В вертограде полнощном начинался заезд гостей, наигрывал клавесин. Одно из самых верхних окон растворилось, там, смеясь, появилась маркиза Лена. Черные кудри вились по смуглой шее и покатым плечам, чувствовалось, что каждый их виток старательно рассчитан. В ушах раскачивались золотые кольца – не просто серьги, а кольца, обсыпанные гроздью вспыхивающих огоньков-алмазов.
– Коза! – с ненавистью глядела Алена на ее слегка раскосый вырез глаз, на красиво изогнутый рот. – Как есть губастая коза!
Ей вспомнилось, как в детстве отец, который был церковный староста, а потому знаток книжного благочестия, брал с поставца старинную рукописную книгу и читал вслух обо всяких диковинах. Особенно запомнилось ей о Горгоне, и не думалось, что Горгона та когда-нибудь ей к случаю попадется.
Молоточки клавесина все звончее наигрывали менуэт, горбатый Кика в игорном зале старался вовсю.
«Да что же это! – запало в голову Алене. – Горгоны смеются, музыка играет, но человека-то нет!»
5
Как только распахнулись для посетителей двери и гайдук Весельчак встал возле них, в двери те вошел щегольски одетый господин. Был он в изящной полумаске, не густые брови над этой полумаской были настолько известны всему Санктпетербургу, что гайдук возгласил:
– Милости просим, господин генерал-поли…
Вошедший закрыл ему рот перчаткой, перебив выразительно:
– Господин матрос!
– Здравия желаем, господин матрос! – поспешил поправиться Весельчак, сам думая: роба на нем серая, форменная, хоть из лучшего амстердамского сукна. Шляпа тоже серая и с лентой. Но ежели его превосходительству угодно предстать матросом, мы что ж…
Солнце стояло еще высоко, и послеобеденный зной не прошел, а в пустынной зале Чистилища преображенские унтера пропускали по кружечке: сегодня им было идти в ночной наряд. Мысли же их витали этажом выше, где угрюмый Цыцурин готовил зеленый стол к игорному действу.
Из всех младых преображенцев только князь Антиох шампанеи здесь не пил, картами не занимался, а рассуждал о серьезном, рассеянно крутя снятой с лица маской.
– Русский народ, судари мои, лет через сто… Да нет, почему через сто? Через пятьдесят, через двадцать – русский народ сотворит такую словесность, иже есть литература, коей не было у классических народов древности!
Его собеседником был граф Рафалович, который тоже не держал в руке кружки с шампанеей. На нем был умопомрачительный кафтан черного атласа с серебряным шитьем.
– Хе-хе! – посмеивался Рафалович. – Князья Кантемиры, что вам все Россия да Россия. А бывали ли вы, например, в Лондоне?
– Он у меня спросил, – Сербан указал кружкой в атласную грудь Рафаловича, – стану ли я, молдаванин, сражаться против Англии или Франции, ежели они воевать начнут с Россией…
– Ну да, ну да, – засуетился Рафалович. – Вы знаете, сколько доброго желает Англия вашей молдавской отчизне!
– Добра-то желает, – воскликнул Сербан. – А султану нас постоянно продает! Отец покойный рассказывал…
– Ну и что ты на это ответил? – перебил его Антиох.
– Я в политике не разбираюсь, но за такие вопросы обещал ему голову проломить!
– О-ох! – так и присел граф Рафалович, а Холявин захохотал, показывая все свои великолепные зубы.
В это время Цыцурин вышел на площадку лестницы, приглашая гостей пожаловать. Преображенцы загомонили, двинулись фалангой.
– Эй, пиита российский! – Евмолп подхватил Антиоха. – Неужели и сегодня не сыграешь?
– Оставь его, – сказал Сербан. – Он карты называет «пестрыми пучками», а за мною ходит только для того, чтобы надо мною висеть, как бремя совести. Эй, пиита, раз сам не играешь – раскошеливайся! Дай хоть полтинничек, так хочется пару ставок сорвать.
– Берите у меня, – предложил Рафалович. – Могу одолжить кому угодно и на какой угодно срок.
Они выстроились вокруг стола, покрытого зеленым сукном, на котором были разбросаны цветные фишки и нераспечатанные колоды карт. Никто не начинал: денег ни у кого не было.
Антиох, стоя за спинами игроков, говорил Рафаловичу;
– С тех пор как отец увез нас сюда, мы стали сыновьями России. Я говорю вам это, граф, как есть твердо и прошу мне более вопросов об этом не задавать. Мы такие же русские, как, например, вот Евмолп Холявин, уроженец славного города Мценска…
– Гляньте, – сказал Сербан, – какие карты промыслил наш великий Цыцурин! Короли похожи на взломщиков, а валеты на карманных воришек.
– Слушай все-таки, Сербан… – не отставал от него брат. – Не играл бы ты… Нянюшка наша про тебя дурной сон видела.
– А у меня, – закричал Сербан, подкручивая ус, – есть предчувствие, что именно на эту колоду мне повезет!
– Что тебе всё карты и карты… – с досадой сказал Антиох. – В Кунсткамере, был я вчера, такие привезли книги…
Преображенцы оглушительно захохотали и затянули на церковный лад:
– «Умен, как поп Семен, книги продал, карты купил, сел в овин и играет один!»
– А ну, – накинулся на брата Сербан, – давай деньги или проваливай отсюда!
– Осмелюсь вновь предложить… – робко вступил Рафалович, позванивая мощной.
– Эх, была не была! – воскликнул Холявин. – Возьму кредит у чужеземного графа! Это вам, сударь, не философский ли камень помогает?
На бедного Антиоха никто внимания не обращал, хотя он и вирши обличительные читал, сиречь сатиры:
– «Из рук ты пестрые пучки бумаг не выпускаешь. И мечешь горстью мозольми и потом предков твоих добытое добро…»
– Валет, валет! – завопили преображенцы, видя, что у Сербана пошла не та карта. – Обмануло тебя твое предчувствие!
Проигравший Сербан смущенно теребил ус. Брат подал ему фляжку с ромом, но Сербан молча пошел к Рафаловичу за ссудой.
6
Господин в матросской одежде некоторое время наблюдал за игрой, потом, видя, что внимание всех отвлечено проигрышем Сербана, приподнял портьеру и проник во внутренние покои.
В старой Москве да и в Санктпетербурге в голову не пришло бы без спроса проникать в домашние покои. Но здесь вольный дом, потому-то он и называется вольным, что каждый волен в нем делать что угодно.
– Что угодно? – спросила Зизанья, встретив «господина матроса» под аркой, которая вела внутрь.
Через ее курчавую голову он обратился прямо к маркизе, сидевшей на кушетке. Показал ей новенький двухрублевик: можно ли разменять на серебро и сколько берут за размен?
В руках маркизы Лены был все тот же таинственный инструмент – кифара, или гитара. Она пощипывала струны, и получалась мелодия странная, словно жалоба на неведомом языке.
– Нет, – сказала она, даже не взглянув на вошедшего. – Деньги меняют не у нас. По царскому указу деньги меняют только на гостином дворе.
И продолжала наигрывать, а гость достал брелок с алмазом и попросил принять в залог.
– Деньги, знаете ли, очень нужны.
Маркиза наконец подняла лицо от струн и взглянула на него исподлобья.
– Сударь мой, кто же поверит, что вы, хозяин Санктпетербурга, вы нуждаетесь в деньгах?
Девиер кинул матросскую шляпу с лентой на стол и без приглашенья уселся рядом на кушетку. До сих пор они изъяснялись по-французски, теперь он сказал ей по-русски:
– Твои бумаги подложны, девка, берегись!
Маркиза отвернулась, черная волна ее волос рассыпалась по плечам. Она выслала Зизанью и отвечала по-французски:
– Вы невежливы, сударь. Мои документы удостоверены миссией его величества короля португальского. Скоро ожидается прибытие посла, и я тщусь надеждой быть представленной к российскому императорскому двору.
Девиер вскочил. И не закричал, нет, – сказал с той страшной выразительностью, которая – он знал по многолетнему опыту – при допросах действует сильнее всякого крика:
– Ты врешь! Ты не знаешь и единого слова по-португальски!
А она грустно этак улыбнулась, вновь принялась за гитару, взяла аккорд. Мелодия ударила Девиера прямо в сердце. Это же песня его детства! Ее играла на такой же гитаре нищая цыганка с Лоскутного причала, ее пели по вечерам девушки-рыбачки под аккомпанемент океанского прибоя: «Зачем, цветок, зачем, лилейнолепестковый, расцвел ты у дворца, у самых у ворот…»
И она наигрывала на чаровнице-гитаре и смотрела на Девиера снизу вверх, а в черных зрачках ее билось-пульсировало – что? Страх? Презрение? Насмешка?
Девиер взял со столика колоду карт гамбургской печати, где короли действительно были похожи на грабителей, а дамы на торговок, тасовал ее, рассматривал, чтобы дать себе время принять решение.
Прежде чем войти сюда в матросском обличье, он окружил дом своими клевретами. Они ждут только сигнала, чтобы ворваться и учинить то, что учиняется в подобных случаях.
Но неудачен сегодняшний день, отменно неудачен! Как бывший юнга и как нынешний гроза санктпетербургских воров, Девиер был суеверен. Началось с краха бутурлинской затеи, кончится черт знает чем… Генерал-полицеймейстер медлил с сигналом, хотя каждая жилочка его сыщицкой души молила: сигнал!
А эта поддельная маркиза с глазами как пламень ада – есть такое, действительно португальское выражение: «о фейо негро да инферно» – черное пламя ада! Видывал женщин Девиер, видывал – поверьте… Не говоря о бедной толстухе Анне Даниловне, даже блондинка Елисавет со всем ее обаянием юности, – все они уступают этой неведомой жар-птице, на которую и глаз поднять невозможно!
Эх, ее бы сейчас в застеночек, на подвесочку, да пройтись хорошим кнутиком раз-другой… Да спросить с пристрастием: где ты, девица, хранишь деньжонки, похищенные твоими людьми у пугливого Красавчика? Или: а зачем ты, синьорита, крадешь философские камни, утеху ученых и царей?
Но нет, дыба не для ее изнеженного стана, и кожу ее не попортят кнутом. А ты, Антон Девиер, в давно минувшей категории времени – Тонио да Виейра, всамделишный матрос флота Соединенных Провинций, – что забыл свою былую ловкость, оцепенел как истукан?
Девиер наугад вытянул две карты. Это оказались шестерка бубен и шестерка треф – пустые хлопоты! Генерал-полицеймейстер шлепнул себя по губам, чтобы не рассмеяться, и кинул колоду на стол.
Закатное солнце глядело прямо в окна, слепя глаза. Шум подъезжавших экипажей слышался все чаще, в игорном Раю назревала очередная драка. А маркиза Лена все наигрывала, баюкала виденьями далекой страны:
– «Зачем, цветок, зачем, лилейнолепестковый, расцвел ты у дворца, у самых у ворот? Вот мчится принц, прекрасный и суровый, и конь его тебя копытами сомнет!»
– Здравия желаем, ваша высококняжеская светлость! – вдруг не своим голосом закричал Весельчак у подъезда. Маркиза одним махом сорвалась с кушетки – к окну.
– Светлейший князь!
– Не может быть! – встрепенулся Девиер. – Дюк Кушимен? Этого еще не хватало, после всего, что произошло утром! И откуда он мог здесь появиться? Час только назад городские посты сообщали: в пределах Санктпетербурга Кушимена нет; может быть, отправился к себе в Ораниенбаум?
Отстранив маркизу от окна, – запах ее невероятных духов ударил в голову, – выглянул сам. Да, на крыльце стоял, о чем-то расспрашивая Весельчака, именно он – светлейший князь, огромный, с непокрытой седеющей головой, – дюк Кушимен! Девиер кинулся к двери.
– Не туда! – Маркиза схватила его за рукав. – Там он вас встретит!
– Куда же?
– Сюда!
С обитого железом сундука-скрыни маркиза сбросила ворох платьев и подняла крышку. Там было просторно, пахло табаком от моли, лежало мягкое тряпье. Что же делать?
Девиер забрался в скрыню, усмехаясь, ежели веровал бы в бога, перекрестился бы. Железная крышка захлопнулась, наступила тьма. Слышался гомон игроков, отдаленный звон клавесина и смех маркизы Кастеллафранка да Сервейра. На минутку умолкнет этот смех, словно подушкою закрытый, и опять она хохочет, не может удержаться.
7
Светлейший мерял шагами тесную горенку маркизы. Подходил к окну, щурился на закатное солнце, опять вышагивал к противоположной стене, где красовалась огромная китайская ваза. Меншиков щелкал ногтем по звонкому фарфору, разглядывая синих узкоглазых мандаринов и продавцов воды с коромыслами. Вазу эту ему удалось заполучить с китайского посла, он частенько прикидывал, сколько она может стоить – пять тысяч, десять?
– Сядь, Софья, сядь, – говорил он маркизе, порывавшейся что-то приготовить, чем-то угостить, и называл ее просто Софьей. – Сядь! – усаживал он ее, а сам продолжал ходить. – Мерзавцы! – грозил он кому-то. – Антихристова шваль! Арестовать – и кого? Я сперва не оцепил ситуации, думал, Ваньки Бутурлина шутка в духе всепьянейшего собора. Потом господь меня надоумил, я, не въезжая в город, завернул к себе на мызу в Стрельну. Представляешь? Мои же рабы, ожидая, очевидно, что меня ухлопают либо в Курляндии, либо по дороге домой, уже мебель всю из имения растащили! Ты представляешь? Сядь, Софьюшка, – снова уговаривал он ее, потом согласился – чашечку кофе по-турецки. И продолжал бушевать. – Да ведь не я ли, – стучал он себя в грудь, – не я ли облагодетельствовал их всех? Взять того же Бутурлина! При его природной глупости царь Петр десять раз собирался его выгнать. А мой-то Волков, Волков, секретарь? Я же его генерал-майором сделал. Думаешь, он не знал, что меня собираются арестовать?
Зизанья внесла подносик с крохотной чашечкой дымящегося напитка. Маркиза расставила сласти и печенья, зажгла курительную свечку с ароматом.
– Хорошо мне у тебя, Софьюшка, – сказал Меншиков, присаживаясь и берясь за кофе. – Словно у дочери родной… И твоя чернокожая мне приятна! – Он потрепал курчавые волосы ефиопки. – А кстати, так тебя никто и не опознал в Санктпетербурге? Не было никаких встреч, разговоров? Смотри, Софья, тотчас же мне докладывай!
Маркиза сидела на скрыне, так и прыскала смехом, ударяя по крышке скрыни ладонью.
– Кто там так кричит? – спросил светлейший, допив кофе. Подошел к арке и стал смотреть из-за портьеры в игорный Рай, где картежные страсти достигли апогея. – Это тот усатый так сильно кричит? Да это кто же? Это же сын господаря, князя Кантемира! Чего же он так кричит – проигрался?
Меншиков подошел к сидящей на сундуке маркизе, поправил ей локон.
– Покойный Петр Алексеевич не переносил карточной игры, и мы, его птенцы, не знали отравы сей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32