– А то бы у каждой решетки выкладывали из кошелька пропускные.
Вокруг фуры суетились добровольные помощники – академик Бильфингер, студент Миллер. Князья же Кантемиры прислали вместо себя слуг.
– Раз-два – взяли! – раздавалось во дворе.
Это был совершенно необыкновенный аппарат «Махина магна генероза» – универсальный станок для многоцелевой обработки металла. Бильфингер утверждал, что Европа еще не дошла до такого совершенства технической мысли.
Станок этот был задуман еще великим Петром, он хотел послать его в дар Парижской Академии, но не успел довершить начатого. Над станком этим все последние месяцы трудился Нартов, а теперь забрал его из дворца к себе, потому что красавчик Левенвольд шипел на сию удивительную махину как мартовский кот.
– Что это вы спозднились! – послышался насмешливый голос из темноты. Это Евмолп Холявин загулял дольше полуночи и теперь ожидал попутчиков на крыльце вольного дома.
– Дорога бугристая, везде колотко, – оправдывался Нартов. – А ты бы, сударь, сошел с крыльца да и помог бы российской науке!
– Чихал я на твою науку! – смеялся из темноты Холявин. – Вон даже Кантемиры ради той науки сами идти брезгают, холопов посылают.
Никто ему не отвечал, потому что все были заняты. Приподняли махину ломами, подложили катки и началось вековечное: «А ну, раз-два! Пошла-пошла-пошла!»
Когда «Махина генероза» была наконец водворена в каретный сарай, Нартов подошел к крыльцу табачку попросить.
– А что ж твоя Алена, прачкина дочь? – язвительно спросил Холявин. – Что ж она тебе не поможет?
– А правда, – удивился Нартов, – где Алена? Я уж ее дня три не вижу.
– Я ее продал! – заявил Холявин и стал от скуки отбивать чечетку.
– Как продал?
– Так и продал. Не знаешь, что ли, что я сегодня до полуночи повинен был карточный долг выплатить!
– Не может быть!
– Очень даже может. Эк я быстро, ловко управился. Контора до пяти присутствует, а я стражников там призвал – ярыжек, мы ее, страдалицу, прямо за печкой взяли. А там уж и покупательница, прынцесса одна, мне денежки насчитывает…
– Как же ты мог Алену продать?
– Очень просто: запись-то есть кабальная. Отпела ваша Алена, как в роще соловей!
– Да что ж ты говоришь, мерзавец?
– Я мерзавец? Ты, дядя, поосторожнее, я теперь себе сам, как дам по рогам! Сами вы мерзавцы, девке головы крутили, женихи! Что бурмистр толстопузый, что Максюта донкишот. Сложились бы да выкупили, всего-навсего сто пятьдесят целковеньких… Да отпустили бы горюху, а то ведь все об себе радели, как бы другому не досталась. Что? Молчишь? То-то, потому что правду говорю!
Подъехал наемный фурманщик с двумя фонарями. Евмолп сторговался за пятачок, уселся, цыкнул зубом и укатил.
7
Вольный дом затихал, гасли гирлянды свеч, меланхоличный Кика вытирал бока своего клавесина, будто боевого коня. Цыцурин стоял перед маркизой в почтительной позе, на ее просьбы сесть никак не соглашался, но говорил совсем непочтительные вещи:
– Помилуйте, сударыня, как атамана выкупать, так денег у вас не находилось. А как муженек свой там оказался, так денежку подай!
– Ну что ты заладил – атаман, атаман! Да и что твой атаман? Кровосос какой-то. Он и не пойдет оттуда, с каторги-то. Ему там самая сладкая жизнь.
– Пойдет-с, – поклонился Цыцурин и даже шаркнул ножкой.
– А зачем он, твой Нетопырь, по указке охраны ножом пыряет своих собратьев каторжных?
– Сего нам не дано знать, кого им пырять угодно. На то они и атаман.
– Хорошо, – согласилась маркиза. – Значит, считаем: Нетопырь твой, затем Авдей Лукич, Тринадцатый… Но он и слышать не хочет идти на волю без Восьмого.
– Это кто еще – Восьмой? – со страданьем в голосе спросил Цыцурин. – На всю каторгу у меня денег нет.
– Как нет денег? – рассердилась она. Заколебались огоньки свеч, и брошь на груди Цыцурина засверкала искрами алмазов. – Да одна твоя брошь стоит полкаторги!
– Я же не считаю ваших драгоценностей, – поклонился Цыцурин.
– Намедни ты светлейшему князю давал отчет о своем плутовстве – я ведь молчала. А те деньги, которые оказались в разбившейся вазе?
Цыцурин ответил совсем уже невежливо:
– Вы, сударыня, с нами на большую дорогу не ходили, кистенем не махали, ноздричками своими не рисковали…
– Ах, так! – маркиза встала, отбросила веер. – На колени! – указала пальцем.
И сановитый Цыцурин послушно встал на колени, уперся взглядом в пол, но возражать не перестал.
– Атамана, атамана надо выкупать. Вам-то они не известны, а они казак-то нашенский, с Кондратием еще с Булавиным ходили… А ваш тот Тринадцатый, Чертова Дюжина, дворянин, он нам ни к чему!
Маркиза, выведенная из себя, металась по горнице. Крикнула:
– Забыл, как я тебя с реи сняла? В петле уж висел!
Цыцурин с важностью встал, отряхнул колени и заявил, что сходит за деньгами. Маркиза тревожилась.
– Может быть, не то делаем с этим выкупом? Может быть, лишь время теряем? А светлейший, светлейший, – можно ли надеяться на него?
Зизанья готовила ей постель, взбивала перинки. Села рядом, положила на локоть дружескую руку:
– Не слушай никого, сама решай, госпожа. Вот расскажу тебе: взяли меня, твою Зизанью, еще ребенком, на гвинейском берегу. Как вы называете царь или король, а у нас был Большой Дед, пьяница был, ром пил из бочонка. Белые люди – я всех тогда делила по цвету лица, теперь понимаю, что надо делить по цвету души, – белые люди купили у него весь наш род, на берег погнали, на корабль посадили… Ой, что там было, госпожа, не так хорошо я знаю ваш язык, чтобы об ужасе том рассказать! Вот в середине моря один наш мужик, по имени Бесстрашный Гром, говорит всем или шепчет: «Чем в корабле этом медленно околевать, лучше нападем на белых, кто-то погибнет, а кто-то найдет свободу…» Но опасался тот Бесстрашный Гром, что мы судном управлять не сумеем. А один из кормщиков был там бывший раб, гвинеец. Черное лицо, госпожа, но душа тоже черная! Ему доверились, а он всех выдал. И Бесстрашный Гром, словно Иисус, гвоздями был к рее приколочен. Как он кричал, о мать моя, как он кричал!
Маркиза на нее посматривала, думала свою думу.
Цыцурин вошел без стука, виновато кланялся. За ним шли, нахмурясь, гайдук Весельчак, музыкант Кика, буфетчик, все остальные. Карлик Нулишка был тут как тут, вертелся между ног.
– Они вот, – шаркнул ножкой Цыцурин, – не желают-с.
– Да как они смеют не желать?
– Смеют, потому что у каждого в тех деньгах есть доля… Они требуют раздела.
– Мы требуем раздела, – басом подтвердил Весельчак, а Кика задергал ручками-ножками, заверещал:
– Леста миа арджента! Верните мои деньги!
– Зизанья! – подозвала маркиза. Она села к трюмо, вынула шпильки из прически и переколола их, посмотрела справа-слева и осталась довольна. – Зизанья, подай мой ларец!
Перед молча стоящими слугами она рылась в ларце, достала изящный дамский пистолет, обдула его, проверила порох, кремень, прицелилась в себя в зеркале и, усмехнувшись, повернулась к слугам.
Выстрелила, и с обомлевшего Весельчака слетела треуголка.
– Вот так! – сказала маркиза. – В следующий раз я разнесу твою глупую голову. А теперь – марш за деньгами!
8
День хлопот заканчивался, темнота сгущалась в покоях Летнего дворца, за темнотою кралась тишина.
Обер-гофмейстер Левенвольд уложил свою повелительницу, впрочем, ранний сон мог означать и бессонницу к утру. Выпроводил целую толпу с вопросами по поводу завтрашних торжеств – где оркестру стоять, да какие букеты подавать, да Бутурлин взял да своевольно переменил порядок прохождения полков…
– К светлейшему, к светлейшему! – прогнал их обер-гофмейстер.
Сам же с наслаждением сел к окну в кресло. Он занимался модным занятием, прилетевшим этой весной из Версаля, – вязал. Совершенно серьезно перебирал спицами, подтягивал нить, мотал клубок, считал петли. Мог вязать и елочкой, и в стиле Помпадур. Обещал государыне к зиме связать душегрею.
Внизу, под окном, была толчея. Неудивительно, потому что завтра – праздник, все куда-то бегут, что-то несут! В толпе Левенвольд заметил женщину в странном холщовом платье с красными петухами. По нелепости наряда и колченогой походке он сначала подумал, что это Христина Тендрякова, но странная особа вошла во дворец через кухонную дверь. «Шутиха какая-нибудь», – подумал обер-гофмейстер.
И он считал петли и думал о том, что вскоре станет графом. Сменится царствование, дай бог, чтоб только мирно сменилось. Он и его братья вернутся в Лифляндию, там у них мыза, коровы брауншвейгские, по полтора ведра надаивают.
Шорох за спиной заставил его вскочить. Так и есть. Это была та особа в странном балахоне. И куда смотрят эти преображенцы!
Особа в холщовом балахоне стащила с себя чепец, и оказалось, что это граф Рафалович в растрепанном парике.
– Спасите меня! – хватался он за сердце и бормотал на всех языках: – Их флеге, я умоляю! О, мон шер, мамма миа…
– Что произошло?
– О, я умоляю… Девиер, ферфлюхтер, меня окружил, куда деться, не знаю! Вот, на счастье, в Кунсткамере раздобыл костюм самоедской царицы.
– Уходите! – зашипел Левенвольд. – Вы разбудите государыню!
– Что же мне делать? Я окружен!
– Какое мне дело, что вы окружены? Уходите!
Рафалович подпрыгнул и понесся вокруг комнаты, метя углы подолами балахона.
– Нет ли здесь тайника? Во дворцах всегда бывают тайники!
Левенвольд поскакал за ним, на бегу схватил за воротник.
– Уходите тотчас же! Знаете, что я с вами сделаю?
Рафалович остановился и отстранил его руку.
– Ничего вы со мною не сделаете, потому что вы мой сообщник. Кто по моему указанию поселил ночью прибывших Гендриковых, чтобы учинить расплох, в Кикины палаты? Кто добился указа об аресте светлейшего князя? Кто…
– Ладно! – Левенвольд в отчаянии схватился за виски. – Что вы от меня хотите?
– Доставьте меня в английское посольство. Тогда просите от меня что угодно.
– Философский камень! – воспрянул духом Левенвольд.
– Милейший! – усмехнулся Рафалович. – Разве вам-то не понятно, что никакого такого камня нет? Это я выдумал, чтобы воду здесь мутить… Философский камень – это вот! – он постучал пальцем по ясному лбу Левенвольда.
Затем хохотнул кратко и постучал пальцем по лбу себя.
– Нет, пожалуй, философский камень – это вот!
За дверью из вестибюля послышался скрип половиц.
– Они, они! – заметался Рафалович. – Что делать?
Левенвольд еле успел посадить его в свое кресло, нахлобучить холщовый чепец, сунуть в руки спицы. Со стороны поглядеть – мирная дворцовая бабушка вяжет себе и вяжет.
Открылись двери, и в гофмейстерскую вошел Девиер. За его спиной виднелись чины полиции и перепуганные камер-лакеи.
Обер-гофмейстер Левенвольд знал, что лучшая оборона – это наступление.
– Какое вы имеете право врываться в покои государыни? Я подам сигнал тревоги!
– Спокойно! – ответствовал Девиер. – Морра фуэнтес! У вас скрывается важный государственный преступник.
– Я вам покажу – преступник! – Левенвольд вытягивал шею, как рассерженный гусь. – Я вам не дюк Кушимен, чтобы меня брать на арапа! Сейчас государыню разбужу!
И он схватился за ручку двери государыниной опочивальни. Девиер переменил тактику.
Он приказал сопровождающим выйти. Когда двери закрылись, он улыбнулся:
– Разве я врываюсь? Мне только получить сведения по совершенно неотложному делу…
Девиер достал золотой дублон, двухрублевик нартовской чеканки, повертел им, чтобы сияние металла хорошо было видно обер-гофмейстеру. Хотел продолжать расспросы, как увидел, что Левенвольд странно дергает головой.
И понял: Левенвольд указывает ему головой на старушку, мирно вяжущую в кресле у окна. Девиер понимающе кивнул, подкрался к старушке и за ухо поднял графа Рафаловича из кресла.
Вышколенные молодцы вбежали на цыпочках, проворно заткнули рот графу и выволокли его в вестибюль. Девиер ликовал – еще бы! Кто из полицеймейстеров Европы мог бы похвастаться, что им арестован Джонни Раф?
Когда в анфиладах затихли полицейские штиблеты, Левенвольд начал поправлять фитили в китайских фонариках. Вязать больше не хотелось, да и какое вязанье, если эти живоглоты тотчас Рафаловича на дыбу вздернут и черт знает что еще этот цесарец наговорит… Тяжела ты, придворная служба!
Он лег на гнутой кушеточке, поджав ноги в замшевых чулках. Туфли с бантиками аккуратно составил вблизи. Дежурному камер-лакею сказал: вздремну с полчасика.
И вдруг проснулся от яркого света и голосов. Вскочил, вбивая ноги в туфли. Это был светлейший, с ним какой-то парень в полицейской треуголке и много военных. Батюшки, уж не царицу ли они пришли арестовывать в сей поздний час?
Левенвольд кинулся, загородил руками дверь – сначала меня убейте!
Светлейший взял его за плечи и потряс, правда без злобы. Указал на него человеку в полицейской треуголке.
– Гляди, Тузов, вот, кстати, пример верности долгу… Да ты не бойся, Рейнгольд. Разбуди-ка нам государыню, у нас есть дело.
Он вошел в опочивальню и долго оттуда не появлялся. Свита его переминалась с ноги на ногу. Наконец вышел и задергал свисавшие над креслом обер-гофмейстера шелковые шнуры. Далекие звонки затренькали в девичьих и людских.
– Готовить государыню на малый частный выезд!
Сходились заспанные фрейлины, спешили кауферши и комнатные девы. Вплыла дежурная статс-дама с кислым лицом. Через полчаса несусветной толчеи императрица вышла, оперлась на локоть светлейшего.
– Ну что тебе, баламут? Ни сна тебе, ни покоя… Хуже покойного императора!
9
Огромная туча надвигалась из-за ладожских лесов, и казалось, ночь вот-вот наступит в Санктпетербурге. Кареты мчались вскачь по Шпалерной линии, подковы высекали искры, звенело оружие у конвоя.
– Ох, куда ты меня везешь, Данилыч… Ныне, почитай, первый раз нету бессонницы…
Качалась на скаку дорожная лампадка, и в ее меняющемся свете видны были щетинистые усы да злые глаза светлейшего.
За чредой пустынных дворцов и немых острогов Шпалерной стороны всюду тянулась Нева, тускло поблескивала меж строений. Там, на Неве, готовился к отплытию флот, погуживали боцманские дудки, визжали блоки в снастях, стучали молотки конопатчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32