Кто же теперь? Только Антон Девиер.
Правда, есть еще светлейший князь, генерал-фельдмаршал, санктпетербургский генерал-губернатор Александр Данилович, его, Девиера, свояк и первое лицо в империи. Но и он на чем-нибудь да споткнется: если не на курляндском герцогстве, то на ста тысячах ефимков, позаимствованных из казны; если не на жителях города Батурина, которых он раздел и по миру пустил, то на великом князе Петре Алексеевиче. Царевич этот – мальчик; мальчик, а на всеобщего благодетеля косенько так поглядывает!
А что же делать с этой босоногой нимфой в крашенинном платке, повязанном на самые брови, которая только и талдычит свое: «Максим Петрович, Максим Петрович…» Кнутом, что ли, пройтись или так пугануть?
Девиер заправился понюшкой а ля виолетт и, комически сдвинув брови, спросил:
– А может быть, та Сонька полюбила его?
– Кого?
– Да Максим Петровича твоего!
Алена вся обмерла. Эта простая мысль не приходила ей в голову.
– Этого не может быть… Господин полицеймейстер, Антон Мануилович!.. – еле промолвила она.
Девиер усмехнулся и закивал головой.
– Да, да, почему же нет? Сидит себе, наверное, Максим Петрович на своей квартире и пьет остуженный узвар.
– Правда? – Алена с надеждой так и устремилась к генерал-полицеймейстеру.
Эк она обрадовалась тому, что он, может быть, жив! Даже на Соньку рукой махнула. Никто никогда Антона Девиера не любил так, как любит эта русская девушка своего простого парня, который, может быть, и не заслуживает того… И Антону Мануиловичу захотелось улыбнуться ее доверчивому взгляду.
– Ладно, ладно, ступай… Там он, в своей каморке, дома. Я, может быть, и не всесильный полицейский, но уж главный угадчик, это точно!
– Курицын! – крикнул он как можно более зверским тоном, чтобы сбить лирическое настроение. – Чтоб тебя паралик!
Старый служака явился немедленно.
– Кто такая маркиза Лена-Зофия Кастеллафранка да Сервейра?
– Не могу знать, ваше превосходительство!
– Ой ли? – прищурился Девиер. – К вечеру приготовишь о ней выписку из реестра проживающих. А сейчас свистать всех наверх – едем!
4
В полдень трое в черных масках постучались в домик Нартова. Царский токарь встретил их в галстуке, собрался куда-то ехать.
– Андрей Константинович, – вкрадчиво начал Девиер, когда гости сняли плащи и расселись вокруг подноса с камчужной настойкой. – Кому ты сдаешь свой каменный дом в три жилья?
– Как кому? – удивился Нартов. – Чужестранка одна… Но она сказывала, что полиция… Вот и господин аудитор Курицын…
Девиер мрачно обернулся на Курицына, и у того сделалось лицо шафранового цвета.
– Да я не об том, – сказал Девиер. – Куриозно знать, почему та маркиза не спешит представиться ко двору? Или кто ей разрешил противу указа вино в своем доме продавать? Тебе твоя квартирантка не сказывала?
Нартов окончательно растерялся. Прижав руки к кружевной груди, стал говорить о новом поручении государыни. У Шумахера вот никак не клеится с обучением российского юношества. По указу блаженныя и вечнодостойныя памяти государя Петра Алексеевича…
При упоминании покойного императора чины полиции встали и благоговейно перекрестились.
– Но я же другое… – вежливо перебил хозяина Девиер.
Нартов продолжал твердить, что с квартиранткой своей он и не видится, что и сдавал-то дом не он сам – при этом он с недоумением смотрел на аудитора Курицына, – что станок новый они с академикусом Бильфингером придумали.
Генерал-полицеймейстер отпустил Нартова, тем более что его коляска стояла уже готовой во дворе. А сам испросил позволения остаться в его домике с одной чрезвычайно важной целью.
– Понаблюдаем, – сказал он своим спутникам, подходя к окну. – После вчерашних событий сегодня что-нибудь да стрясется.
За его спиной аудитор Курицын встал на колени, гулко ударял себя в грудь.
– Ваше превосходительство, смилуйтесь!
– Морра фуэнтес! – прорычал Девиер, не оборачиваясь от окна. – Вот этого я не прощаю… Сколько от Соньки берешь интересу?
А во дворе и вправду начали разворачиваться новые события. Пугая разомлевших от жары кур, въехали весьма расхлябанные дроги.
– Цо-о! Цом-цобара! – покрикивал на лошадей возница, похожий на цыгана.
– Ба! – удивился генерал-полицеймейстер. – Весь фамильный выезд князей Кантемиров прибыл в Морскую слободку. А это кто с ними в белой рубахе, зубастый?
– Евмолпий Холявин, – ответил из-за его спины аудитор Курицын. – Преображенского полка сержант.
– Персона! – усмехнулся Девиер. – В народе говорят: преображенца и в рогоже узнаешь.
– А еще говорят, – доложил Курицын, – самохвалы и железные носы.
– Курицын! – строго сказал Девиер. – Не подлизывайся, прощения тебе не будет!
– Да ваше превосходительство! – оправдывался Курицын. – Это же такие крохи! Даже стыдно было вам докладывать… Тут все вольные дома на откупе у светлейшего князя, владельцы суть подставные лица.
– Ладно на светлейшего ссылаться, – остановил его Девиер. – Знаете, что мне он не по плечу.
Преображенцы, а за ними слуги, вскочили на крыльцо, стали стучать в дверь. В доме – ни движения, занавеска не дрогнула на окне.
– Э, брат Сербан! – сказал Холявин. – Что искать в полдень потерянное в полночь!
– Но это же долг чести! – с отчаянием в голосе ответил тот.
– Долг чести? – усмехнулся Евмолп. – Долг чести может быть по отношению к человеку благородного происхождения. К тому же он сам во всем виноват. Небось и камень-то себе присвоил!
Темпераментный Сербан даже застонал от несогласия.
– А все карты… – сказал младший Кантемир, который в дверь дубасить с ними не пошел, остался в дрогах, раскрыв от солнца зонтик. – Хотите, лучше я вирши прочту, сочинил по сему поводу. «Вся в картах состоит его крайняя радость, в тех все жития своего время теряет. Ниже о ином иногда лучшем помышляет, нежли как бы и ночи сделать днем, играя…»
– Молчи, пиита несчастный! – погрозил ему Евмолп. – Не язви наши раны!
– Боярышня под зонтиком! – рассердился Сербан и вырвал у него зонтик. – А я простить себе не могу, как я мог забыть об этом Тузове!
Он задергал дверь так, что петли ходуном заходили. Эхо разнеслось в полуденной дреме слободки.
Генерал-полицеймейстер в окне нартовского домика, скрытый резной листвой клена, при этом сказал:
– Дело становится интересным, – и устроился поудобнее.
– Они принимают нас за татей, – предположил Холявин.
Сербан приложил ладони ко рту и объявил раздельно:
– Мы ищем здесь слугу! Кто видел со вчерашнего вечера человека в ливрее Кантемиров?
Вольный дом продолжал безмолвствовать. Окрестные жители, которые сначала вышли на шум, поспешили схорониться, чтоб в свидетели не попасть. Преображенцы сели на ступеньки, задумались.
– Что ж ты, Камараш, – сказал Антиох кучеру, – не берег господина Тузова, как тебе приказали?
Тот вместо ответа покаянно постучал себя кнутовищем по лбу. Сербан снял треуголку, взъерошил мокрые от пота волосы.
– А все проклятый граф Рафалович! – воскликнул он. – Глядь, у него туз пик неизвестно откуда взялся! Я бы ему показал, я бы сорвал у него куш, сотни три! Цесарей окаянный!
– Это вдвойне становится интересным, – сказал себе Девиер.
– Эхма, была не была! – вскричал Холявин, засучивая рукава. – А ну, ребята, преображенцы не отступают!
Они нашли слегу, валявшуюся в лопухах, и, подтащив к двери, стали орудовать ею как рычагом.
– Не пора ли вмешаться? – предложил за спиной генерал-полицеймейстера Курицын.
– За Соньку свою боишься? – усмехнулся Девиер. – Погоди!
Не сумев вывернуть дубовую дверь из петель, Холявин и Сербан перехватили слегу, как таран. «Ать-два-три!» – ударили.
Тогда дверь распахнулась сама. Там стоял вооруженный шпагой Весельчак, за его спиной теснились слуги.
– Барыня почивать изволят, – объявил Весельчак и даже перевел на неведомый язык: – Дормире, грандире, волонтире. Вечером, судари, приходите и без дреколья-с!
– Прочь с дороги! – заявил распалившийся Холявин.
– Потише, господин, – миролюбиво ответил Весельчак, выдвигая ладонь, огромную, как печная заслонка.
– Не смей прикасаться! – закричал Холявин. – Ты знаешь, кто я?
– Да, да, ты знаешь, кто он? – поддержал его Антиох, который успел забраться вновь на дроги и раскрыть свой зонтик.
И поскольку ладонь Весельчака, словно некий пограничный столб, была отодвинута продвигавшимся Холявиным, лязгнула сталь клинков. Рядом с Холявиным встал Сербан. Антиох, как только дело дошло до драки, оставил свой зонтик и кинулся к товарищам, на ходу обнажая шпагу.
– Сейчас станут звать полицию, – сказал встревоженный Курицын. – А что сделаем мы?
– Эти не станут звать полицию, – ответил Девиер, смеясь. – А полиция у них кто? Купленный-перекупленный Курицын?
В сенях полнощного вертепа вовсю звенела сталь.
– Сии противники нам ведомы! – вскричал Холявин, отражая выпад. – Не давеча ли у канала?…
– Оп-па! – Сербан серией ловких маневров загнал в глубь дома громадину гайдука.
– И дерутся по-воровски! – вторил ему Холявин, гоня шпагой сразу двух слуг.
– Сражение переместилось внутрь, – сказал генерал-полицеймейстер, опуская отогнутую ветку клена. – Но мы подождем.
Там, за распахнутыми дверями вольного дома, убыстрялся топот ног. Звякал металл о металл, время от времени кто-нибудь охал. Вдруг заскрипела старая древесина, завизжала, заскрежетала. Это обломились перила внутренней лестницы под тяжестью дерущихся, рухнули вниз. Послышался взрыв грубой брани, нарастающий визг.
5
– Остановитесь! – раздался повелительный женский голос.
Евмолп Холявин опомнился. Он был уже на верхней ступеньке, острие шпаги наставив в грудь музыканта Кики. Рубашка на груди самого Евмолпа была порвана и замарана кровью.
Внизу на обрушившихся перилах лежал, охая, толстый буфетчик. Гайдук Весельчак, бросив свой мажордомский жезл, прятался от воинственных Кантемиров. Растрепанная чернокожая женщина металась и отчаянно визжала.
– Положите оружие! – требовал женский голос.
Холявин поднял глаза и увидел хозяйку дома. В восточном наряде – шаровары и тюрбан с перышком – она целилась сразу из двух отличных пистолетов марки «Ферингер». Курки были взведены, и не было ни малейшего сомнения, что она выстрелит.
– Мы хотели только узнать, – сказал запыхавшийся Антиох, – мы хотели только спросить…
– Прежде всего положите шпагу, – возразила хозяйка.
И Антиох Кантемир, положив на ступеньку свой клинок, раскланялся и стал объяснять, что они ищут слугу, вернее, товарища…
– И для этого нужно врываться в дом! – негодующе воскликнула она и перевела дула своих ферингеров на черноусого Сербана. – Клинок в ножны, князь!
И тогда Евмолп ощутил, что слепая сила в нем вдруг поднимается изнутри, мускулы напряглись, и он уж не управляет собой.
– Он бешеный! – закричал, заметив это, Антиох, – Берегитесь!
Отбросив шпагу, Холявин одним прыжком очутился на площадке и схватил восточную красавицу за запястья. Не выдержав, она упала, увлекая его за собой.
Ударил двойной выстрел, задребезжали цветные стекла. Когда рассеялся дым, стало ясно, что обе пули ушли в короля Фарабуша, в его потемневшее от старости дубовое тело.
В нартовском домике полицейские чины насторожились.
– Стреляют! – сказал аудитор Курицын.
– Терпение! – ответил генерал-полицеймейстер. – И все же терпение! Терпение есть главная добродетель сыщика.
А в вертограде полнощном Холявин крепко прижал к полу раскинутые руки маркизы Кастеллафранка, ожидая, когда смирится ее порыв. Тюрбан ее развязался, волосы черной волной рассыпались по груди. «А глаза-то, глаза какие! – думал Евмолп почти что с ужасом. – Душу выворачивают!»
– Отпусти! – сказала она низким голосом, словно какая-нибудь нюшка на скотном дворе. Он отпустил ее запястья, она села и ткнула его кулаком. – И правда, что бешеный!
Она поднялась, опираясь на плечо Евмолпа. Подошли братья Кантемиры, галантно извиняясь.
В нартовском домике Девиер и его помощники сначала были озадачены наступившей тишиной. Потом увидели, как гайдук Весельчак, с синяком на лбу, вынес изрядно порванный кафтан, тот самый, на спине которого был золотой лев, и развесил его на солнцепеке. Затем он вывел шатающегося буфетчика и стал лить ему воду на голову. Слуга принес из сарая инструмент, и в доме резво застучали молотки, ликвидируя следы побоища.
А в верхних покоях раскрылись настежь окошки, и слышался звон фарфора и серебра – приготовлялся кофе.
– Эй, Камараш, чертяка, ты где? – закричал Сербан, напившись кофе и выходя на крыльцо. – Ты и господ своих проспишь!
Оба Кантемира и с ними Холявин взобрались на дроги. Камараш хлестнул, и застоявшиеся лошадки покатили через пыль.
– Ну и ну! – сказал Девиер, отходя от окошка. – То ломятся словно тати, то кофеи распивают! Однако очевидно – Тузова здесь нет. Не сидит ли он и правда, как я напророчествовал, в своей слободке? А Сонькой этой придется заняться мне самому.
6
Ах, если б Алена, словно невская чайка, могла бы взлететь и опуститься в Канатной слободке, где он, Максим Петрович, – о, дай боже, чтоб это было так! – попивает свой утренний взвар. Или чистит конька своего. Или – она ясно представила себе это – покоится на гостеприимной грачевской перинке, на наволочке с красными петухами.
Выбежав из полицейского дома, она первым делом кинулась на Неву. На пристани лодок было много, яличники галдели наперебой:
– А вот с ветерком по каналу прокачу!
– Кому за полушку на Васильевский остров, на березовый?
– Эй, раскрасавица пшенишная, тебе на Смоляной буян? Всего полторы копейки, садись!
Озадаченная Алена остановилась, уже занеся ногу на борт лодки.
– А у меня только копеечка…
– Э нет! – яличник даже веслом отгородился. – За копейку не пойдет, себе дороже. Овес подорожал!
– Ну при чем здесь овес? – чуть не плакала Алена.
Яличники разразились хохотом, но цены никто не сбавлял. И Алена вернулась на набережную, пустилась со всех ног мимо дворцов, а речная команда улюлюкала ей вслед.
На Царицыном лугу она сделала большой круг, чтобы обежать подалее мрачный куб Голштинского глобуса, который всегда ее пугал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32