Безо времени нельзя подавать. И застал дома большую перемену. Мать хозяйствовала и стала разговорчива. И так же начала посматривать на него, как Яков раньше смотрел. Но воска белить не могла, как Яков, и Михалко тоже не мог. Братские деньги, как пришёл, он увязал в тряпицу и сунул в опечье, между камнями. Место сухое.И воск стал не тот: с пергой, тёмный, ломался. Может, дело в огне, как его топить? Или пчела переменилась? Откуда тот способ добыл Яков? И мать все теперь говорила о воске. И уж думать забыла о Якове, а о воске всё помнила, какой он был. Проходили разные люди через повост Погост.

. Кто они – богомольцы или беглые, никто не знал. И вдруг вечером мать сказала:– В воске вся сила. Теперь воск как хлеб. И дань вощаная. Потому что у царёвой немки пестрина пошла по носу; чтоб её избыть, она воск ест. А воск на еду идёт белый.И тогда солдат подавился хлебом и ощутил челобитную на груди, и челобитная зашелестела, он ударил по столу кулаком и крикнул, побелев от великого страха и гордости: – Слово и дело! В петровское время оскорбление словом царя или неодобрительное высказывание о его делах считалось преступлением, наказуемым смертной казнью. Всем вменялось в обязанность доносить об этих преступлениях, которые назывались: «Слово и дело государевы».

7 Караульщики-профосы Профос (от нем Profoss) – старший над арестантами, тюремный староста. Смотрел за чистотой, чинил казни по уставу. Произносилось и так: профост. Отсюда уже легко и просто: прохвост – известное ныне, как бранное слово. (Примеч. автора.)

и гноеопрятатели Уборщики.

всех вывели на большую и перспективную дорогу, довели до последней заставы, до рогатки, и сказали:– Прочь. Теперь не ворочайтесь.Тогда каторга зашевелилась по дорогам, как вошь. Таял снег, и она шла и осклизалась, потому что отвыкла ходить по земле, только ходила собирать милостыню на пропитание. Но тогда она ходила скованная, а теперь ноги у всех были свободны и осклизались. Были здесь люди испытанные, их пытали. Те ходили плохо. Пройдут – сядут. Где снегу меньше. А к ночи слынивали – в леса и в деревни. И затопило деревни, как будто каторга Нева вышла из берегов, пошла по дорогам и вошла в деревенские улицы. Деревни запирались. Там бродили люди и били в колотушки:– Тк-тк-тк.И собаки лаяли с сердцем, с злостью, крутили хвосты и ставили уши дозором.И здесь были солдат и солдатская мать, среди испытанных. Их сказки во всём разошлись, и их пытали.Вправили профосы мать в хомут, и мать сказала:– Тех речей о воске не помню. А говорила я не о царице, а о немке, что у царя взята. А кто такова, не знаю.А когда её спросили, откуда она те речи взяла, и дали два кнута, она показала:– Рыжий, высокий, волосья стоят во все стороны, и знатно, что из попов или сын попов, кто его знает. Проходил повост и спросил воды напиться. И говорил те слова. А кто таков, не знаю. Может быть, не русский, из немцев.И дали матери пять кнутьев, а больше не давали, потому что здоровье стало меньшеть.Солдату руки выворотили, и он сказал:– Говорено про персону, что у ней по носу пестрина. И персона в скаредных словах назвата немкой. И если не то сказал, велите меня смертию казнить. А я солдат господина Балка полка.Дано ему десять кнутьев.– Дурак, – сказали ему, – никакого Балка полка теперь вовсе нет.И оба говорили свои пыточные речи, а потом посмотрели кто надо и увидели, что речи не так уж много расходятся и что ни мать, ни сын своих речей не меняют. А того рыжего, с волосьями, весьма затруднительно теперь догнать по дальности времени.Но тут пошла большая перемена, велено всех гнать за многолетнее царское здоровье, и выгнали мать с сыном. Вывели прохвосты их за заставу и сказали:– Прочь!А сын сжевал своё прошение о характере, всё съел, чтоб не нашли и чего похуже не вышло, и ту челобитную не подал и так ушёл из города Санктпетерсбурка, как пришёл, – без характера. Но сын с матерью не встретились. Они шли разными дорогами и слабели. Нищее дело стояло на чём? На покорстве, и чтоб ничего не спускать с глаз… Нищее дело было похоже на торговое дело, всё равно как воск продавать на сторону. Только теперь был уже не воск, а покорство, и гладкое слово молодым, и плохая речь старикам – чтобы показать, что они такие смирные, что даже говорить хорошо не могут. Они продавали по дворам нищий товар, и им за него подёшеву давали. А глаза были потуплены, и глаза были испытанные и видели всё насквозь, что за забором. И руки были вывернутые и клали в суму, что смотрел глаз. Так они пришли, каждый своей дорогой, к своему повосту, и у повоста встретились, и, не глядя друг на друга, пошли к дому.А у дома встретила их гладкая чёрная собака и стала лаять и скалиться, аж зубами скрыпеть. Тогда из их избы вышел старостин сын, отёр рот и спросил:– Чего надобно?И махнул рукой:– А вы подите, подите.И тогда мать присела у дерева и больше не встала.А солдат господина Балка полка взглянул вокруг себя и не узнал ни избы, ни людей, ни ухожья, ни матери. И он ушёл военным шагом туда, откуда пришёл. 8 Урод поманил шестым пальцем подьячего средней статьи и сказал ему:– Подь сюда.За слоном, у самого мальчишки без черепа, они сговорились. И подьячий назавтра принёс Якову челобитную, длинную, написанную старым манером, – о небытии. Подьячий был застарелый, он ещё при Никоне Никон (Минов Никита) (1605 – 1681) –русский патриарх с 1652 г . Его церковные реформы вызвали раскол и разрыв с царём. В 1666 – 1667 годах Собор снял с него сан патриарха, и он был сослан.

тёрся.Всенижайший раб Яков, Шумилин сын, просил призреть худобу его и, понеже готов не токмо шестых своих перстов лишиться, а инно и всех худых рук и ног и даже самого живота, – повелеть ему не быть в анатомии, куншткаморою называемой. Уже стало ему, горькому, вся дни тошно провождать посреди лягв, и младенцев утоплых, и слонов, и ныне он, нижайший, стал как зверь средь зверей, а большой науки от него нет, потому что нет у него ни носа аки хобота, или же подо ртом нос, но токмо имеет шестые персты. И за то своё небытие даёт он впятеро больше противу своей цены и будет по вся дни высматривать бараны осминогие и где теля двуглавое, или конь рогат, или змий крылат – он всё то винен в анатомию привезти и без платы, и подвода своя. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Сидела ли у трудной постелюшки, Была ли у душевного расставаньица? Песнь В полшеста часа зазвонило жидко и тонко: караульный солдат на мануфактуре Апраксина забил в колокол, чтоб все шли на работу. Ударили в било на пороховых, на Берёзовом, Петербургском острове и в доску – на восковых на Выборгской. И старухи встали на работу в Прядильном дому.В полшеста часа было ни темно, ни светло, шёл серый снег. Фурманщики Извозчики.

задували уже фитили в фонарях.В полшеста часа забил колоколец у него в горле, и он умер. ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ И не токмо в кавалерии воюет,Но и в инфантерии храбро марширует. Пастушок Михаил Валдайский Валдайский священник Михаил – автор нескольких стихотворений, посвящённых Петру I. Эти строки из стихотворения 1718 г .

Сердце моё пылает, не могу терпети,Хочу с тобой ныне амур возымети. Комедиальный акт У неё кроме Нестера есть шестеро. Поговорка 1 Весь день, всю ночь он был на ногах. Глаз его смотрел востро, две морщины были на лбу, как будто их сделала шпага, и шпага была при нём, и ордена на нём, и отвороты мундирные топорщились. Он ходил как часы:– Тик-так.Его шаг был точный.Он стал лёгкий, жира в нём не было, осталось одно мясо. Он был как птица или же как шпага: лететь так лететь, колоть так колоть.И это было всё равно как на войне, когда нападал на шведов: тот же сквозной лес, и те же невидные враги, и тайные команды.Он сказал Катерине дать денег, и та без слова – только посмотрела ему в лицо – открыла весь государственный ящик – бери. Из тех денег ничего себе не оставил, разве какая мелочь прилипла, – всё получили господа гвардия. И его министры скакали день и ночь. И господин министр Волков вернулся раз – стал жёлт, поскакал в другой, вернулся – стал бел. И господин Вюст где-то всё похаживал, и одёжа прилипла к его телу от пота.А в нужное время отворил герцог Ижорский своей ручкой окно, чтоб впустить лёгкий ветер во дворец. Кто там лежал в боковой палате? Мёртвый? Живой? Не в нём дело. Дело в том – кому быть? И он впустил ветер. И ветер вошёл не ветром, а барабанным стуком: забили на дворе в барабаны господа гвардия, лейб-Меньшиков полк. И господа Сенат, которые сидели во дворце, перестали спорить, кому быть, и тогда все поняли: да, точно так, быть бабьему царству. Виват, Полковница!Это было в третьем часу пополуночи. И тогда, когда он понял: есть! всё есть! – в руках птица! – тогда его отпустило немного, а он подумал, что совсем отпустило, – и пошёл бродить.Он стал бродить по дворцу и руки заложил за спину, и его ещё немного отпустило противу прежнего – приустал.А в полшеста часа, когда взошёл в боковую, а тот ещё лежал неприбранный, – отпустило совсем.И вспомнил Данилыч, от кого получал свою государственную силу, с кем целовался, с кем колокола на пушки лил, с кем посуду серебряную плавил на деньги – сколько добра извёл, – кого обманывал.И вот он стал на единый момент словно опять Алексашка, который спал на одной постели с хозяином. Его глаза покраснели, стали волчьи, злые от грусти. И тогда – Екатерина возрыдала.Кто в первый раз услыхал этот рёв, тот испугался, тот почуял – есть хозяйка. И нужно реветь. И весь дом заревел и казался с улицы разнообразно ревущим.И ни господа гвардия, которые бродили по дворцу, как стадные конюхи по полю, господа гвардия – дворянская косточка, ни мышастые старички – господа Сенат, и никто из слуг не заметили, что в дом вошёл господин граф Растреллий. 2 А он шёл, опираясь на трость, и сильно дышал, он спешил, чтоб не опоздать, в руке у него был купецкий аршин, каким меряют перинные тюки или бархаты на платье. А впереди семенил господин Лежандр, подмастерье, с ведром, в котором был белый левкос, как будто он шёл белить стены.И, вошед в боковую, художник отдёрнул занавес с алькова и посмотрел на Петра.– Не хватит, – сказал он хрипло и кратко, оборотясь к Лежандру. – Придётся докупать, а где теперь достать?Потом ещё отступил и посмотрел издали.– Я говорил вам, господин Лежандр, – прокаркал он недовольно, – чтоб вы менее таскались по остериям и более обращали внимания на дело. Но ты прикупил мало, и теперь мы останемся без ног.И тут обратился к вошедшей Екатерине наклонением всего корпуса.– О мать! – произнёс он. – Императрикс! Высокая! Мы снимаем подобие с полубога!И он вдруг подавился, надулся весь, и слёзы горохом поскакали у него из глаз.Он засучил рукава.И через полчаса он вышел в залу и вынес на блюде подобие. Оно только что застыло, и мастер поднял ввысь малый толстый палец, предупреждая, чтобы не касались, не лезли целовать.Но никто не лез.Гипсовый портрет смотрел на всех яйцами надутых глаз, две морщины были на лбу, и губа была дёрнута влево, а скулы набрякли матернёю и гневом.Тогда художник увидал: в зале среди господ Сената и господ гвардии толкался и застревал малый чернявый человек, он стремился, а его не пускали. И мастер надул губы от важности и довольства, и лицо его стало как у лягушки, потому что тот чернявый был господин Луи де Каравакк, и этот вострый художник запоздал.Дук Ижорский дёрнул мастера за рукав и мотнул головой: уходить. И мастер оставил гипсовое подобие и ушёл. Он унёс с собою в простом холстяном мешке второе личное подобие – восковое, ноги из левкоса и ступни и ладони из воска.И гипсовое подобие на всех смотрело.Тогда Екатерина возрыдала Екатерина возрыдала… – фраза из оды Г. Державина «Водопад» (1791).

. 3 Он не заехал домой, а поехал с Лежандром прямо в Формовальный анбар. Он жил в Литейной части, напротив Литейного двора, а работал рядом со двором – в анбаре. Он любил этот анбар.Анбар был крепкий, бревенчатый, большая печь топилась в нём, было тепло, а кругом снег и снег, потому что впереди была Нева.Раздували мех работники, и он пробежал мимо мастерских малыми шагами и пророптал:– Ррапота!Он знал всего одно это слово по-русски, а с толмачом дело у него не пошло, он брызгал слюной, и толмач не мог переводить, не поспевал. Он прогнал толмача. И он словом да ещё руками – обходился. Его понимали.Он любил красный, калёный свет из печи и полутьму, потому что в Формовальном анбаре белый свет шёл сверху, из башенки, и был бедный. А стены были глухие, круглые и блестели от тепла. Тут лежали пушки, фурмы для литья, его работы, восковые, гоубицы, маленькие пушечки и пушечные части – дело артиллерии.Он пробежал в свою камору, боковую, полутёмную, – малое окошко сверху, – где стоял некрашеный стол и скамья и тоже топилась печь, меньшая, а на полицах лежали винты и трубки бомбенные и гранатные и стояла большая плоская фляга с ромом. В углу лежала больная пушка, чтобы всем показывать её неверность. Её лили ещё по Виниуса манеру Виниус Андрей Денисович (ум. ок. 1652) – голландский купец, жил в России при деде Петра. Занимался хлебной торговлей, а потом литейным делом и поставлял в казну пушки. (Примеч. автора.)

.Он составил в угол холстину, где лежали голова и формы, скинул парадное платье, повесил на гвоздь и сел за работу. Он разложил на столе клочки, которые вынул из кармана, и начал с них писать большие листы. Вывел заглавие медленно, со скрыпом и любуясь толстым письмом с тонким росчерком, который был вроде поклона. И на листах он написал великое количество нескладицы, сумбура, недописи – заметки – и ясных чисел, то малых, то больших, кудрявых, – обмер. Почерк его руки был как пляс Карлов, или же как если бы вдруг на бумаге вырос кустарник: с полётами, со свиными хвостиками, с крючками; внезапный, грубый нажим, тонкий свист и клякса. Такие это были заметки, и только он один их мог понимать. А рядом с цифрами он чертил палец, и вокруг пальца собирались цифры, как рыба на корм, и шёл объём и волна – это был мускул, и била толстая фонтанная струя – и это была вытянутая нога, и озеро с водоворотом был живот. Он любил треск воды, и мускулы были для него как трещание струи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114