Не подвёл бы…– Гвардия меня любит.Молвила, твёрдо вжимая латышские согласные Екатерина Алексеева происходила из семьи литовского выходца в Ливонию (ныне Латвия) Самуила Скавронского.

. Глянула вопросительно – разве неправда? Князь улыбнулся. Вспомнилось – Екатерина на фронте, за ней денщики с набитыми корзинами. Спускается в траншементы, пьёт с солдатами за государя, за викторию, угощает икрой и сёмгой.– Ихнее дело военное, – вздохнул он. – Коли Иван Иваныч скомандует – хорошо. А если Репнин?Тешить обещаньями незачем. Необходима светлейшему царица, угнетаемая не токмо горем, но и страхом.– Бояре пророчат – тебя в монастырь, на место Евдокии, а то и подальше, в Соловки либо в Сибирь. Погребенье заживо… Кто и царевен метит упрятать – мол, рождены до свадьбы Дочери Петра I и Екатерины Алексеевны Анна и Елизавета родились до брака, заключённого 19 февраля 1712 г . Дочери после церковного брака родителей были официально узаконены.

, бастарды Внебрачные, незаконнорождённые (от нем. Bastard).

, стало быть. Мои люди слышали…Смутилась. Румянец проступил на опавшем лице. Теперь открыть ей план, заручиться согласьем. Попытаться надо именем монаршим забрать полковые сундуки с казной, отвезти в крепость, сдать коменданту. Жалованье гвардейцам не плачено шестнадцать месяцев – выдать долг. Милость царицы личная…– Чертов Репнин не вмешался бы, гнида…Затем, потрогав галстук, прибавил:– Коли доберутся они до меня… Помолись, матушка, за раба твоего Алексашку!
27 января болящему полегчало. Кабинет-секретарь Макаров сел на край постели, подался к царю, внимая напряжённо. Пётр будто и впрямь поборол хворь – озаботился морской коммерцией. Мало иноземных флагов у пристаней Петербурга. Адмиралтейств-коллегия нерадива, так, значит, содержать чиновных за счёт сбыта икры и клея.– И для того, – диктовал царь, – в приготовлении тех товаров иметь той коллегии старание…Но голос слабел. Не к месту помянул капитана Беринга. Макаров горестно заморгал.Во втором часу пополудни царь опять в сознании, требует перо, бумагу. Спазмы утихли. Теперь боль истязает присутствующих, боль ожидания. Пётр умирает, он примирился, сдался. Царапанье пера подобно нарастающему грому.Всеконечно, это завещанье.Живёт воля самодержца и будет жить, отделившись от бренной оболочки. Всяк покорён ей. Исхудавшая рука, мёртвенно белая, движется с усилием. Дрожь сотрясает её.Перо выпало.Меншиков ринулся вперёд, хотя читать быстро не умеет. Ломкие, веером разбежавшиеся строки. Он задыхался. Кто-то выхватил листок.«Отдайте всё…»Только это и удалось понять. Кому, кому отдаёт? Спросить по-прежнему боязно, да и будет ли толк? Осмелилась царевна Анна. В духоте «конторки», в дурмане лекарств, копоти светильников, лампад звенели её мольбы, обращённые то к родителю, то к иконе. Слышит ли он? Через короткое время, отвечая дочери или некоему видению, молвил отчётливо:– После…Отрешённо умолк. Заснул? Что – после? Вспышка надежды… Досказать обещал? Встать с одра болезни? Царевны, Екатерина, вельможи долго стояли в оцепенении.Минула ещё одна ночь – последняя ночь Петра. Он не кричал больше, погружался в покой. Люди, придавленные наступившей тишиной, не отходили. В шестом часу утра он перестал дышать.Эпоха Петра кончилась.
Застывшее лицо на подушке, словно чужое… Страшная непохожесть ошеломила Меншикова. Горенье Петра, неустанное его поспешанье отлетели – с душой его… Умер тот, кто, мнилось, неподвластен смерти. Из всех смертных…Екатерина рыдала, князь просил Всевышнего взять и его. Забыл огорченья, шептал слёзно… Царица обхватила за плечи, повисла.– Нам конец, Александр, конец…Усопший повелевал действовать, но не было сил. Пускай конец… Одинок теперь…Ату его, пирожника!Привольно было мальчишке, таскавшему лоток со снедью. Вознёс царь и вот – покинул. Сейчас не лоток – петля маячит. Бутурлин обманет, сам боярского корня. Всяк человек ложь, – говорил государь.Феофилакт дочитал отходную, ушёл в залу. Там собрались вельможи, шумят… Свою волю почуяли.Пламя свечей колыхалось, и лёгкое веяние коснулось щеки. Витает душа его… Лик Петра суров в набегающих тенях. Вспомнилось: «Ей служи!» Померещилось? Нет – вроде внятно сказал… Плач царицы несносен. Князь двинулся с места, налил ей капель, заставил выпить.Увидел себя в зеркале, ужаснулся – пришиблен, два дня небрит. Устыдило безучастное стекло Завесил его покрывалом с кровати, шагнул к иконе, перекрестился – помоги, Господи! Три небожителя, три головы, склонённые в печали.– Троица святая… Троица… И мы тут… Трое нас, матушка… Всё равно…Слетело кощунственное. А если подумать, – трое и на земле российской. Он, умолкший, бессмертен. Пётр Великий, отец отечества, неразлучный, отныне и навсегда.Поправил галстук, парик.
Между тем в зале творится небывалое. Макаров как в пещере со львами, прижат к стене, лопочет.– Нету, ничего нету… Смутные знаки…Никогда не терпел такого – с тех пор как его, сирого вологодского писца, Пётр вытащил в Петербург.– Врёшь, дай сюда!С кулаками лезут именитые. Развязал папку кабинет-секретарь, да толкнули под локоть, содержимое высыпалось. Подбирают бумаги, топчут их. Нашли, убедились – два слова различимы, и то приблизительно. Почерк странный.– Фальшь это… Не его рука…– Где подлинное?– У царицы, где же ещё!– Пошли, сыщем!– Меншиков захитил.Врезался бас Феофилакта – он свидетель, император начертал собственноручно. Нет и устного завещанья. Феофан Прокопович поддержал – грех порочить царицу. Преосвященные заглушили назревавший бунт. Макаров сложил бумаги, протянул, по-северному окая оравшим вельможам:– Чего надоть от покойника? – съёжился виновато – застенчивый, невидный собой. Многих отрезвило. Император мёртв, вопрошать его бессмысленно.Так как же быть?– Сами решим…Прозвучало несмело. Сами? Новизна ошеломляющая. Грозный владыка решал за всех. Держал Россию в горсти. Москвичам повелел заколотить боярские дворы, поколениями обжитые, переселиться в Петербург, к студёному морю, ходить под парусом над пучиной, в утлой лодчонке, чего ни дедам, ни прадедам не снилось. И вот, нежданно – воля собственная, будто чаша с пьяным напитком, поднесённая к губам.Хлебнули – и пошло по жилам, ударило в голову. Подобно кулачным бойцам о масленице разделились – стенка на стенку. Голицын, стуча посохом, возгласил:– Царевича сюда… Наследника…И снова буйство.– Царская кровь.– Богом дан… Перст Божий.– Опомнитесь! – нараспев, как с амвона, грянул Феофан, киевский книгочей и златоуст. – Всуе поминаете имя Божье. Младенца на трон? Смуты хотите?Духовного пастыря не перебили.– Огорчеваем душу почившего. Бесчинство кажем вместо сыновнего благодарения, послушания. Он же, премудрый законодатель, нас от смуты избавил.Намёк на указ о престолонаследии В 1722 г . Пётр издал указ о престолонаследии, который отменил передачу престола обязательно старшему сыну.

, согласно которому наследник прямой, но править неспособный, трон уступает. Монарх вправе назначить преемника из своей фамилии, наиболее достойного. Отец отечества сей случай предвидел.– Супруга его, коронованная и помазанная Екатерина была коронована 7 мая 1724 г .

, не токмо ложа, но всех трудов его сообщница, – она есть наследница, она есть самодержица наша. Тужимся решать, что решено уже… Волю свою подтверждал неоднократно, чему есть свидетели.– Я свидетель, – откликнулся Толстой.Гвоздя посохом наборный пол, двинулся на него Голицын, наливаясь возмущеньем.– Ты-то, Пётр Андреич… Ты рад бы в рай, да грехи не пускают. Дёшево твоё слово.– Тебе судить, что ли?Толстой, правдами и неправдами выманивший Алексея из Италии, слывёт у бояр отщепенцем. Заговорил, рубя ладонью воздух, Ягужинский. Был в гостях у английского негоцианта вместе с государем недавно:– Царицу почитал наследницей… И сказал – женщины над русскими не было, так привыкнут. Женское естество не помеха… Не я, господа, его величество нам глаголет.
Данилыч в это время томился в спальне возле покойника. В груди теснило преужасно, скорбь мешалась со страхом и злостью. Чу, гвардейцы! Нет, из зала гомон…Наведался Толстой с вестями оттуда. Обнаглели бояре. Прямо польский сейм учредили – кто кого перекричит. Пожалуй, кровь брызнет… Князь сжал эфес шпаги – если ворвутся, проткнуть напоследок одного, другого… Пощады не жди… Воцарится Петрушка – пирожника враз под замок, сегодня же… Спать на пуховой постели не придётся. Всё прахом … Петербургу быть пусту – сулил же предатель Алексей Имеется в виду царевич Алексей Петрович.

.Пол под ногами раскалён. Царица припала к постели, всхлипывает, стонет. Маятник мерно отбивает секунды, и Янус кривится в зареве свечей – медный Янус над циферблатом, двуликий, обращённый в былое и грядущее, бог входов и выходов, ключей и замков, начал и концов.Где же Бутурлин? Перебежал, иуда… А недруги злорадствуют – прячется пирожник, трусит.– Ты побудь пока…Бросил Екатерине, безучастной ко всему от горя. Вытянул шпагу, со стуком погрузил снова в ножны. Жест успокаивающий.Пошёл к дверям.Зал оглушил, не вдруг заметили князя – Голицын сцепился с Феофаном. Протопоп зычно увещевает – коронация малолетки вызовет раздоры.Князь тёр платком щёки, притворяясь плачущим. Исподлобья взглядывал, оценивая шансы сторон. У бояр согласия меж собою нет. Хотят регентства, покуда мал наследник, а кому оное доверить – вопят розно. Голицын и Репнин долбят – Екатерине с Сенатом, другие кличут Анну в регентши, даже вон младшую – Елизавету. Кто в лес, кто по дрова… Зато в своей партии Меншиков видит единство полное, да и числом она превосходит.Не придут гвардейцы – управимся… Но с ними всё же дело вернее. Острастка нужна.Так где же они?Ох, и голосище Бог дал Феофану! Святую правду говорит – ни регентства, ни парламентов не должно быть у нас. Вредны они для России. Верно! Так и мыслил государь.– Самодержавием сотворена Россия. Самодержавием живот свой и славу продлит. Токмо самодержавием…А вон Ягужинский рот раскрыл.– На Францию оборотимся – чего доброго имела от регентства? Свары и разоренье…Молодец Пашка! Дельно вставил.– Хуже бывает, – молвил Толстой, старше всех годами, и заставил многих придержать язык. – Многоначалие злобу рождает, братоубийственную войну. Упаси Господи!Степенно перекрестился. Заморгал подслеповато, ища глазами князя, нашёл и, сдаётся, зовёт в свидетели.– Разумные слова, Пётр Андреич, – молвил светлейший жёстко. – Да что мы есть? Дети Петра, дети малые… Кто воле его противник, тот худого хочет… Худого нашей державе.И громче, ухватив шпагу.– Отомстим тому… Самодержавие если порушить, значит, обезглавить Россию – наше отечество. От сего все напасти – глад и мор…С какой стати они – глад и мор? Сболтнул ненароком, заодно с напастями сцепилось в памяти.Замер, дара речи лишился, услышав рокот барабанов. Гвардейцы! Идут, родимые, идут, сыночки… Обмяк от счастья.И вот Бутурлин, картуз набок, несётся во весь опор. А снаружи громыханье солдатских башмаков. Барабаны громче, громче, треск оглушающий. Картечь будто стены дырявит…Нервный смех трясёт князя – ух, взбеленился Репнин, петухом наскакивает:– Ты привёл? Ты?.. Кто приказал?Забавен коротышка.– Я это сделал, господин фельдмаршал.Достойно ответил подполковник… Генерал будущий… По-генеральски ответил.– По воле императрицы, господин фельдмаршал… Ты тоже слуга её… Мы все…Срезал коротышку.Торжествуя, наблюдает князь, как заметались его недруги; рука на эфесе шпаги, отстранённую величавость придал себе.– Откроем окошко… Народ там… Объявим…Это Долгорукий. Что на уме? Толпа вмешается, захочет царевича? Глупость брякнул ревизор, шибко растерян – до помраченья рассудка.– На дворе не лето, – произнёс светлейший с чуть презрительной усмешкой.Ревизор ринулся к окошку и приуныл. Рассвет ещё не брезжил, но горели фонари, и сквозь гладкие немецкие стёкла он увидел: семёновцы, преображенцы шеренгами по набережной, голый булат штыков. Кучка ротозеев, заворожённых воинской силой.Дверь распахнута, мундиры и треуголки вторглись в узорочье кафтанов, в хоровод напудренных париков. Топочут, дерзят старым боярам, партию царевича грозят погубить, пиками издырявить. Коротким кивком привечает князь офицеров – всех он знает по именам, обучал, детей их крестил.– Поздравим матушку нашу.– Виват! Виват! – как один отозвались гвардейцы, глядевшие на него в упор. Подхватили сановные – Ягужинский, канцлер Головкин, вице-канцлер Остерман.– Слава царице, – прокричал Толстой, багровея от усердия. – Многая лета ей!– Поздравим матушку нашу, поздравим, – повторял князь, взмахивая шарфом. На посрамлённых взирал наставительно, запоминал. Долгорукий онемел, Голицын долбил тростью паркет, бубнил невнятное, Репнин сдавленно просипел:– Виват императрикс!В крепость бы их, в каменные мешки, и наперво его, пузатого. «Икс», взятое зачем-то из латыни, щёлкнуло неприятно. Убрать его, коротышку, огарыша из Петербурга…Оборвалась дробь барабанов, затих строевой шаг. Дворец оцеплен. Ждут гвардейцы. Бутурлин, протолкавшись к светлейшему, застыл в готовности.– Скажи им, Иван Иваныч… Скажи, генерал… «Ура» её величеству… Да чтоб дружно…И тут слёз не сдержал.
– Кэтхен, не надо…Эльза Глюк, первая статс-дама, силится отнять стакан. Вино пролилось.Когда Меншиков вышел в залу, Екатерина ощутила вдруг злейшую безысходность. Стены «конторки» будто сдвинулись, узорочье шпалер слиняло, узилище каменное сжалось, пробрало сибирским холодом.Вторглись чужие люди, появились сосуды с какой-то жидкостью, тазы, режущие, пилящие инструменты. Она застонала, лезвия словно полоснули по ней. Будут бальзамировать. Поцеловала Петра в отвердевшие губы, простилась. От склянок пахло тошнотворно. Ноги подкашивались, она едва доплелась до своей спальни. Никого не впускать! С нею Эльза – и довольно.Никого!Они росли вместе – немка, дочь пастора Глюка, и Марта, сирота из латышского селенья, взятая на воспитание. Счастье… Оно было безоблачным в Мариенбурге, в семье пастора, доброй и весёлой, среди книг и цветов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114