По мнению оратора, это изменение должно начаться с того, что державная глава России, вступив с герцогскими домами в родственную связь, материальною поддержкою заставит признать неотъемлемые права герцогства на весь Шлезвиг.– Сама Дания тогда почувствует, – заключил несколько экзальтированный оратор, – что для её собственного спокойствия необходимо жить в мире с младшею линиею Ольденбургского дома, представителям которого на датском престоле принадлежит честь упрочить благосостояние полуострова Ютландии.Снова наполнились кубки, и оратор подошёл к своему государю, чтобы получить от него поощрительный поцелуй и обычное, по правилам тост-коллегии, чоканье.– Я к вашей превосходной орации могу прибавить одно, мой дорогой граф, – сказал герцог Карл-Фридрих, – а именно что с переходом к нам, в виде самостоятельного родового лена, прекрасного острова Эзеля между верными нашими шлезвигцами разовьётся предприимчивость и они покроют моря своими флагами, имея к своим услугам превосходные гавани на восточном берегу Балтийского моря и для сооружения кораблей – под рукою драгоценные леса Остзейского края и особенно Курляндии, обладание которою всемощная судьба предоставила моему возлюбленному кузену Карлу…Все голштинцы крикнули разом «виват!» и покрыли пророчество своего герцога рукоплесканиями. В них не принимали участия только Левенвольд и Толстой, чего, впрочем, никто не заметил. Тем более что, пленённый заманчивым пророчеством кузена, и принц Карл встал, прося слова.Не вдруг, конечно, удалось прекратить крики и хлопанье, но когда установилась тишина, отважно рекомендующий себя в женихи второй дочери Петра I Карл Голштинский сказал не много, но хорошо:– Слушайте. Имея прекрасный флот и балтийские гавани в своих руках, почему нельзя заключить, что наш кузен Фридрих-Карл, законный король готов, вандалов и шведов, не соединит в руках своих всего севера, на котором в венце его русский лён будет самым ценным приобретением Голштинии?! Тогда, можно добавить, перестроится карта Европы!Толстой и Левенвольд вздохнули, сделавшись грустнее от необузданной радости придворных герцога Карла-Фридриха.В это мгновение совершенно неожиданно вступили в залу новые кавалерственные дамы ордена св. Екатерины, обе цесаревны.Толстой и Левенвольд, завидя цесаревен-сестёр, вскочили со своих мест и подбежали к ним, одни только из всего собрания.Старшая цесаревна холодно ответила на приветствие восьмидесятилетнего дипломата, и он поспешил удалиться совсем из залы, никем не замеченный.Левенвольд, наоборот, имел счастие обратить на себя внимание обеих сестёр, ответивших очень благосклонно на его поклон.– Постойте, барон, приостановитесь, дайте послушать моего зятюшку. Он, кажется, говорит кое-что такое, что не мешает и мне узнать, потому что касается меня самой, – каким-то не то шутливым, не то сердитым тоном выговорила Елизавета Петровна.Ловкий барон очень тонко улыбнулся и глазами показал на пустой стул, стоявший подле принца Карла, заметив:– Вашему высочеству оттуда слушать было бы удобнее…– Вы ошибаетесь… Я далеко не разделяю вашего мнения об удобстве этого соседства…Когда цесаревна Анна услышала последние слова, на лице её выразилось неудовольствие. Не сдержав его, Анна Петровна грустно сказала сестре:– А мы было думали, что ты, Лиза, не захочешь чуждаться наших родных и не будешь упрямиться, когда речь идёт о нашем общем семейном деле.– Прости, сестрица, я охотно войду с тобой в обсуждение семейного дела, но принц Карл, полагаю, тут ни при чём…– Как – ни при чём?! Кажется, я тебе намекала, что, отдав ему руку, ты выполнила бы самое задушевное моё желание…– Я не вслушалась в такие намёки… А то бы я совсем сюда не пошла. Любовь моя к тебе известна, но это уже странно с твоей стороны сватать меня насильно за человека, который мне не нравится! Коли хочешь, пойдём к тебе. А здесь мне не хочется оставаться. – Сказала и поворотила вон. VI НЕ ПРОНЯЛСЯ! Анна Петровна хоть и неохотно, но всё же последовала за нею, и только тогда уже, когда обе сестры исчезли, между голштинцами начались толки и герцог-супруг, председатель тост-коллегии, узнал, что входили жена и свояченица, но ушли отчего-то очень спешно.– Они думали, вероятно, что у нас серьёзное совещание, – флегматично заметил его высочество и хотел предложить тост, видимо в честь Толстого, потому что стал искать его глазами, а не отыскав, сконфузился.– Он, верно, с ними же… Я пойду всех их приведу, – выговорил герцог, смущённым взором озирая своих собутыльников и ища, должно быть, у них одобрения своего решения. Те, однако, или не придавали этому решению надлежащей цены, или просто не догадались, но промолчали с тоскливым ожиданием продолжения упражнений в риторике, с бокалом в руке. Герцог сдержал своё слово наполовину. Он действительно пошёл к жене, но через полчаса воротился очень не в духе и отрывочно заявил, садясь на своё место:– Они не будут… Маленькое нездоровье…Последняя фраза была произнесена им почти шёпотом. Герцог с чего-то покраснел и окончательно замолк в полном смущении.Дело в том, что, когда он вошёл в опочивальню жены, она и сестра обе сидели молча и глядели в пол. Они находились под впечатлением, может быть, различного по причинам, но общего по характеру чувства недовольства собою и другими.Анне Петровне было очень неприятно убедиться теперь, что ничего нельзя сделать с младшею сестрою, которою она хотела руководить.Елизавета Петровна, видя неудовольствие сестры, готова была броситься к ней на шею и выпросить прощение за свою излишнюю живость, но не изменяя решения, которое находила самым естественным и искренним. А на искренность и правду можно ли обижаться? Конечно нет.И она сказала, пересев ближе к сестре и взяв её за руку:– Аннушка!.. Если я тебя чем обидела, то поверь: я сделала это невзначай…– Обидеться, Лиза! – голосом, в котором звучали слёзы, ответила ей сестра. – За что же? Мне грустно только, что я не подумала прежде узнать у тебя, как ты находишь Карла. А если бы я прежде узнала, то не дала бы мужу слова, что ты со мной во всём была всегда согласна, о чём бы ни попросила.– Да хоть проси, хоть не проси, Аннушка… а я тебе искренно скажу, что Карл мне не нравится и я за него не пойду.Анна Петровна вздохнула и погрузилась в тяжёлое раздумье, поддерживавшее мёртвую тишину в комнате. Её нарушил звук шагов, и перед парою задумавшихся сестёр явился герцог Фридрих Голштинский.– Пойдёмте к нам. Что вы тут одни? – бойко начал он по-немецки.Ему не ответили, но это не лишило его смелости произвести и следующий манёвр. Он упёр руки в бока и к первой подошёл к Елизавете, без слов предлагая взять его под руку.Прошло не одно мгновение, пока герцог, не изменяя позы перед свояченицею, счёл нужным выговорить в пояснение приглашения:– Пойдём, Лиза, подле Карла тебе оставлено место… и все, и он ждут…– Покорно благодарю за честь. Ждать меня нечего. Принц Карл может просить сесть подле себя кого угодно…– Подле жениха, я думаю, садится не кто угодно, а невеста? – сказал Фридрих.– Если ты, Фридрих, думаешь, что подле Карла может занять место его невеста, то это ко мне и подавно не относится, – отрезала Елизавета Петровна и сама захохотала.– Я не люблю лишних фарсов, Лиза. К чему тебе заводить напрасные споры, когда уже решённое дело, что ты невеста Карла? – серьёзно сказал герцог.– А кто это решил, позвольте узнать? – уже без смеха и очень серьёзно спросила цесаревна Елизавета Петровна.– Мы все… решили.– Да кто это – все?– Я… жена… Бассевич…– Довольно! Всем вам моя покорная просьба – без меня не решать такого дела… Вы решили – да! Я решаю – нет! И решать за меня никому не даю позволения.– Мама велит – вот и будет по-нашему, а не по-твоему.– Нет… Она не велит неволить, – сухо, но решительно произнесла цесаревна– Посмотрим… Я пойду к матушке, – возразил, не желая сдаваться, герцог Фридрих.– Я раньше тебя её увижу Когда ещё тебя позовут! А мы уже кавалерственные дамы… Вместо спора – поздравил бы нас.Заметив, что Анна Петровна не в духе, разочарованный сват молча раскланялся и ушёл, а вскоре после него ушла и цесаревна.Ильинична встретила свою питомицу на лестнице, поднимаясь к себе.– Что недолго гостила у нас, голубка?– Проводи меня, няня, всё тебе скажу.– Эх ты, вертушка! Знала бы – не взбиралась. Говори же, касаточка: что не сидела у сестры? Ей, голубушке, скучно ведь одной-то бывает… а тебе ведь всё равно…– Что – всё равно?– Да сидеть-то дома… Знай болтала бы да болтала с сестрёнкой.– А коли она не болтает, а молчит? Что ты на это скажешь?– Да с чего бы это самое… ей с тобой-то не говорить?– Обиделась на меня, что я сказала: могу сама решать, кто мне нравится, а кто нет…– Известно, сама… Только молода ты у меня. А как даст Бог подрастёшь да поздоровеешь побольше, женишок тогда и приглянётся.– А Аннушка, муж её да Бассевич хотели навязать мне белобрысого Карла… а я его совсем не люблю…– Мне и самой он не показался… что твоя сова… хлопает знай бельмами, и всё тут.– Вот видишь. Ну и мне он не пришёлся по душе. Я и сказала прямо – не жених он мне… Аннушка и надулась, а Фридрих хочет маменьку просить принудить меня за него выйти; а я знаю, что маменька против моего желания не пойдёт.– Известно… Вот Аннушку при мне спрашивала: хочешь ли выйти за голштинца? Та сказала твёрдо: хочу… Стало, теперь пусть на себя и пеняет, что прогадала… слёзы лить приходится…– Как так? Она так любит своего Фридриха!– Она-то любит, да он… прах его знает, что за человек: ни рыба ни мясо… ни гнева ни милости. Чисто пресное тесто.– Я, няня, пресного теста не люблю и права, значит, что за Карла, коли он такой же, нейду.– Ты умница у меня… что и говорить. Куда тебе голштинца непутного – русачок наш лучше.– Я, няня, пойми, не виновата нисколько перед Аннушкой. Я ведь не думала, не гадала, что она с муженьком затеяла сватовство. – И Елизавета Петровна рассказала подробно о своём посещении палаты, где происходил пир голштинцев.– Теперь, чего доброго, – сказала она в заключение, – у нас дружба с Аннушкой пошатнётся. Неловко мне будет к ней затесаться, а она такой человек, – коли не придёшь, сама не пошевелится и не сердясь. А теперь…– А что теперь?! Опять-таки ничего. Мало ль что хотелось ей… И ладно, что за немца нейдёшь. Ну, однако, мне пора домой, – произнесла Ильинична. – Пойду горе своё размыкать… умом-разумом раскинуть.– Зайди, няня; проводила до дверей, зачем же не хочешь войти?– Да горюшко-то моё больно донимает. Сердце ныть принялось, так что не уймёшь не переплакавши…– Ну и плачь у меня. И я с тобою заплачу, что хотят насильно замуж отдавать.– Тебе бы всё зубы точить… А мне так Дунька истинно горе устроила и заботу. И об ней-то подумать надо да голову поломать, что только с ней сталось? Иванушку мне истинно до смерти жаль! Первое – парень хороший; второе дело – надёжная подпора старости был бы да в делах помощником. – И Ильинична, махнув рукой и скрывая слёзы, зашагала в свою сторону.Цесаревна с участием посмотрела на свою старую няньку и покачала головой, вступая на крыльцо.Между тем Толстой, возвратившись домой, послал за своими приятелями-заговорщиками. Первым явился Григорий Григорьевич Скорняков-Писарев Скорняков-Писарев Григорий Григорьевич (вторая пол. XVII в. – ум. после 1745 г .) – русский писатель. Обучался за границей. В России заведовал школами в Москве, Новгороде, Пскове, Ярославле и Вологде, был директором Морской академии. С 1718 года – обер-прокурор Сената. Участвовал в суде над царевичем Алексеем. С 1723 года был в немилости, а за участие в заговоре против Меншикова был лишён чинов, имения и сослан на поселение в Сибирь.

. Это был человек во многих отношениях замечательный и, если угодно, с большими способностями, которые, однако, не могли умерить в нём необыкновенного оживления, внезапно сменявшегося апатией и беззаботностью. Самая наружность его была непривлекательна. Он отличался угловатыми движениями и дребезжащим голосишком. Вообще он был человек непоследовательный, порывистый и поверхностного образования.Только что прощённый при содействии и ходатайстве Меньшикова и ещё не вполне воротивший то, что ему лично принадлежало по праву, Скорняков-Писарев теперь уже оказывался врагом светлейшего, готовым соединиться с бывшею своею жертвою – Шафировым на пагубу покровителя. Таков был он и в частном быту. Сначала умолил Петра I сосватать ему девушку, которую любил, а когда свадьба состоялась, своим необузданным характером заставил её постричься в монахини. Когда же пострижение совершилось, стал томиться и мучиться, нигде не находя покоя и умоляя духовные власти снять с жены обет. Обещано было это ему неохотно, но он от одного обещания повеселел и сделался покорным орудием Толстого и Мусина-Пушкина. Их поддержкою он надеялся достигнуть желаемого.– Что нового слышно? – крикнул Писарев, входа к Толстому, который в ожидании гостей слегка задремал.– Много, и самого неприглядного, – ответил старик, потирая глаза.– Затем и сзываешь, чтобы неприглядное порассказать?–Да!– А нельзя узнать попрежде? Чтобы подумать, какие меры принять.– Почему не так? Можно… Слушай. Я готов и тебе одному всё пересказать.Писарев, уже севший на ту же лавку, где сидел хозяин, молча придвинулся к нему.– Я прямо от герцога Голштинского, – начал Толстой. – Все мы на него сглупа возымели было большие надежды. Говорили, что и умный-то он, и русских-то любит, а он – немец был, немцем и останется, а русским совсем не под стать. Первое дело: никогда не возьмёт в толк и наших порядков, и наших нужд… А другое дело, все его помышления клонятся к тому, как бы нашими руками жар загрести на свою сторону, да только немцам по вкусу, а уж никак не нам.– И я то же предсказывал ещё спервоначалу… Видел и я, что эти приятели мягко стелют, только жёстко спать придётся; да ведь не слушали… Что же теперь эти благодетели начинают?– Да начинать они только сбираются, а наше дело этому помешать, коли добра себе желаем.– Вестимо так… Знать бы только, когда и где мне дать им отпор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114