— А как брата ее зовут? Где он? — не унимался староста.
— У-у-у-у… — продолжал Гуннар.
— Да перестань ты орать! — рявкнул староста, врезал ладонью по мальчишескому затылку.
Этого Гунна уже не выдержала. Выступила вперед) оттолкнув старосту бедром, заслонила спешно спрятавшегося за ее юбку сына:
— Ты чего мальца пытаешь, будто ворога? — Волосы под плат она убирала в большой спешке, теперь несколько спутанных прядей выскользнули, упали ей на щеку, закрыли один глаз. — Чего к нему пристал? Сказано тебе — не знает он ничего. Пришла невесть откуда и ушла невесть куда! А что зятя твоего она убила, так еще незнамо.
— Это… Это… как это? — подобной наглости староста не ждал. Да и Рейнар удивленно взирал на нежданно осмелевшую жену.
— Иди в избу, сыночка, — Гунна склонилась к сыну, заботливо отерла рукавом его зареванное лицо, подтолкнула в сторону избы. Гуннар уперся, вцепился в ее юбку. Уходить он вовсе не желал.
Гунна отряхнула рукав, исподлобья глянула на старосту:
— А так. Чего это зятек твой ночью на реку поперся? И с чего вдруг девке, что горшка не переросла, убивать-то его?
— Но украла… рыбаки корзень показали, сказали — она дала… — бормотал опешивший староста.
Гунна гордо выпрямилась, прижала к себе сына. Давая понять, что разговор окончен, развернулась, двинулась к избе. На ходу сообщила:
— Корзень не корзень, а Гуннар тут ни при чем. Хочешь правды искать, так ступай к князю. Нечего честных людей до света будить, словно татей! Тебе, лаготнику, может, делать и нечего, а нам поутру работы невпроворот…
— А верно говорит… — забормотали в толпе. — Права баба. Мы-то тут при чем?
Один из стражей, тот, что был поменьше, согласно кивнул:
— Впрямь, иди-ка ты к князю. Пущай он суд правит.
Толпа понемногу стала разбредаться. Рейнар пошел за женой, стражи, переговариваясь, направились к воротам, несколько человек дружно двинулись за амбар — облегчиться, Милена зевнула, склонила по-птичьи голову к плечу, покосилась на амбарные двери, Айша отпрянула. Постояла немного в амбарной пустоте, потом направилась к телеге с тряпками. Приподняла край большого, свернутого в несколько рядов полотнища. От полотнища пахло рыбой. Не долго думая, Айша влезла в телегу, с головой зарылась в тряпку, свернулась калачиком…
Глава вторая
КНЯЖИЧ
Корабли уже третий день стояли в гавани, готовые к отплытию, а Гостомысл все медлил. Днем бродил мрачной тенью по городищу, изредка выбирался к пристани, оглядывал крепкие борта драккаров и расшив, вздыхал и вновь уходил в темную и душную избу. Не мог, не желал смириться с тем, что последний уцелевший сын уйдет в чужие земли, оставив старого отца без наследника и защитника. Уже двоих сыновей схоронил в словенской земле альдожский князь, и еще одного недавно забрал на чужбину свободный ярл Орм Белоголовый. С Ормом у Гостомысла были давние счеты — варяг то и дело налетал на земли князя. Налетал по-волчьи — быстро, зло, не ведая страха пред расплатой. Три раза Гостомысл бил его, жег корабли, гнал прочь от городища, а в четвертый ворог угадал — явился нежданным. Да мало того, что набежал, когда не ждали, — под самый корень подрубил, забрав княжьих детей — дочь Гюду и юного Остюга. Потому и бродил князь по своим палатам, будто пастель, и сидел ночами сгорбившись на своей лавке, кутался в шкуры и думал, думал, думал… Даже Избор не мог отвлечь отца от мрачных мыслей. Говорил старику о походе, обещал сыскать в чужих землях и выкупить сестру с братом, а ежели не выкупить, так непременно отбить у супостата и вернуть домой. Клялся в том и именем умершей два года назад матери, и славой рода, клал руку на сердце, стоял на колене. Не помогало — отец лишь кивал да задумчиво теребил пальцами бороду. А этой ночью вдруг позвал к себе, стиснул лицо сына в еще крепких шершавых ладонях, вгляделся в глаза:
— Не пущу тебя! Ты — опора мне и надежа. Пусть идут Энунд с Вадимом. А тебя не пущу!
От обиды у Избора даже дыхание перехватило. Вырвался, зло отмахнулся от старика:
— Ты что, спятил? Чужих за братом моим посылаешь?! Хорош же князь буду я после этого!
Кричал бы и дальше — обидно кричал, в отместку за недоверие, за слабость, но вдруг заметил, что дрожат отцовские плечи под синим шелковым корзнем, что ползет по морщинистой щеке слеза, и остыл так же быстро, как вспыхнул. Осекся, метнулся прочь из избы, вылетел во двор. Побежал к соседней — дружинной — избе, по пути не замечая шарахающихся в стороны дворовых людей. Ураганом ворвался в избу, хрястнул дверью за спиной.
Вой на то и вой, чтоб на любой шум вскакивать, — не успела дверь за княжичем закрыться, как ему в грудь уже уперлись несколько копий да ножей.
— Что пришел, княжич? — На глухой голос копья опустились, ножи попрятались под одежкой. Избор перевел дыхание, всмотрелся в полутьму. Бьерн сидел подле очага на высокой, как и положено варяжскому хевдингу, лавке. Ноги скрестил, будто печенег, на коленях матово поблескивал небольшой клевец, Одной рукой Бьерн придерживал клевец за рукоять, другой — оглаживал гнутое, похожее на птичий клюв острие.
Избор протолкался ближе к варягу, сел напротив. Когда-то он не хотел прихода Бьерна. Так и сказал на совете старейшин: «Неужто одного волка, что на город наскакивает, вам мало, что другого, родича его, сами зовете?! » Однако отец оставался непреклонен, И старейшин убедил в своей правоте. Твердил: «Бьерн Орму родич, родичам столковаться легче. Его и отца его в урманской земле почитают, мать их конунга с ним в родстве. Без него ни к чему вовсе поход затевать». Старейшины сдались не сразу. Противились, говорили, что люди из урман и в Альдоге сыщутся, что незачем из болот всякую нечисть вытаскивать, что уж если б шла речь об отце Бьерна, старом Горме, так и спору нет, но с его сыном — дело иное… Когда-то многие из нынешних старейшин были в дружбе с отцом Бьерна. Вместе ходили в походы, вместе отбивали Альдогу у находников. Потом Горм с сыном ушли в болота, подмяли под себя многие болотные земли и осели там, Старейшины говорили о Горме хорошо — называли его смелым воином, отважным богатырем, который без нужды и капли крови не прольет, словом не обидит.
О сыне его, Бьерне, отзывались куда хуже. Помнили Бьерна совсем молодым — злым, жестоким, не боящимся крови и ту самую кровь всего более любящим. По словам старейшин, Бьерн мало чем отличался от своего дальнего родича Орма, поэтому ждал Избор не столько помощника в трудном походе, сколь нового врага, с коим придется мириться по чужой воле.
Княжич не ошибся, однако Бьерн оказался вовсе не таким, каким его представлял Избор. Средь альдожских дружинников его уважали. Даже дотошный Энунд Мена с его приходом присмирел и куда меньше совал свой нос в княжьи дела. Вадим же — ныне назначенный воеводой при Изборе — поболтал с варягом об оружии, похвалил лошадей, поглядел на воев, пришедших с Бьерном, — и тут же с ним поладил. Понемногу, день за днем, и Избор попривык к варягу. Не было в Бьерне той самой звериной жажды крови, о коей твердили старейшины, не было злого безрассудства. Он был старше княжича лет на десять, не более, только казалось, век проживи Избор — а до его холодного спокойствия не дотянется. Ничто Бьерна не печалило, ничто не грело — был он как вода в глубоком омуте. Избор его не понимал — иногда дивился ему, иногда ненавидел, — но иного заступника ему перед отцом не было. Вбил Гостомысл себе в голову, что без Бьерна походу не быть, выполнял теперь любые прихоти варяга. С Энундом да Вадимом еще спорил, ругался, а с Бьерном становился тихим, словно тот с самим Перуном в родичах. Вот и ныне была у княжича одна надежда — что Бьерн отца вразумит, объяснит, что бесчестьем люди назовут, если не поедет княжич сам выручать сестру с братом. Поэтому стоял теперь Избор пред варягом, мялся, задыхался от злости, стискивал кулаки, давился словами:
— Отец меня отговаривает… Чтоб я тут остался…
Бьерн кивнул, отложил клевец, сцепил пальцы на коленях, замер. На обнаженной груди блестела золотая гривна, подле нее повисла на гайтане костяная фигурка рыси, с обритой до макушки головы спускались к плечам заплетенные в косицы волосы.
«Аж не дышит, будто идол неживой», — мелькнуло у Избора в голове. Облизнул пересохшие губы, рубанул ладонью воздух:
— Как отец такое сказать мог?!
— Так и мог, — Бьерн шевельнулся, и все в нем словно ожило — блеснули глаза, перекатились под смуглой кожей мышцы, трепыхнулись косицы, закачалась гривна, цепляя костяную фигурку. — Ты один после него наследник. Тебе Альдогу беречь надобно, а не искать удачи в море, будто свободный ярл.
Этого Избор не ждал. Бежал пожаловаться, заручиться поддержкой, а вместо этого будто ушатом ледяной воды облили.
Княжич обиделся, закусил губу. Вспомнив, ответил:
— Так ведь и ты у Горма — один наследник.
— И я… — послушно согласился Бьерн. Замолчал, опять превратившись в недвижного идола. Из угла избы кто-то негромко засмеялся. На щеки Избора накатила волна жаркой красноты, неприятно защипало уши. Бьерн метнулся взглядом на насмешника, заговорил:
— Мой отец — свободный ярл от рождения. Я — свободный ярл от рождения. Мне не нужны земли отца, мне нужны мои земли. Он это знает. А твой отец — бонд от рождения. Ему нужны его земли. Тебе нужны его земли. Так он знает.
— Но мне не нужны его земли! — чуть не плача от обидных слов, выкрикнул Избор. Бьерн улыбнулся, развел раскрытые ладони в стороны:
— А этого он не знает.
В избе дружно загоготали его хирдманны. Избор выпрямился, надвинулся на варяга. Любой другой давно бы догадался, что княжич не простит насмешки — вскочил бы, набычился, стиснул кулаки, готовясь к драке. А Бьерн даже не привстал — все так же сидел, улыбался, думал о чем-то своем, не касающемся княжича. Лезть на него с кулаками показалось глупым ребячеством.
— Но я должен выкупить у Орма брата. И сестру. Я, сам! А не Энунд с Вадимом! — выкрикнул Избор.
Улыбка исчезла с лица Бьерна.
— Да, — коротко согласился он. — Это надо сделать тебе, сыну князя. С другими Белоголовый даже говорить не станет.
— А с тобой?
— Со мной? — Бьерн задумался, покачал головой. — Когда-то мы уже говорили с ним песней валькирий. И мы были слишком молоды, чтоб слышать друг друга… — Варяг насторожился, прислушиваясь к чему-то, будто ищущий добычи зверь, добавил быстро, отмахиваясь от княжича словами: — Гостомысл отпустит тебя. Он лишь поддался слабости… Что там?
Теперь и Избор расслышал неясный шум на дворе. Кто-то громко требовал князя…
Нестройной толпой дружинники хлынули к выходу, однако тут же расступились, давая дорогу спрыгнувшему с лавки Бьерну. Варяг не счел нужным даже накинуть рубаху или натянуть сапоги — вышел на двор босиком, лишь в свободных холщовых штанах да с клевцом в руке. Избор вышел следом. Вышел и замер на пороге — девки в Альдоге были красивы, это признавали почти все заезжие торгаши, но такой красоты ему видеть не доводилось. Незнакомая девица была в длинной поневе из пестряди, накинутой поверх белой, будто лед на Ладожке зимой, шелковой срачицы. Тонкая шея красавицы, казалось, подломится под весом свернутой в клубок на затылке толстой косы. Широкие ровные брови непослушными дугами гнулись над синими — такой синевы и не бывает — огромными глазами. Сочные губы изгибались насмешливо и призывно…
— К князю мы! За правдой! — Лишь теперь княжич увидел тех, что пришли с красавицей, — нескольких мужиков в одинаково мятых рубахах, портах чуть ниже колен, теплых онучах да драных лаптях. Средь них выделялся тот, что требовал князя, — сам он был грузнее и толще прочих, рубаха у него была наряднее, а лапти — новее. Толстым пузом мужик напирал на стоящего подле княжьей избы стража, требовал:
— Правды ищу! Пусти!
— Горыня? Ты ли? — Бьерн подступил к мужику, придержал его за плечо. — Что за нужда у тебя к князю?
Внутри у Избора занозой дернулась обида — почему болотный варяг на княжьем дворе заправляет, будто на своем собственном? Откуда знает этих пришлых мужиков, ежели сам Избор, сын князя, о них слыхом не слыхивал?
Лицо мужика налилось краснотой, перекосилось.
— А-а! Здорово, Бьерн. Вот она — нужда моя. Ты же мне ее и оставил!
По знаку мужика толпа пришлых расступилась, под ноги Бьерну выбросили что-то живое, скорченное, похожее на шевелящуюся кучу тряпья. Варяг поморщился. Тряпки вновь задвигались, из них показались руки, затем голова, потом весь тряпичный ком развернулся и оказался худой грязной девкой, совсем молодой, почти девочкой, с растрепанными темными волосами, бледной кожей и острым, тонким лицом. Из носа девчонки капала кровь, на лбу, у кромки волос, темнела ссадина. Девчонка подставила ладонь под капли крови, зажала пальцами ноздри. Снизу вверх глянула на варяга.
Бьерн нахмурился:
— Айша…
Девчонка вздрогнула, попыталась встать. Похоже, ее здорово побили — одна нога подвернулась, и она вновь упала.
— Вот сучка! — Мужик, которого Бьерн назвал Горыней, размахнулся, ударил девку ногой под ребра. — Убила она! Кулью, мужа Полеты, убила. Обокрала его да сюда убегла. Думала — не поймаем. Ан не вышло. Сыскали мы тебя, тварь безродная! — Еще один удар отбросил девчонку на бок. Ей пришлось опереться рукой о землю. Перепачканные красным пальцы тряслись. Из носа вновь побежала кровь, залила подбородок, рубашку.
— Слава Велесу, рыбаки ее заприпомнили, корзень, что она им за перевоз отдала, показали. А корзень-то Кульи! — Горыня вновь замахнулся. Девчонка предусмотрительно сжалась.
— Да вот еще, вот… — Горыня требовательно вытянул руку к своим мужикам. Ему передали потрепанную дорожную суму.
— Вот! — Он перевернул суму, тряхнул. На землю посыпались мелкие вещицы — деревянный гребень со сломанными зубьями, коротенький, сильно истертый поясок, тряпичный кулек, из которого торчал сушеный хвост плотицы. И средь всего хлама тяжело плюхнулся наземь обломок золотой гривны. Дружинники охнули. Бьерн поддел гривну босой ногой, хмыкнул. Один из мужиков опасливо метнулся вперед, выхватил из-под ноги варяга кусок золота, спрятал за пазуху.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44