– Тебе и секретарям моим хода нет. Следствие же… Так что со мной тебе нельзя, да и на кой ляд ты мне в деревне? Ты мне здесь нужен. Допрашивать будут – не ерепенься, соображай. Ври поменьше… Это вот аккуратно изничтожь, без огня, без дыму.Доверил цидулы тайных агентов, самого Горошка. Извлёк из заветного ящичка, носил под кафтаном, обороняя от чужих глаз. Затем выдал денег на важные расходы, щепотку камешков. Взвесил на ладони большой изумруд, метавший искры, полюбовался.– Тут поместье изрядное. Вглядись-ка… На, Горошек, твоё!– Не надо, батя. – Испугало богатство.– Пригодится. Купишь, потомству завещаешь… Или откупишься. Хотя вины-то за нами нет. Оплошность моя, сел в царское кресло, расстроился очень тогда. Ждём царя на освященье, ждём час и долее… Так и расскажешь Шаховскому. Знаешь его? А главное, насчёт царицы…Сей князь Рюриковой фамилии – знакомец духовника царицы Евдокии, в монашестве Елены. На золото он падок, через него и действовать, чтобы она уняла свой гнев на Меншикова, чтобы и внука Петрушку к нему расположила. Меншиков-де перед ней невиновен яко агнец, жалел её, первый требовал перевести её с Ладоги. Не быть бы ей в Москве, если бы не Меншиков. Теперь Остерман его ни за что ни про что изгнал. Царица сердита на немцев, Шаховской тоже не жалует их, – вот им и настроить бояр. Меншиков-де сплавил голштинца, а с Остерманом, разделаться не успел, – хитёр оборотень вестфальский.– И на Голицыных надобно повлиять Преданных-то Остерману сочти-ка! Одни Долгоруковы.До сумерек судили-рядили, как учинить раскол в Верховном совете, кого на это употребить.– Скинут бояре Остермана, – заключил князь. – Помяни моё слово. Зелен ты, Горох. В котёл норовил.Повеселел воин.
Прибыл офицер в семеновской униформе, лупоглазый, медвежеватый. Представился:– Гвардии капитан Пырский.Назначен сопровождать. Ворочает белками изумлённо – небось внове подобное великолепие. Данилыч нарочно принял его в зале, под знамёнами.– Бессмертная наша слава.– Под Полтавой драться не довелось, ваша светлость. В Померании с вами…– То-то знакомое обличье. Камрат, стало быть… Ну, служба службой. Исполняйте!Последнее произнёс повелительно и дёрнул себя за ус, довольный собой. Под сенью воинской славы выпили, капитан краснел, явно польщённый, рюмку умял в кулак – видать, деревенщина. И точно – из мелких дворян, сельцо у него от Ораниенбурга невдалеке. Сосед к тому же…Князь повёл его осматривать дом, занятый спешными сборами. Оробел деревенщина, ни во что не вмешивается, безгласен. Монстранц приковал его, уставился на серебряный храм благоговейно, потом топтался, сопел перед картиной итальянского письма.– Стыда нет…– Вакханка же, – сказал князь.Ушёл капитан, заверив, что его светлость волен нагрузить экипажей, сколько захочет. Приготовления вечером закончились, в «Повседневной записке» о них ни слова. «В 10 часов его светлость лёг почивать». Краткая справка о погоде – «Дождь с переменкой».Следующие листы тетради пустые, писать некому. 11 сентября рано утром дом умолк, окна, затянутые тёмной тканью, пригорюнились. Сдан под охрану княжеский бург, двор наполнился гомоном челяди, конским ржанием. Дарья, сходя с крыльца, зарыдала в голос, Данилыч и Мария подхватили её, усадили в карету. С ней Варвара, постаревшая, злая, зятя и взглядом не удостоила. Карета светлейшего – головная, облитая золотым сиянием, шедевр берлинского придворного мастера. Не пожалел Данилыч лучший свой экипаж.Всего карет под господами четыре, за ними потянулись повозки разного рода – числом сто тридцать – с кладью, слугами, вооружёнными людьми. Княжеский поезд прогрохотал по наплавному мосту, затем по Невской першпективе, привлекая множество народа. В толпу втиснулись иностранные дипломаты, прислушивались.– Выше царя норовил влезть.– Речено же – кесарю кесарево.– А добра-то, добра-то… Сказывают, на золоте спит, на золоте ест. Бают, ворованное.– Тебя обокрал, что ли? Нас Александр Данилыч не обижал, хаять неча.– В Сибирь, что ли?– Поближе… В Сибирь нешто везут этак? В телеге везут, закованного.– А княгиня, вон, глаза трёт. Печалится. Дай Бог ей! Добрая женщина, жалостливая.Один из видевших князя вспоминал потом: «Проезжая по улицам петербургским, он кланялся направо и налево из своей кареты и, видя в сбежавшихся толпах народа своих знакомых, прощался с ними так весело, что никто не заметил в нём ни малейшего смущения».
Треволнения всё же дали себя знать: миновав городскую заставу, Данилыч почувствовал себя худо. Несколько часов спустя в Тосно хлынула кровь из горла, о чём Пырский в первом своём донесении не забыл упомянуть. Прибавилось огорченье – опальных догнал курьер из Петербурга с наказом – свиту Меншикова обезоружить. Отныне фузеи, клинки, пистолеты – только у гвардейцев Пырского.До сей станции их за почётный эскорт можно было почесть, а теперь как понимать? Конвой по сути…Капитан руками разводит – не ведал, мол. Так ли? Бес его разберёт. Кажет участье, разрешил полежать на постоялом в гостевой горнице, даже лекарство поднёс к губам. Дарья слезами изошла, припала к постели, бормочет, словно забывшись:– Змеи… Святой Автоном…Разум мутился у несчастной. Данилыч успокаивал как мог, а про себя негодовал – исхитрился же немец. Боясь бунта, парад-алле устроил, небывалый для ссыльного. Змеиный укус… Этим вице-канцлер не удовольствуется, следует ждать дальнейших пакостей. Сим подготовив себя, светлейший не испытал шока в Твери, когда настиг второй курьер и потребовал у Марии обручальное кольцо.Утрата больнее, чем оружие свитских. Нарушил Петрушка помолвку, напрочь отрезал от себя. Данилыч разгневался на дочь – сняла перстень равнодушно, вяло, ни протеста, ни слезинки. А каково отцу!Из Твери поезд выехал укороченный – отнята, почитай, половина имущества и челяди. Лишнее, мол… Пырский подсел в карету к поднадзорному, поил декохтом – грудная болезнь вцепилась жестоко. Обещал ходатайствовать, чтобы прикомандировали врача. Данилыч счёл уместным поблагодарить вещественно. Порывшись в саквояже, достал французскую лорнетку.– Не угодно ли?Опешил деревенщина– Безделица, однако обостряет зрение, – молвил больной и пошутил: – За мной глаз нужен.Поколебался, вытер пальцы о кафтан, взял хрупкое парижское изделье.Третий гонец от Верховного совета приспел к Клину, ворвался в час обеда, сесть за стол отказался – где-то успел хлебнуть и закусить. Пошатываясь, прочёл приказ – Варвару Арсеньеву немедля поместить в Александровский монастырь, и жить ей там без пострига, цивильно, но безвыездно. Тут и Марию прорвало – вместе с матерью оросила трапезу. Пока собиралась свояченица, гонец на диване клевал носом, а Данилыч, возясь с багажом, втихомолку снабжал Варвару инструкциями. Пырский держался в сторонке. Отбыла Арсеньева, оглашая окрестность бранью, в простом возке, с двумя коробами платьев, с ларчиком драгоценностей, деньгами, да ещё князь добавил – для специальных целей…Александрова слобода от Москвы в сотне вёрст, позиция преотличная. Перст Божий… Царевна Елизавета, поди, сейчас там. Помнится, зачала строить некие хоромы, летний дворец, что ли, самого Трезини нанимала. Варвара и постучится к ней. Пускай ластится дочь Петрова к боярам, возмущает против немца.– Обдёрнет своё декольте, выпятит соблазн, – говорил Данилыч жене. – Сомлеют старики.– На что ей старики. Молодые на уме.И снова в плач.– Да что с тобой, мать моя! Утонешь в солёной воде.Широкой дугой пролегла колея поезда в обход Москвы – боится Остерман, не допустил в Белокаменную. Но из домовой конторы тамошней деньги с нарочным получены – двадцать две тысячи, согласно запроса. Не доезжая Рязани обрадовал своим появлением лекарь – усатый венгр, разбитной, проворный, ломаной русской речью своей насмешил до упаду. Принялся лечить князя от грудной болезни, княгиню от гипохондрии.Пырскому за услугу подарен перстень средней цены. Взял на сей раз без увёрток.Шумели дожди, выше ступицы проваливались колёса берлинской кареты в хлюпающий чернозём, – шестёрка коней едва вытягивала. Но скоро воссиял небесный свод, пали заморозки, дорога твердела к утру, движенье ускорилось. Леса поредели, степным повеяло духом – вернее декохтов усмиряет он кашель, боли в груди. Полегчало и Дарье.Башни Ораниенбурга проклюнули горизонт второго ноября, при солнечном восходе. Лучи пронзили карету, зажгли на лице Неразлучного улыбку.– Благослови на житьё, фатер! – прошептал Данилыч. Снял парсуну задрожавшими руками, затем икону святой Троицы, дабы внести сих хранителей в дом.
Фортеция, основанная Петром, верфь при ней для судов Донской флотилии давно перешли во владенье светлейшего. Обветшавшие стапели снесены, пущены на дрова, на строительство. На месте царской бревенчатой пятистенки красуются княжеские хоромы. Комендант, извещённый загодя, обновил краской деревянные колонны, наличники, привёл в порядок окна, смазал флюгера – крутятся, поют свою песню. Вокруг особняка сотни различных зданий, крытых тёсом и невиданной в здешних краях черепицей, чёрной и красной. Защищают городок глинобитные стены, ров, восемьдесят орудий, смотрящих с бастионов на озеро, на пашни и выгоны. Диковина вящая – колокола над крепостными воротами: «…один 20 пудов весом да два по 12, четвёртый 8 пудов 5 фунтов и пятий против того ж, шестой пуда в 4, седьмой пуда в 3», – записано в реестре. То карильон Карийон (от фр. carillon) – набор настроенных колоколов, использовались в башенных и стенных часах

, по образцу тех, что восхитили царя и камрата за границей. Молчит лет пятнадцать уже: не стало обученного звонаря. Молодой, наспех приставленный исторг победный марш нестройно, но громко.Комендант – старый солдат, раненный под Калишем, подбежал, прихрамывая, уставные слова путал.– Батюшка… Господин генералиссимус…Данилыч, выслушав рапорт, обнял служивого, расцеловал. Милостиво поздоровался с управляющим, с сельскими старостами, с кучкой дворовых и крестьян. Под благовест карильона, крестясь, поднялся на крыльцо и снова оборотился к собравшимся, помахал рукой.В вестибюле встретила Минерва – богиня мудрости, томившаяся в одиночестве, трещинки нарушали белизну прекрасного тела. Дощатый пол источал деревенский запах распаренного можжевельника. Дарья сокрушённо озиралась в незнакомых покоях. Окна узкие, желтеет крепостной вал, одетый прелью, над ним небо.– Край земли, – вздохнула княгиня. – Пустыня ханаанская.– Бог и в пустыне обороняет праведных, – заметил супруг.После питерского дворца сие обиталище убого, но кров над головой есть, печи натоплены, знать, будет и пища. Вон подводы во дворе, со свежей снедью, поди…– Просвети, матушка! Чей день сегодня?– Второе число ничейное. Глумишься, грех тебе… Вчерась Козьмы и Демьяна, день куриный.– Истинно. Слышь, кудахчут!Посмеивался, балагурил, размещая в покоях семейство, слуг, привезённое имущество. Парсуну Неразлучного повесил в своей спальне. Комната Дарье с камер-фрейлиной, комната дочерям, комната Сашке… Пырскому жить в доме, солдатам его в городке, в избах.Старостам велено прийти завтра же, с отчётами. Обставил себе кабинет, повесил портрет великого государя, царицы покойной и скрепя сердце – Петрушкин. Канцеляриста, взятого из Питера, назначил личным секретарём. Продиктовал приказ по вотчине, подобный манифесту монарха.«Мы, Александр Меншиков, князь Римской империи и Российский…»6 ноября пушечные салюты, колокола возвестили о дне рождения светлейшего изгнанника. Обильное угощение солдатам, челядинцам, сотня гостей в зале, блеск серебра на дорогих скатертях… Дворянин из ближнего поместья волей-неволей садится рядом с купцом – мажордом в ослепительной ливрее повелительно указал на стул. Иной обитатель захолустья впервые с опаской пробует тонкое блюдо, сготовленное поваром-иноземцем, французское вино, крестясь, взирает на чашку кофе – напиток, слыхать, сатанинский.Внове для многих оказались танцы: кое-кто вприсядку пошёл под музыку менуэта, позабавив князя. Даже княгиня развеселилась и поручила танцмейстеру обучать желающих.К торжеству своему хозяин приурочил награждения: Пырскому кольцо с алмазом, коменданту саблю с золотым эфесом, управляющему шубу, породистых жеребят, выдачи денежные всем подчинённым и охране. Разъехались приглашённые под утро, оставив горы даров съедобных, домодельных.Рад Данилыч– Пустыня, говоришь? – сказал он Дарье. – Была пустыня без нас… Теперь уголок Питера. Зимовать придётся, так не беда…Помещик он полноправный. Сторговал хлеб, сданный мужиками, казну пополнил. Ежедневно совершает моцион на лошади, упражняется в грамоте – русской и немецкой, играет в шахматы с медикусом либо с Пырским. Он свой человек, согласие и в мыслях являет, чтит покойного государя.– Ему равных в гистории нет, – возглашает князь. – Македонца великим нарекли, да за что? За пролитие крови человеческой. Империя его раздулась и лопнула.Слова Неразлучного. Пырский тугодум, мнёт пешку в руке, морщит лоб, рождая ответ:– Чей он? Из греков, что ли?– Из греков. Такого, как Пётр Великий, отец отечества, – продолжает Данилыч, воодушевляясь, – за тыщу лет не было.– Да хоть за две тыщи…Княгиня, борясь с гипохондрией, возобновила привычное занятие – шитьё бисером. Дочери штудируют иностранные языки. Сашка под началом наставника фехтует, ездит верхом.Шумно отпраздновали новый, 1728 год. Не чаяли, что пять дней спустя спокойное течение жизни оборвётся.Нежданные визитёры выпростались из саней – обмёрзшие, белые пятна на щеках. Плутали, одолевая снежные заносы, думали – пробил роковой час. Пока оттирали их, поили спиртным, они мычали невнятно, потом старший, в униформе преображенца, открыл сумку с бумагами, забасил начальственно. Он, гвардии капитан Мельгунов, и действительный статский советник Плещеев суть эмиссары Верховного тайного совета. Никак следствие… Данилыч содрал сургуч с конверта, сделал вид, что читает – не спеша, дабы овладеть собой. Кто скрепил документ? Подписи Остермана не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114