«Вот ужо я тебя провожу…» Вышли мы это с нею на двор; заперла она дверь да и молвила: «Коли ты, Дуня, была бы с нами согласна, можно бы славное дельце обделать…» «Какое же, – говорю я, – дельце?» «Могу сказать, – говорит, – только при условии, что ты в союз с нами пойдёшь, а нет… нельзя…» «Что за тайности, – молвила я, – у вас? Аграфену, что ль, Волконскую норовите отвадить от шмыганья сюда?» «Нет, – говорит, – не то совсем… Что твоя княгиня Аграфена?! На кой прах она нам? Тебе, может, она помехой, а не нам… А мы смекаем, как бы пособить одному человечку в милость попасть, а другого пооттереть маленько…» Я и смекнула, кого хотят оттереть, а наотрез отказала: не говори мне ничего такого… вашего умысла и слушать не хочу…– Напрасно ты не выслушала. Это с твоей стороны большой промах, – отозвался Сапега.– Да, пойди я на соглашение на словах, они вправе были подумать, что я и совсем на ихнюю руку… А я так не могу: с кем в приязни, тому яму не соглашаюсь рыть, хотя бы и на словах…– Лучше на деле не устраивай западни, а на словах, между врагами, чем больше и решительнее, тем лучше. Впрочем, это такое дело, что мне тебя учить не приходится. Гораздо важнее для меня знать, что тебя не переманили на свою сторону разные княжны Марьи. Если ты на их стороне, тебе есть возможность извлечь из моего разговора пользу: я не скрываю от тебя, что намерен теперь сделать. А коли сказал, будь покойна – и выполню.Он замолчал и прошёлся взад и вперёд, погрузившись в думу.Авдотья Ивановна смотрела на Сапегу не просто со вниманием, но даже более чем с сочувствием. Опытный физиономист, князь Ян, без сомнения, тотчас же разгадал чувства, волновавшие Чернышёву, и перестал в ней сомневаться.– О том, что я буду делать, ты, конечно, узнаешь первая, Авдотья Ивановна, – перервав наконец молчание, сказал Сапега. – Я ведь не к тебе шёл, когда встретил тебя. А пришлось как нельзя более кстати… Я убедился, что на тебя могу рассчитывать не меньше прежнего… Так же, как и ты на меня… А действовать непременно нужно теперь же, не отлагая, потому что соперники наши не дремлют и приготовляют, быть может, мне отставку. Будь здорова и не теряй из вида кого нужно.Простились, и Сапега исчез, бросив Чернышёву в море догадок и предположений. Первое дело она прибегла к картам, как делал в то время весь дамский избранный круг при всех дворах.Карты, однако, на этот раз не открыли истины. Вокруг Сапеги легли разом три дамы, и одна на сердце ему; затем выпали четыре туза и три десятки, из которых бубновая десятка, с червонной дамой, и остались при трефовом короле, который, по мнению загадывавшей, должен был представлять Сапегу. Трефовая и пиковая дамы сняты, как и тузы, но большинство мелких карт затем было червонной же масти. Так что вредного душевному расположению Сапеги или его нежным отношениям, казалось, не предвиделось; и это несколько успокоило приунывшую было сперва гадальщицу.– Может, всё и устроится по-прежнему, – решила она, смешивая карты и отправляясь опять во дворец.Там, между тем, на половине цесаревны Елизаветы Петровны она и сестра пришли к соглашению, что нужно немедленно открыть кампанию против кружков, обманывавших государыню и отвлекавших её от дел. Сестры-цесаревны надеялись на своё значение в глазах матери, так как она придавала большой вес представлениям старшей дочери. Они и рассчитывали: обязать императрицу честным словом, которого та ни при каких обстоятельствах не нарушала.Решившись немедленно действовать, сестры послали Ильиничну обстоятельно узнать, воротилась ли государыня, и в случае возвращения немедленно известить их.Когда Ильинична пришла в переднюю, там был один, грустный и недовольный, Балакирев. Он ходил взад и вперёд, заложив руки за спину и по временам вздыхая. Вся фигура его выражала сильный упадок духа. Вид Ильиничны в эту минуту был для Вани более чем желателен; он не один раз вспоминал о ней, желая повидаться с нею и через неё повлиять на Дуню, за последние дни, видимо, к нему охладевшую. Причины такой перемены Балакирев, сколько ни перебирал в уме обстоятельств, не мог придумать, теряясь в догадках.– Что, Иванушка, здоров ли, милый? – увидя заметную перемену в молодом человеке, прямо спросила Ильинична.– И да и нет… Больше ничего не могу сказать.– Что же ты с собой сделал?– Я?! Ничего.– С чего же болесть-то привязывается?– Думаю – от беспокойства.– Разве уж очень тебя туряют теперь? – осведомилась радушно Ильинична.– Нет, совсем почти никуда не нужно ходить. Коли ходить бы, лучше, может, было бы?– Немилость, что ль, Самой на тебе стряслась? – попробовала спросить озадаченная Ильинична.– И того нет. Грех сказать: отличает меня государыня больше прежнего, можно сказать. А сердце, хоть ты что хошь, ноет и щемит у меня, словно не перед добром. Веришь ли, спать не могу. Глаз в иную ночь не придётся свести.– Экой бедный! Да Дунька-то чего смотрит?Балакирев махнул рукой с полной безнадёжностью, и его решительное движение превосходно поняла тётка, у которой невольно вырвалось:– А-а! Понимаю… Где ж она, бездельница?– Не знаю… По целым дням пропадает.– Так ты бы допросил. Куда, дескать, шляешься? Разве это порядок?– Она уже мне высказала, что всякий с моей стороны вопрос примется ею за желание с моей стороны затеять ссору. Упрёки мне и без того надоели… и без вопросов в лад слова не скажет. Ни в чём не потрафишь. Все не так…– Ох-о-хо!.. Неладное, друг мой, дело! А никого нет ещё? – Ильинична указала рукою в сторону почивальни.– Нет… Не приезжали…– А с кем уехали?Балакирев вместо ответа сделал знак, что за спиною, в приёмной, кто-то есть, при ком нельзя говорить без стеснения. Ильинична замялась и ещё раз спросила:– А уйти-то отсюда теперь нельзя нам с тобой к тебе?– И можно и нет… Думаю – неловко: скоро изволят её величество прибыть. Впрочем, на минутку почему не подняться нам с тобой на вышку-то нашу? Кстати и поем. Обед там поставили, а я не удосужился ещё сбегать, перехватить.И в сопровождении Ильиничны Ваня пришёл в своё опротивевшее ему теперь жилище, в котором пахло затхлым, как во всяком редко отворяемом покое. Сквозь разбитое стекло страшно дуло, но Иван, должно быть, этого не замечал или не обращал внимания.Посадив Ильиничну, Балакирев взял ложку и принялся неохотно за простывшее кушанье.Ильинична встала, вышла из дверей, посмотрела, нет ли кого в соседнем помещении и на лестнице, и, воротясь, сказала Ивану:– Как приедет Сама, дай знать на половину цесаревны Елизаветы Петровны.– Да нам заказано туда ходить без приказа.– Вот те раз! Это что-то опять новое…Балакирев пожал плечами, не ответив.– А бездельница-то где теперь помещена?– Переведена к детям… или к цесаревне… прах их разберёт… Одно знаю, что не вижу её, а коли улучу в своей каморке, норовит убежать поскорее…– Что же с нею сделалось?– Связалась, должно полагать, с кем!– Не может быть. Да как она посмеет! Да я её задавлю… прямо задавлю…Балакирев сделал движение, показывавшее, что ему неприятны эти слова.– Ты, Ваня, прямо мне говори, толком: ты, что ли, сам отвадил девку от себя? Так и знать будем. А сама она не посмеет против меня такую неподобь плести. Я не свой брат: так – стало быть, так, а нет – такую встряску задам, что перестанет дурить!– Насильно мил не будешь, Авдотья Ильинична! Страхом да угрозою тоже тут не помочь моему делу… Бог с ней, коли нашла лучше. Я, как честный человек, скажу – разве я заслужил это прежним? Богу не угодно, значит, чтобы я загладил свой грех благословением. А со дня прошлой Пасхи, когда Дуня впервой куда-то пропадала, я и думой не согрешил против неё… И ту не видел… а она…– Не говори больше. Я знаю, что мне делать. А ты дай знать непременно, несмотря на запрещенье, когда вступит государыня к себе…– Сиди же здесь. Я поднимусь, как только войдёт. Этим я не нарушу запрещенья, а ты знай сама, как поступить. Увидишь и…– Понимаю. Ступай с Богом, да твёрдо держи обещание.И он исчез, оставив Ильиничну одну на свободе раздумывать.Мечты баронессы Клементьевой занесли бы её очень далеко, но внезапный приход Ивана возвратил её к неприглядной действительности.Ваня, верный себе, ничего ей не сказал, а только кивнул головой, как бы в самом деле прощаясь, беря шляпу и надевая плащ.Ильинична так же молча простилась с ним и, дав ему сойти, сама неслышно прошла в коридор, на половину цесаревен.– Дома теперь! – молвила она лаконически своим высоким доверительницам, и обе сестры, взявшись за руки, пошли к государыне-матушке. V ОБМАН РАСЧЁТА Если бы кто-нибудь, любопытствуя знать, что происходило при преемнице Петра Великого в высших сферах петербургского мира в начале 1726 года, спросил у любого деятеля (даже участника в интригах, сменявших одна другую с бесследным исчезновением горячих надежд и расчётов): «Что теперь у вас делается и кто у вас больше в силе?» – ответ мог быть один самый верный: «Не знаю!»В государыне, доброй, ко всем расположенной, с некоторого времени стали замечать холодность к горячо любимым ею дочерям. Замужняя цесаревна давно уже подметила этот странный поворот в чувстве матери, но старалась сама себе не доверять, относя холодность к наветам враждебных людей, ловко настраивавших государыню для своих видов. Казалось с первого взгляда даже довольно убедительным, что честолюбцы, удалив дочерей с целью сильнее влиять на одинокую монархиню, вооружают её величество клеветами самыми низкими и злостными. А узнать, что именно внушено матушке-государыне, очень трудно цесаревнам, особенно старшей, знавшей, что императрица не любила прямо высказываться и что только по одной холодности можно было судить о её нерасположении.Вот одна из причин решимости цесаревны Анны Петровны заставить сестру Елизавету сблизиться для взаимного дружного воздействия на мать, меньше всего ожидавшую теперь, в минуту раздумья, нападения врасплох.Должно быть, поездка не оправдала всех надежд на удовольствие. Или само удовольствие не принесло обычного оживления, – только государыня воротилась к себе более недовольною, чем поехала. Неудовольствие она всегда выражала расхаживаньем по комнате с опущенною головою, время от времени размахивая руками или поводя ими вдоль лба, от левого виска к уху. Взгляд её величества, под влиянием горького раздумья, бывал померкший, болезненный, и на губах изредка появлялась сардоническая улыбка, сообщавшая чертам лица жестокое, почти дикое выражение.Именно эта страшная улыбка исказила приятные черты грустной монархини в то мгновение, когда впорхнули в её опочивальню красавицы дочери, овладевшие врасплох бесцельно двигавшимися руками, охладелыми и как бы засохшими. Словом, нервное раздражение, томившее добрую государыню, достигало своего апогея. Видя томный взгляд матери, как будто не слыхавшей их привета, цесаревны с ужасом переглянулись и с рыданиями, одновременно вырвавшимися у той и другой из груди, покрыли поцелуями руки матери, обливая их слезами. При первых звуках рыдания дочерей и сама Екатерина зарыдала, заключив их в свои объятия. Слёзы мгновенно облегчили внутреннюю боль, мало-помалу успокоив страдалицу.Несколько мгновений прошло в тихих нежностях. Совсем облегчённая слезами, Екатерина сказала, как бы просыпаясь от тяжёлой грёзы:– Слава Богу, что вы со мной! Мне так легко теперь дышится…– И всегда бы легко дышалось, мамаша, если бы вы позволили нам чаще быть с вами, – сказала цесаревна Анна Петровна.– Я с вами, дети, и то, кажется, беспрестанно вижусь… – был ответ тихим голосом, но с некоторою холодностью.– Ну, полноте, мамаша! Как – беспрестанно?.. Сегодня третий день никак мы не видались. Вчера не пустили меня совсем, сегодня не велели ходить до приглашения, – с жаром выговорила Елизавета Петровна.– Неправда, неправда… ты всё путаешь, – не совсем уверенно оправдывалась мать.– Как – неправда? Видно вы, мамаша, чем-то были заняты, если забыли, как присылали приказ, чтоб не ходила.– Карл был у вас утром… его даже в переднюю не пустили к вам, – прибавила Анна Петровна.– Я не могла его принять… нездоровилось и спать хотелось… просила после предложить пожаловать…– Так вы были нездоровы? И как скоро выздоровели, слава Богу… Не успела я к Аннушке с отказом прийти, как глядим, вы едете мимо…Лицо матери вдруг страшно изменилось. Гнев мгновенно исказил черты, готовые было успокоиться и принять обычное доброе выражение.– Ты слишком много позволяешь себе, Лиза! Кто тебя научил так ко мне обращаться?! – закричала императрица, и глаза её сверкнули.Анна Петровна в слезах бросилась на колени, хватая руку рассерженной матери; но Елизавета Петровна, сама горячая, не думала проявлять покорность.– Я не смела бы вам это высказывать, если бы дело шло обо мне одной. Запретить мне приходить к вам вы властны, но зачем приказывать обманывать сестру и выставлять меня перед нею лгуньей? За то, что я говорю теперь, я готова подвергнуться вашей немилости. Не может быть, чтобы вы сами это сделали! Это вы приняли на себя дело окружающих вас. Гневаясь на нас и приближая их к себе, вы делаете меня невольно виноватою. Обращаюсь к вашему собственному суду! Вы любите правду и учили нас прежде всего говорить правду, без изворотов… Зачем же теперь, желая скрыть, что вас провели приближённые, вы отступаете от своего правила? Я за свою вину готова на коленях просить у вас прощенья, но дайте и вы слово: не дозволять нас обманывать вашим именем… – И она упала на колени перед матерью и схватила её руки, уже получившие обычную теплоту и мягкость.Очевидно, смелая цесаревна одержала победу. Рук от неё не отнимали и не отталкивали от себя… Склонённая покорно голова пылкой цесаревны мало-помалу поднялась. Вот она взглядывает на лицо матери. Видит по щекам её струйки слёз и бросается целовать плачущую. Поцелуи без слов уладили дело, которое снова растолковывать оказалось ненужным для обеих.Вот уже сидят все трое на канапе, в объятиях друг друга.– Так вы очень встосковались, не видев меня долго? – спрашивает сияющая мать.– Да, мама, пожалуйста, не гневайся так вперёд!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114