он заперт – пудовый замок не собьешь! А уж все кандалы сбросили, отступать некуда, за одно это – смерть. Оружейный ящик в караулке тоже пуст – кто-то успел распорядиться. Все наше оружие вот этот топор! – Тринадцатый помахал им в воздухе и продолжал: – Наглец Цыцурин и его воровской атаман хотели тут же сбежать. Пришлось их всех повязать, но Цыцурина я отпустил, чтобы он привел нам буксир. Тот действительно привел нам шестивесельный ботик, который подцепил нашу сударыню-барыню и довольно быстро повлек на екатерингофскую стрелку. Я воспрял духом, говорю: «Еще не все потеряно, братцы, за флотом, среди провиантских судов, как-нибудь проскочим».
Снизу из-под палубы донеслись протестующие крики.
– Это они, повязанные, – пояснил Тринадцатый. – Цыцурина я все-таки вновь поймал. Он от меня не уйдет!
– Ну и как же вы очутились здесь?
– Потом глядим, а ботик нас тащит прямиком к маяку, а там полным-полно кафтанов василькового цвета. Пришлось буксир собственными руками отрубить.
– Ну а он-то что? – спросила она, в страхе ожидая, что уже пришел конец Авдею Лукичу.
Тринадцатый поднял ее на могучие руки и по утлому трапу снес вниз, где каторжане, накрывшись тряпьем, лежали и думали свои думы.
Авдей Лукич лежал на куче рогож под старым образком. Горела лучинка, а руки у него были сложены как у покойника.
– Простите, госпожа маркиза, – сказал Тринадцатый, переглянувшись с артельщиком и Восьмеркой, которые сидели возле старика. – Но вы должны знать. Он, как говорится, не жилец…
– Ах, не зовите меня маркизой! – ответила она. – Я Софья Канунникова, если хотите – Сонька, русская, глупая, злосчастная баба, и к прошлому хода мне нет. Боже, – нагнулась она к старику. – Отчего же на лице у него синие пятна, кровоподтеки?
– Мы не хотели вас расстраивать… Но вы тогда, оказывается, не сказав нам ничего, оставили ему, Авдею Лукичу, вторую вашу серьгу с алмазами. Этого не следовало делать, Нетопырь подсмотрел, и мы старика вашего еле у татей отбили. Вон у него (Тринадцатый кивнул на Восьмерку) тоже все в синяках.
– Боже, боже! – Софья опустилась на рогожную подстилку рядом со стариком.
– Ваше благородие! – вдруг раздался гулкий голос из трюма. – Ваше благородие, смилуйтесь!
– Кто это? – приподнялась Софья.
– Не извольте бояться, – сказал Тринадцатый. – Это кричит Полторы Хари, конвойный наш начальник, я его тоже повязал. Теперь я ему «ваше благородие», а бывало воды лишней испить не позволит. Сейчас напоминать начнет, как вместе мы в десанте были во время войны. У, сволочь, вместе, да не вместе!
Тут послышался сладкий голос Нетопыря, обещавший большие деньги.
– Они все там в трюме сидят, – объяснил Тринадцатый, – чтобы раньше времени весть о нас не разносили. В заложники, к сожалению, не годятся – мелкая сошка.
– Синьора! – донесся из трюма голос Цыцурина. – Не вяжитесь вы с этими господами. Вы же наша…
– Теперь за вас принялись, – сказал Тринадцатый. Он сел на рангоутную балку, взялся рукой за лохматую половину головы, другая же у него была безобразно выбрита. И стал похож на большеголового мальчишку, который набедокурил и не знает, как выбраться из беды.
– Одна надежда, что течение нас вынесет к Сестрорецку, а там лес – что тайга.
Восьмерка вздохнул, а Провыч стал творить молитву.
– Вам бы, мадам, – сказал Тринадцатый, дотрагиваясь до ее плеча, – вам бы как-нибудь от нас отделиться… Ну зачем вы приплыли к нам?
– Ах, мон шер!.. – немеющим языком ответила Софья. Она чувствовала, как холодеют ее ноги. – Я прожила такую жизнь и впервые встретила такого человека!
4
И ей приснилась бедная слободка на окраине городка. Горит, трещит одинокая лучина, искры падают, шипя, в лубяную лохань. И шумит, воет вьюга, метет за оконцем. И под неумолчный рев природы слышится человеческий плач. Это воет Сонькина мать.
«Не скорби, матушка, – уговаривает Сонька. – И без того сердце надрывается. Ну, не тужи!»
А мать помолчит да опять свое сквозь вьюгу:
«Ой, Сонюшка, дочушка, ой не я ль тебя лелеяла… Ой, да как же я тебя в рабы отдам лиходею?»
Затем снится ей доброе безбородое лицо со старомодными вислыми усами. Входит, топая, сбивает с себя снег, отирает обмерзший лоб. Спрашивает бодро:
«Что за шум, а драки нет? Дозвольте, господа крестьяне, проезжему у вас обогреться?» Потом спрашивает: по покойнику, что ли, здесь плач? Услышав ответ, молча сидел за свечой, которую поставил его слуга. Так же молча лег на постеленный ему на лавке тулуп.
Утром проснулись – проезжего нет, хотя пожитки его здесь, в том числе слуга-камердинер. Через какое-то время проезжий вернулся, опять топал, сбивал снег, однако не бодро, а зло, отчаянно.
«Ну и барин у вас! – говорит он матери. – Экий антихрист высшего ранга, какую сумму заломил! Однако не печальтесь, выкупил я вашу дочь».
Толща времени, как глыба стекла, – и все видишь, и рукою не достать!
И вот он теперь лежит под старым каторжным образком, и неверный свет лучинки делает живым, мягким его похудевшее лицо. А была она в его доме как птичка вольная, подруга его дочери. «Вот помру, – говаривал он, – все твое, устраивай себя, Сонюшка!»
И летели во сне птицы-огневицы, райскими голосами пели о жизни необыкновенной, и сквозь полет их дивный возникало и рассыпалось совсем другое лицо, смелое и тоже страдальческое, со струпьями в виде цифр на щеке…
– Мадам, мадам! – будили ее осторожно. – Госпожа Софья, проснитесь! Преставился Авдей Лукич.
Софья подняла голову. Ничего не изменилось внутри старой каторги. Так же сквозь весельные шлюзы светило яркое солнце и в его лучах клубилась пыль. Так же настороженно глядели каторжные из-под тряпья. Так же умиротворенно лежал под иконой Авдей Лукич. Только трое стоявших вокруг него – Тринадцатый, Восьмерка и Провыч – сняли с голов своих шапки.
В этот момент снаружи раздался мушкетный выстрел и гулко разнесся по воде. Откуда-то кричали:
– Эй, на каторге! Есть кто живой?
Каторжные вскочили. Некоторые бросились наверх и вернулись, крича: «Мы окружены!» Сидящие же в трюме подняли дикий вой.
Тринадцатый поднялся на палубу, перебросился несколькими словами с кричавшими там и вернулся:
– Это полицейская стража. Они требуют положить оружие. А у нас оружия только – вот! – Он подбросил в руке топор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32